<<<     ΛΛΛ     >>>   

Редко бывает так, что по каким-то письменным свидетельствам удается проследить сам процесс рождения мессианского сознания. Мессии прошлого, считать ли их истинными или ложными, почти не оставили следов осознания своего избранничества. Мы знаем о них только то, что они сами дали знать миру о своей вере в себя. Да и современные претенденты на это звание отмечают лишь результат своего избранничества и не делятся своими сомнениями, отступлениями, колебаниями (если только эти колебания еще больше не возвышают их и не идут им на пользу).
Соловьевское мессианство умнее известных нам современных образцов, от Ницше до Муна и Раджнеша, причем как-то по-русски умнее - по-достоевски, по-розановски - т.е. включает в себя сарказм по поводу собственной миссии, и неизбежность такой миссии, которая несла бы в себе этот сарказм, это самоумаление и самоосмеяние пророка. Но Иван знал, как легко эта самоирония расшатывает основания личности и превращает ее внутреннее слово в пустословие. Иван хотел чего-то большего, чем ирония, - он хотел серьезного сомнения в своей миссии. Он хотел не множить слова оттенками их отрицания, а обратить их в какое-то последнее молчание, которое научилось бы говорить в отсутствие слов.
Уникальность материалов, оставшихся от Ивана Соловьева, в том, что здесь мы имеем дело с поиском и истолкованием знаков, интимной герменевтикой избранничества, не предназначенной для последователей, для формирования школы, секты, церкви. Да у Соловьева, согласно его собственному определению современного мессианства, и не может быть последователей - он ни к кому не взывает, никого не учит, он Мессия слуха, Мессия молчания. Его избранничество - это только факт его самосознания, и здесь он предельно откровенен сам с собой.
Как ни странно, именно эта откровенность снимает сам вопрос, истинным или ложным Мессией был Иван Соловьев. После всех колебаний в определении собственного статуса, у него возникает самосознание возможного Мессии. Если возможность не осуществляется, это вовсе не значит, что она отсутствовала в качестве возможности, наоборот, возможность подлинна как возможность именно тогда, когда она может осуществиться, а может и не осуществиться. Как писал Аристотель, "не необходимо, чтобы из всякого утверждения и отрицания, противолежащих друг другу, одно было истинным, а другое ложным, ибо с тем, что не есть, но может быть и не быть, дело обстоит не так, как с тем, что есть..." (4) Иными словами, категории истинного и ложного действуют лишь в отношении сущего и бывшего, но не в отношении возможного. (5)
В результате долгих колебаний Ивану Соловьеву удалось прийти к такому решению относительно себя, которое не просто ставит его фактически в круг искателей-мессий прошлого, но и ставит его логически над ними, поскольку истинность их положительных утверждений о себе всегда может быть оспорена, тогда как его предположения о своем мессианском статусе не подлежат ни верификации, ни фальсификации. Двойственность мессианской возможности тем самым подтверждается в любом случае: до прихода истинного Мессии - как то, что может быть, а после - как то, чего все-таки не было. В каком-то смысле Иван Соловьев всегда останется именно тем Мессией, за какого себя принимал, - в той мере, в какой он сам считал себя всего лишь "гипотезой", проверку которой возлагал на Бога. (6)
Больше того, герменевтика избранничества, разработанная Иваном Соловьевым, позволяет каждому из нас становиться в этот круг потенциально избранных и вести себя в нем достойно своему призванию. Не все ли мы дети Божьи, не на каждом ли из нас лежит печать возможного избранничества? Предоставим Богу решать о действительной нашей предназначенности, но будем достойными хотя бы ее возможности.
Я бы не хотел, чтобы читатель видел в Иване Соловьеве "претендента" и тем более самозванца. Останемся при его собственном определении - это был человек-"гипотеза". Нам не дано ни подтвердить ее, ни опровергнуть.

* * *

За семь лет, что прошли после исчезновения Ивана Соловьева, его записи как-то заново связались во мне с нашими давними разговорами. Я впервые стал ясно понимать, что заключалось в его молчании, в его слушании - то, что таилось за всеми написанными им работами и было больше их.
Собственно, в каком-то смысле Иван Соловьев остается моим собеседником. Его слух "звучит" во мне. Когда я мысленно продолжаю с ним разговаривать, мне легче понять самого себя. Порою мне кажется, я слышу его голос, но, пытаясь восстановить в памяти его образ, всегда вижу его молчащим.
Заглавие "Мессианские речи" взято из записей самого Ивана Соловьева: так озаглавлена последняя из них. Насколько мне известно, "мессианские речи" никогда не произносились, т.е. их название можно считать условным. Большинство записей относится к 1984 - 85 годам. Названия фрагментов даны составителем с целью облегчить читательское восприятие. Все примечания, за исключением нескольких ссылок на источники цитат, также принадлежат составителю. В конце подборки приводятся сведения о последних известных днях жизни Ивана Соловьева и некоторые материалы, позволяющие судить о судьбе и отзвуках его идей.

