<<<     ΛΛΛ     >>>   

Родоначальник философии «всеединства», В.С. Соловьев занимал в этом споре евразийскую позицию примирения и объединения церквей, но позднее его творчество было менее оптимистичным (эсхатологические труды). Разумеется, каждая нация имеет свои плюсы и минусы, у всех народов есть проявления национальной гордости, а также собственные стереотипы. Тем не менее, в целом для Запада характерно возлагание больших надежд на идол материального благополучия, тогда как «нищей» России остается полагаться на духовные ценности.

Тем не менее, какой же видят специфику русской философии, начавшей свое развитие с начала XVIII-го века, современные ученые? Какое ядро и приоритеты можно в ней выделить? «Мировоззренческие искания русских философов, причислявших себя к самым различным духовным веяниям, имеют несомненную особенность: какой философской моде не отдавалась бы дань, тема человека никогда не исчезала, не растворялась».062

«О чем бы ни шла речь — о православном сознании, русской идее, преобразовании общества, осмыслении бытия, — отечественные мыслители, прежде всего, пытались раскрыть феномен человека. Они полагали, что без постижения того, что составляет сущность личности, нельзя продвинуться к обсуждению других вопросов. Такое персоналистическое устремление в европейской философии отсутствовало».063

Тема человека и его духовных исканий — это как раз то, чем занималась богословская мысль греческого, византийского и славянского Востока. Его мыслители отнюдь не увлекались умозрительными, отвлеченными и спекулятивными упражнениями западных теологов (спор об универсалиях, отношения между собой бытия и сознания и т.п.), которые еще и винят их в такого рода слаборазвитости. Все проблемы в области богословия рассматривались ими в контексте жизненного опыта, а не только голого познания. Они проверяли истинность той или иной теории опытом истории и судьбой народа, а не с позиций рационалистической рефлексии.

«Истина не доказывалась, как в западноевропейской философии, построением развернутой системы категорий. Она приоткрывалась, обнаруживалась, являлась, воплощалась в собственной жизни. Истина, таким образом, результат созерцания, а не умозаключения. Знать истину — означает жить в ней. Отсюда пронизывающий отечественную философию этический пафос. Нравственность определяется как совершенно автономная сфера человеческой субъективности, независимая от теоретической рефлексии».064

Для русского мыслителя прежде, чем приступить к анализу какой-то проблемы, было важно узнать прежде ее значение, место в общей структуре мироздания, степень ценности возможных ее выводов, отношение к ней со стороны Божественного Откровения. Без понимания того, с какой целью замыслил данное явление Создатель, он даже не приступал к его изучению. Это было для него безнадежным копанием в куче бессвязного, а значит бессмысленного материала. Вся его философия практична и жизненна.065

Итак, метод восточного богословия существенным образом опирался на человеческий опыт. Им они проверяли верность доктрин, им они испытывали, насколько последние могут дать силу не только для полноценной жизни, но и для устояния в испытаниях и скорбях. При этом они нисколько не сомневались в тезисе богоподобия, по крайней мере, человеческой души, из-за греха прародителей наказанной поражением в теле (см. Рим. 7:14-25). Тогда как на Западе весь грешный мир рассматривался как большое духовное кладбище, христианский Восток искал в нем крупицы того, что могло взывать о помощи, пусть даже полусознательно. Понимание факта внутренней борьбы каждого человеческого существа определяла их подход к действительности. В каждом грешнике они видели оступившееся существо, достойное сострадания, а не просто получившего по заслугам богоборца, неизвестно почему еще до сих пор не отравленного в ад.

Разве это не похоже на семипелагианство Востока, основную мысль которого выразил константинопольский патриарх Геннадий (458-471) в самый разгар этого спора: без Спасителя не может быть спасения, без спасаемого — тоже. Человек, насколько бы он ни был греховен и беспомощен в его поступках, обладает сотворенной способностью (или правом, если угодно) на выражение своего отношения к постигшей его беде. Этот принцип выводится из понимания неполной связи между тем, что человек делает как самостоятельное существо и тем, кем он является, как существо сотворенное Богом. По крайней мере, общечеловеческая беда под названием «первородный грех» сделало его не бесчувственным, а несчастным, что все же предполагает обладание способностью к моральной самооценке.

Человек может и выражает крик о помощи, даже если ее ждать не откуда. Он ищет ее, а когда узнает о ней, становится неотступным в своем желании спастись. Он способен на это, потому что содержит в себе Божий образ, за который Бог борется в нем, хотя вся западная богословская традиция не признавала, да и не признает по настоящий день факт автономного человеческого богоискания, впрочем, как и богоотвержения. Лишь католики и англикане внесли некоторые поправки в свои доктрины после лютеранского и арминианского споров на эту тему (и то, следует полагать, лишь формальные).

Но обратите внимание, как П.Я. Чаадаев решает вопрос соотношения предопределения Бога и свободы воли человека: «Многократно возвращаясь к основному началу нашей духовной деятельности, к движущим силам наших мыслей и наших поступков, невозможно не заметить, что значительная часть их определяется чем-то таким, что нам отнюдь не принадлежит, и что самое хорошее, самое возвышенное, самое для нас полезное из происходящего в нас вовсе не нами производится. Все то благо, которое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе».066 По Чаадаеву основная задача человека — не создавать себе смысл и назначение жизни и даже не открывать их в чем-то, но довериться истинам Божественного Откровения, даруемого всем без исключения, а также подчиниться потоку Божьей силы, которая упрямых уничтожает на своем пути, а послушных устремляет вперед.

