ΛΛΛ     >>>   

Соловьев Иван. Мессианские речи

Составление
и предисловие
М.Н.Эпштейна

(журнал "Октябрь", 1998, 7, сс. 148-167)

Предисловие

ЗАПИСИ ИВАНА СОЛОВЬЕВА

1.Ничтожество спасителя
2.Я всегда был пуст...
3.О чтении
4.Периоды слушания
5.Кто пишет?
6.Кто думает?

7. Россия: слух или голос?
8. Молчание Бога. Теология слуха
9. Не Завет, а Ответ
10. Моление об имени
11. Среди молчальников
12. Мессианские речи

От составителя

ПРИЛОЖЕНИЕ
1.Тихое пришествие
2.Святое письмо

ПРЕДИСЛОВИЕ

Публикуя этот цикл размышлений филолога и педагога Ивана Соловьева (1944-1990?) , я испытываю некоторую неловкость, потому что боюсь уронить его образ в памяти тех, кто его знал, - и вызвать насмешку у тех, кто не знал его. (1) Дело в том, что у Ивана Соловьева были некоторые предчувствия своей особой роли в религиозной истории человечества - предчувствия, которые вряд ли оправдались, да ни на чем особенно и не основывались. Впрочем, рано еще судить об этом.
В разговорах Иван никогда не затрагивал этой личной религиозной темы. Помню только, на одной вечеринке, за бутылкой вина - кажется, это был его день рождения - мы спорили о том, всякая ли слабость является грехом, или есть безгрешная и даже святая слабость, как, например, в гефсиманском томлении Христа, в его молении о чаше. Иван вдруг как-то пристально на меня посмотрел и сказал: "а ведь я даже гораздо слабее его", удивив меня совершенно неуместным употреблением слов "ведь" и "даже".
Но вообще-то он был человеком более чем скромным, любил уходить в тень, держался незаметно, причем это не была нарочитая, выпячивающая себя незаметность, а вполне естественная для такого не-красавца, не-героя, не-златоуста, каким он был и сам по себе, и в восприятии окружающих. Он с восхищением следил за пируэтами ума даже совсем недалеких и вялых людей, которые в его присутствии вдруг необычайно воодушевлялись. Иван всегда умел на какую-то долю градуса быть менее значительным, чем его собеседник, - и этим располагал к себе. В него, как в зеркало, хотелось смотреться, - и видеть самого себя. Причем в зависимости от уровня собеседника Иван мог вырасти очень высоко - но всегда оставался на полголовы ниже, как бы заведомо потупив голову, не смея равняться. Такова была его внутренняя установка, удивительно соразмерная каждому - но не соревновательная. Наши разговоры часто походили на интеллектуальные турниры, состязания в остроумии, эрудиции, красноречии, - и Иван с самого начала каким-нибудь словесным жестом, промашкой, невнятностью, неуклюжестью обрекал себя на проигрыш, давал собеседнику знать, что ему не соперник, своей покорностью сбивал воинственный пыл - и тогда разговор сразу принимал более сердечную, иногда исповедальную ноту. Рассказчик он был никудышный, спорщик слабый. Даже на вопрос "как дела?", на который люди в России с удовольствием отвечают минут пятнадцать, Иван не знал, как отвечать, и поскорее перебивал встречным вопросом: "да ничего, расскажи лучше о себе".

* * *

Между тем, как видно по многочисленным заметкам, чувство миссии его не оставляло, и не просто миссии, а какого-то чуть ли не мессианского назначения. Даже Ницше с его претензией на роль сверхчеловека, Заратустры, Антихриста, - и тот уступает в основательности своих мессианских упований Ивану Соловьеву, у которого все гораздо тише, спокойнее и серьезнее. Ницше, размахивая молотом, крушит кумиров, противопоставляет Водителю бедных, слабых, больных - свою силу, красоту, отвагу. Иван никогда не превозносит себя - он умаляет себя до такого состояния, когда мог бы принять на себя роль Мессии, "последнего из последних".
Иван видит перед собой не того Христа, который царит над всем христианским миром, над всей историей западного человечества, чье имя ежечасно возглашается с церковных амвонов, - а того невзрачного Христа, каким он впервые явился иудеям, ожидавшим Мессию в образе всесильного Царя. Христа, который, по предсказанию пророка Исайи, был "как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к нему. Он был презрен и умален пред людьми... и мы ни во что ставили Его" (Исайя, 53:2-3). Иван не противопоставляет себя, а наследует Христу, т.е. выстраивает вектор религиозной истории через Христа к нынешнему, "постхристианскому" состоянию мира. Как Христос, в своей немощи, в своем крестном страдании, относится к образу величественного и победительного Мессии-Царя, каким он сложился в сознании иудейства, - так сейчас сам Иван Соловьев относится к тому образу Христа-Победителя, который сложился в самом христианстве, ждущем второго и окончательного пришествия Спасителя.
Иван Соловьев вводит понятие "эсхатологической иронии", которое совершенно неожиданно приоткрывает возможность "постмодерной" интерпретации эсхатологической темы - ничуть не снижая ее глубочайшей серьезности и достоинства. Если первое пришествие Спасителя столь разнилось с ожидаемым иудеями, то следующее будет еще более разниться с ожидаемым христианами. Это несовпадение ожидания и свершения и составляет пружину истории, ее "упругость". История движется не по прямой, но и не по кругу, а по некоей параболе, отклоняющейся от всех теорий и предсказаний, как "прямолинейных", так и "круговоротных". Спаситель нового пришествия - еще более умален, чем Спаситель первого пришествия, умален до такой степени, что перестает быть заметным.
Чтобы разрешить противоречие между предсказанным триумфом и неожиданной простотой, даже тривиальностью нового явления Спасителя, Иван Соловьев вводит понятие "полуторного" пришествия . (2) Ирония этого среднего пришествия состоит в том, что в облике Спасителя как бы сглажены и опосредованы крайности его первого и второго пришествия. В нем нет ни жертвенности, ни победительности, он "никакой", но перед ним каждый чувствует себя единственно важным и услышанным. "Между жертвой первого пришествия и славой второго лежит момент полного уравнения Спасителя с миром". Спаситель среднего пришествия настолько затерян в миру, что лишь наше собственное внезапное и чудесное возрастание перед ним открывает его природу. Спаситель является в этот мир "Великой Тенью" - чтобы оттенять тот свет, который люди несут в себе.