____________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Для тех читателей, которые впервые знакомятся с наследием Ивана
Соловьева, приводим пока еще краткую библиографию его посмертно
изданных сочинений:
1."Размышления Ивана Соловьева об Эросе", журнал "Человек", М., Наука,
1991, # 1, сс. 195-212 (там же - краткие биографические сведения об авторе).
Перевод на английский язык (фрагментов): "Ivan Soloviev's Reflections on
Eros," in Genders, 22, a special issue Postcommunism and the Body Politic, ed. by Ellen
Berry, New York and London: New York University Press, 1995, 252-266.

2. Поэзия как состояние. Из стихов и заметок Ивана Соловьева. Новый
мир, # 8, 1996, сс. 230-240.
Также подготовлен к печати и ждет выхода трактат Ивана Соловьева
"Троеверие и горчичное зерно" - о судьбах католичества в России.

2. См. последний фрагмент.

3. У Ивана Соловьева есть работа, специально посвященная "всеобщности
личных имен", их превращению в имена нарицательные.

4. Аристотель. Об истолковании, гл. 9, 19б. Аристотель, Соч. в 4 тт., т.2, М.,
"Мысль", 1978, с.102.

5. Иван Соловьев считал, что "противоположность истинного и ложного сама
по себе является ложной, о чем свидетельствует, в частности, тот факт, что
"ложность" вписана в само слово "противоположность""
("Постдиалектическая логика"). Иван любил такие каламбуры, хотя и не
придавал им особенно серьезного значения.

6. О трезвости самосознания Ивана Соловьева можно судить хотя бы по
такой заметке, не требующей комментария:
"Вопросы:
Почему Он может прийти сейчас? - 1984 г.
Почему Он сейчас не придет?
Что произойдет вместо Его прихода?" 

ЗАПИСИ ИВАНА СОЛОВЬЕВА

1. Ничтожество спасителя

Кажется, все нам дано. Бог стал человеком, освятил в сыне своем все человеческое. Но каждый из нас знает, не только по красочным зверствам прошедших лет, но и по тусклой обыденности наших дней, что света в нас еще нет, что он еще только светит нам, а не в нас, не из нас.
Отчего же человек сам себе неинтересен, тем более неинтересен другим? Вот перед нами образцы доблести, гения, предприимчивости - великие духовидцы, пророки, ученые, мыслители, художники, исторические деятели. - мы ковыряем пальцем в носу, пьем чай, о чем-то медленно думаем, с превеликим трудом терпим ближних, и лишь под тяжестью грехов, скучные, кислые, усталые, приходим в церковь, чтобы облегчить душу и расчистить ее для новых грехов. Хочется плакать и выть, сознавая свою принадлежность к этому гиблому человеческому роду, которому все дано - а приумножить дар он не в силах. Единицы возвра-ают дар, но в их свете глубже видится беспросветный мрак большинства.
Почему же все пророки, гении, учителя человечества не смогли разжечь искру Божию в душах людей? Сами пламенели - а вокруг оставался мрак и пепел. Почему они говорили - а вокруг стояли молчащие, едва понимающие, готовые одинаково слушать и тех и других? Ведь слух их уже забит речами и проповедями нескольких тысячелетий.
Должен кто-то молчать и слушать, чтобы люди заговорили. В мир должна явиться тень, чтобы оттенить тот свет, который слабо брезжит в людях. Этот кто-то не будет учить, а будет учиться, потому что у большинства людей есть Учителя, но нет учеников. Поэтому они не знают себя, не знают, что° они знают. Им некому передавать знания, потому что каждый считает себя уже знающим. Кто-то должен умалиться перед такими малыми, чтобы и они почувствовали себя больше себя.
Это и будет спасение, приходящее к людям от них самих, потому что их спаситель оказался меньше, ничтожнее их. Только ничтожество и пустота могут открыть людям, кто они есть на самом деле, какие дары им даны. Им некому передать своих даров, поэтому они не знают, чем владеют.
Это ничтожество должно быть знающим себя как ничтожество, ничтожеством по собственной воле, а значит - приемлющей, жду-ей, внимающей пустотой. Этот последний и наименьший позволит нам слышать самих себя, потому что станет слушать нас, как царей слова. Он подарит нам интерес к нам самим, удивление перед собственной мудростью. Я не пишу "Кто-то", потому что он должен быть не больше, а меньше других, перед кем другие возрастают на величину его самоумаления.
Этот кто-то буду я.