К отмеченным особенностям русской философии конца XIX-начала XX столетий специалисты историки, культурологи и философы относят три основных тематики: этика, персонализм и интуитивизм. Разумеется, о морали много писали английские просветители и немецкие кантианцы, да и вообще она — сквозная тема философов всех веков, а русскому персонализму и интуитивизму имеются соответствия на Западе (соответственно Э. Мунье и А. Бергсон), однако такое сочетание этих элементов, ясно видимый приоритет и постоянство отличают христианский Восток от Запада.

Да и вообще, разве мало примеров идейного противостояния русских мыслителей с западными философами, хотя их и разделяли века (Толстой и Шопенгауэр, Достоевский и Ницше, Достоевский и Сартр с Камю)067. Когда весь ницшеанский экзистенциальный аморализм выплыл наружу во всем его непристойном нахальстве, как много западных мыслителей высказалось против него? Но насколько бурно отреагировала на него русская интеллигенция.068 Может это похоже на критицизм, однако полное отрицание принципов (в данном случае моральных) ведет к утверждению безразличия.

Конечно, отдельные «пророки» были всегда и везде. Огромная церковь Германии, молча согласившаяся на геноцид, даже не заметила мужественных голосов Бонх?ффера и других «сопротивленцев». Случись сегодня очередной диктат, не повторится ли эта история снова? Так где же то богословие, которое способно вселить в душу сознание ответственности и наделить силой идти наперекор злодеяниям этого мира, не боясь поднять голос там, где это крайне необходимо?

Как здесь не вспомнить выражение А. Шмемана: «Богословие есть путь перерождения всего человека сообразно Христу». В нем заложен восточный методологический принцип богословствования: учить скорее себя, чем других. Отсюда и требования к профессору: учить может только тот, кого истина преобразила самого, потому что «быть» важнее «делать». Здесь перед нами налицо важность мистической составляющей христианской веры.

С другой стороны, если богословие не учит, как жить (не просто отбывать время), оно вообще не заслуживает внимания. Простой любознательности в восточном богословии нет. Процесс познания истины должен завершиться практикой, он не есть простое накопление каких угодно знаний, оставляющее без ответа вопрос: Что с ними делать дальше? Знание без приложения любви несет в себе не пользу, а вред (1 Кор. 8:1).

В какой же аспирантуре можно научиться добру? Ни в какой: добру учатся, лишь подражая личному примеру, причем примеру жизненному, а не голословному. Идее подражания отвечает смысл Боговоплощения, Искупления и Откровения (1 Пет. 2:21-25; 1 Ин. 4:19; Еф. 5:1-2). Поскольку же любовь не бывает бесплодной, она вдохновляет других на подвиги. Отсюда конечная цель богословия: подражать добру, которое продуцирует Сам Бог. Причем это означает помогать другим, а не себе, опасаться не наказания, а греха, искать не выгоды, а выражения любви.

Восток имел в достатке многое из того, что Запад не посчитал нужным иметь в минимуме. «Экзистенциально-антропологический вопрос был поставлен в России гораздо глубже и радикальнее, чем в Западной Европе… — отмечает П.С. Гуревич. — Художественные открытия и интуиции Достоевского, как бы противопоставленные риторически-гуманистическому «общечеловеку» европейского и русского Просвещения, воспитали целое поколение западных мыслителей. Это неоспоримо по отношению, скажем, к М. Хайдеггеру или к Х. Гадамеру. Многие ученые указывают на предвестие экзистенциализма в русской философии задолго до того, как аналогичные идеи появились в западной философии».069 Это замечание еще более верно по отношению к религиозному экзистенциализму.

Слишком легкомысленно рассматривать евразийский тип мышления лишь как обреченный на роль вечного объекта западного влияния. Были и обратные ходы истории в типично русской сфере философствования. Выше уже было упомянуто о русском вкладе в развитие мировой моральной философии (напомним здесь такие имена, как В. Соловьев, Н. Бердяев, Н. Лосский, Б. Вышеславцев, Л. Франк). К тому же именно Н. Бердяев по праву должен считаться основателем персонализма, а Н. Лосский развивал свой интуитивизм независимо от похожих идей А. Бергсона. С другой стороны, в каждом философском направлении русский тип мышления давал себя знать использованием особого подхода.

«Отечественный персонализм, безусловно, глубоко специфичен. Человек не выступает в нем в качестве воплощения индивидуализма. Он осмысливается как некая соборность в иерархии бытия. С одной стороны, говорится о целостности и универсальности личности, с другой — о ее подчиненности высшему началу. Вот почему в отечественной философии так сильны религиозные и этические мотивы. Персоналистически ориентированная русская философия менее всего была озабочена тем, чтобы установить диктат индивида. Если это было главной ее задачей, из нее ушла бы всякая нравственная тематика, ход философской рефлексии сводился бы к прямолинейному замыслу — как подчинить мир человеку».070

Феномен восточноевропейской духовности

В выше приведенных иллюстрациях, мы увидели все три предмета заинтересованности восточных мыслителей. Тема свободы, объединяющей их, как раз и объясняет наличие непредсказуемых крайностей в идейном самоопределении русской нации. Что делать со своей свободой? Дать ли ей волю, и она превратится в произвол, анархию, революцию — или же стать на путь борьбы с личным эгоизмом, а через это и с мировым социальным и политическим злом? Над этими вопросами билась душа Востока, мечась между двумя этими возможностями.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Братство независимых церквей
Комментарии на книги нового завета
Перед вами один из вариантов систематического изложения богословия спасения
Их сильное влияние на русский протестантизм