* * *

Я заметил, что подобную же методику Иван Соловьев, проработавший много лет учителем средней школы, применял и на своих уроках. "Применял" - не то слово: он не мог учить иначе. Дети во время этих занятий выглядели чуть ли не умнее своего учителя, и уж во всяком случае говорили больше его. Мне случайно довелось побывать на двух-трех его занятиях, когда я приходил за ним в школу, а он просил меня подождать, вернее, я просил разрешения посидеть в классе, пока он закончит урок. На уроке Иван предполагал - а ученики утверждали. Он робко догадывался - они с жаром доказывали. Он смущенно кашлял - они говорили без запинки. Он умел так сосредоточить в себе слабость ситуации, что вся сила доставалась другим - тем, кого он слушал, кого просил высказываться.
Так бывает в любви: непонятно, за что красивый, умный человек любит какую-нибудь малоприметную особу, почти дурнушку, почти пустышку, и лишь постепенно понимаешь, что он оттого так красив и умен, что она рядом с ним, он заряжается от нее, черпает в ее слабости свою силу. Вот и Иван Соловьев умел бывать среди людей такой дурнушкой и пустышкой, отчего они становились больше и лучше себя. Причем, повторяю, это не было позой, игрой, сознательной иронией, - робость перед духовным и умственным превосходством другого человека была у него в крови. Однажды он признался мне: "в каждом человеке, с которым мне приходится общаться, я чувствую такую силу ума и характера, что моментально пасую, даже помимо собственной воли, но если бы у меня и была эта воля, я бы тоже пасовал, потому что мне нравится, когда люди в моем присутствии делаются великими".
Действительно, в его присутствии легко было почувствовать себя великим - достаточно было соответствовать тому образу, который создавался его заинтересованным взглядом и манерой слушать. Он бывал абсолютно поглощен и даже заворожен чужой индивидуальностью. Люди, которых я вообще-то знал за вполне заурядных, в его присутствии превосходили самих себя - и я думаю о загадке, которую заключало в себе его молчание. Чьи это были мысли, которые его собеседники вдруг начинали высказывать неожиданно для себя?

* * *

Иван Соловьев закончил филологический факультет Московского университета и по смыслу всех своих занятий и увлечений оставался филологом. Но при этом он постоянно пытался раздвинуть пределы филологии и включить в них биологию, психологию, теологию, другие дисциплины, поскольку они имеют дело с природой Слова, или Логоса, который Соловьев понимал в самом расширительном смысле. В биологии таким Логосом для него был генетический код, в психологии - внутренняя речь, в теологии - сам Творец, о котором в Евангелии от Иоанна сказано: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Для Ивана все эти бесконечные проявления слова на разных уровнях бытия и были предметом "большой филологии", или, как он ее иногда обозначал, филоЛогии, имея в виду, что эта дисциплина воодушевляется любовью не просто к слову, но к Логосу. Когда я однажды спросил по поводу его увлечения психологией, что вот, не хочет ли он переменить профессию, он ответил достаточно строго: "+то не психология, это филология человеческой души, толкование ее слова".
Такая преданность каким-то начальным обязательствам и заданиям жизни, в сочетании с предельным расширением смысла этих обязательств, вообще была характерна для Ивана. Он, родившийся в Измайлове, пытался осмыслить феномен "измайловства", найти какие-то черты "метагеографии" в этом старинном районе Москвы, создать нечто вроде шуточного обряда поклонения родному "гению места". Имя няни Ирины, опекавшей его в детстве, становилось для него нарицательным, и он иногда использовал его, в сопровождении различных приставок и суффиксов, для обозначения тех явлений и действий, которые чем-то напоминали ее. (3)
Вообще все, что окружало Ивана, так или иначе приобретало для него свойства безначального и бесконечного. Ему принадлежит такой афоризм: "С каждой вещью нужно быть готовым к вечности". Он имел в виду, что каждая вещь и тем более каждая личность, поскольку они даны нашему опыту, уже неустранимы из этого опыта, навсегда оста

 ΛΛΛ     >>>   

Соловьев И. Мессианские речи 2 слушать
Ирония этого среднего пришествия состоит в том
Религия и общество. Хрестоматия по социологии религии 7 церковь