2. Я всегда был пуст

С детских лет у меня не было иных желаний, кроме тех, которые имели другие. Если кто-то высказывал мнение, что стоит открыть окно - душно! - я и сам начинал чувствовать духоту. Если кто-то хотел закрыть окно - дует! - я и с ним немедленно соглашался: как бы не простудиться. Помню в каком-то из начальных классов ссору между мальчиком и девочкой: они по очереди то захлопывали, то распахивали окно. Я стоял рядом, и девочка спросила меня, не хочу ли я, чтобы окно было открыто. Помню свое замешательство. Мне хотелось сказать: да, я хочу, чтобы окно было открыто, потому что на улице такой приятный запах ранней весны. И вместе с тем мне хотелось сказать: хорошо бы все-таки закрыть окно, потому что оттуда несет стужей. Не помню, что я сказал на самом деле - скорее всего, ничего не сказал, а просто покраснел и отошел от окна.
Уже лет с 13 я даже не задумывался над тем, чего же я, собственно, хочу, потому что мне стало окончательно ясно, что я ничего не хочу, что Господь не дал мне такого дара - что-то чему-то предпочитать. То есть я, конечно, желал всего того, чего обычно желают люди, - счастья, л
Я удивлялся, с какой точностью другие люди знают, чего они хотят, а чего не хотят. Откуда они это знают? Кто подсказывает им все эти бесчисленные предпочтения, с точностью до определенной марки вина или сигареты? Ведь это просто чудо - чтобы вот именно сейчас, в данную минуту, хотеть чаю, а не кофе, сухого вина, а не полусухого. В ресторанах я всегда выбираю те блюда, которые были заказаны передо мной, - "пожалуйста, то же самое". Когда заходит разговор о том, что делать, во что играть, куда ехать, я всегда отмалчиваюсь до последнего. Мне хочется того же, что и всем, а "все" - они такие разные. Сущая пытка, когда друзья начинают допытываться: "- вот Ваня еще ничего не сказал, куда хочешь ехать, Ваня?"
Уже в школе я был никакой... Никогда моя воля не шла кому-либо поперек, даже тишайшим и слабейшим. Я был первым учеником в классе, потому что все предметы давались мне одинаково хорошо, и я не понимал, как можно, например, любить физику и не любить химии, или любить историю и не любить литературы. И я был последним членом коллектива, ведь для того, чтобы как-то выдаваться, нужно иметь какие-то желания... Я хотел со всеми соглашаться - лишь бы они соглашались между собой.
Когда я впервые прочитал "Записки из подполья" Достоевского, то удивился и немножко приуныл. Вот он даже лентяя не может из себя сделать - остается никем. Не имеет, кажется, даже имени, не то что характера - одно сплошное "я", воющая пустота. Но отчего же он тогда свое желание ставит поперек всех чувств и отношений, поперек возможной дружбы и любви? Откуда берется в нем эта поперечность, эта невероятная готовность на всеэ наплевать, со всеми расплеваться? Значит, не такой уж он пустой, если в нем кипит эта отчаянная злоба. У него хватает воли и желания, чтобы самого себя растоптать - так для этого надо быть каким триумфатором! Это же Калигула своего внутреннего Рима!
Никак не выходит у Достоевского, что подпольный - никакой, он очень даже какой, просто царь подполья, или, как сейчас говорят, крыса-мутант, в которой активизировался ген голода и злобы. И это не промашка Достоевского, а просто еще 19-ый век, вполне материальный и позитивный, когда даже человеческая пустота еще принимала очертания какого-то морального падения. Мир эсхатологически еще не созрел, не почувствовал своего конца. Все точки отсчета еще находились в прошлом, в первом пришествии... И потому пустота казалась злом, внедрившимся между людей.
Я-то знаю, что такое человек, не имеющий в себе ничего своего. Он и злобы не имеет, и поперек ничему стать не может. Я - человек-пустота. Я никому языка не высуну - наоборот, подставлю ухо, чтобы лучше слышать. Во мне нет желаний, зато есть тяга, как вот в нашей деревенской печи: поднес спичку - и она вспыхивает, как полено, и через минуту уже все дрова начинают полыхать, гуд стоит, изба подрагивает. - всего-навсего - воздух, правильно завитый через трубу в направлении к небесам. И во мне, я чувствую, завивается эта небесная пустота, гудит и воет, превращая поднесенную ко мне спичку в пламя.
Поймаю одно только слово - и сразу во мне десятое слово уже проговаривается, и фраза вылепляется в такой ясности, что я не могу не удивляться своему собеседнику, как новому Сократу. Он мне - одну фразу, а я ему - целую философию. И это не моя философия, а его собственная, только, может быть, чуть-чуть недосказанная.
Больше всего я благодарен за это вот чудо, когда человек вдруг вырастает у меня на глазах. Он сам себе удивляется, он еще не знал себя таким. Он не понимает, почему каждое его слово звучит так ясно и веско, а каждая запинка выдает внезапное озарение... Человек открывает Себя в себе. Шутник, который всем уже надоел своими анекдотами, вдруг обнаруживает в себе Гамлета, который скорбно отшучивается от пошлостей мира... Пожилая женщина, которая напряженно молчит и смущается в молодой интеллектуальной компании, вдруг оказывается свидетельницей великой войны, и ее молчание полно отголосков той страшной эпохи, которая наверняка раздавила бы нас... Она молчит, и я молчу. И вдруг она начинает говорить...

3. О чтении

Поначалу, пока мне было еще тяжело выносить на люди свое молчание, я воспитывал свой слух чтением. Чтение - это самая тяжелая и вместе с тем легкая разновидность слуха. Тяжелая - потому что собеседника нет рядом, приходится восстанавливать его голос в себе гадательно. Но этой дальностью говорящего и облегчается слушание - не нужно краснеть, стыдиться своего молчания. Книга - это такой высокий и чистый голос, которому ничего от тебя не надо, только слушай его. Если писательство есть речь, погруженная в молчание, то чтение есть слух, погруженный в зрение. Читать - значит слушать глазами. Легкость чтения для меня пересиливала его тяжесть...
Так я начал с большего, чтобы потом отдаться меньшему. Читал Толстого и Шекспира, чтобы потом слушать приятелей по школе и университету. Чтение есть слушание на расстоянии, оно преодолевает физическую тесноту слуха, это Слух вездесущий, всепроникающий. "Читать" в русском языке - слово того же корня и исконного значения, что и "чтить", "почитать". Чтение, к какому бы набору знаков оно ни относилось, пусть к самому пошлому чтиву, есть акт благоговейный, религиозный. Чтение есть почитание замолкнувшего или скончавшегося голоса и готовность воскрешать его в себе.
Когда я читаю, то чувствую поразительную оправданность самыэ ничтожн_э своиэ усилий. Сколь многое делаетс_ благода__ столь немногому во мне - способности читать! Сколько сил б_ло зат_ачено человечеством, чтоб_ создать Ветэий и Нов_й Завет, поучени_ Будд_ и Конфуци_, по_м_ Гоме_а, диалоги Платона, т_агедии Шекспи_а, романы Достоевского! И вот силы эти лежат мертвыми. Чтобы привести их в движение, нужен всего лишь труд читателя, готовность отдать свой слух погибающим голосам, вызволить их из-под могильных плит, из-под тяжести переплетов.
Чтение - наименьшая затрата с наибольшей прибылью. Представьте себе кладовую с несметными сокровищами. - от нас всего-то и требуется приоткрыть дверь. Читатель своим малым трудом оказывается равновелик Шекспиру, потому что Шекспир без читателя - такое же ничто, как и читатель без Шекспира. Каков же замысел Бога о нас, если таким маленьким людям поручено отвечать за смысл жизни столь великих людей? Каков замысел Его о чтении, если оно уравнивает призвания величайшего из писателей и обыкновеннейшего читателя? Бог соткал сети из букв и слов и сделал их, читателей, ловцами великих душ, попадающих в эти сети.
...И все-таки хороших читателей в этом мире больше, чем слушателей. Ведь насколько интереснее читать Достоевского, чем слушать Ивана Ивановича, чье внутреннее слово еще сплошной черновик, а может быть, и белеющая страница, слегка замаранная несколькими кляксами и пробами пера. Иван Иванович готов читать книгу Достоевского, но кто будет читать в душе Ивана Ивановича?
- ведь каждый человек несет в себе непрочитанное слово, без этой филологической надежды и жить незачем. Но таких филологов, которые вышли бы за переплет книги и занялись бы словом не то что неписьменным, устным, но словом, даже еще и не достигшим уст, погибающим в невысказанности, - таких филоЛогов, имеющих дело с душой как самовозрастающим Логосом, я еще не встречал. Я говорю не о психологах, которые ищут общие законы внутренней жизни. Я хотел бы стать филологом человеческой души, читателем ее ненаписанного и непроизнесенного слова.
И если я получил образование филолога, "любящего слово", то мое дело раздвигать рамки этой профессии до встречи с Логосом, живущим в каждой необразованной душе, в труднейшем переходе от молчания к слову. Дело филолога - двигаться дальше, от книги к голосу и от голоса к безмолвию. Это как раз и значит - от большего к меньшему, от бессмертного слова, распечатанного в миллионах страниц, к гибнущему, не воплощенному слову, к логосу, который умалил себя до междометий в душе Ивана Ивановича, до клякс и росчерков под его пером. Если чтение - это слушание неслышных голосов, то слушание - это чтение вслепую, по белой бумаге, на которой письмена проступают лишь по мере того, как мы до боли в глазах вчитываемся в них.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Соловьев И. Мессианские речи
Я начинал слушать