<<<     ΛΛΛ     >>>   

Еще меньше была в данном случае возможна религиозность, которая видела бы в человеке раба, а в Боге — господина. Верноподданническое, рабское отношение человека к Богу особенно характерно для религиозности семитских народов. Имена Ваал, Адон, Мелех, Раббат и другие все подчеркивают власть Бога как господина над склоняющимся перед ним человеком-рабом, его творением. Для индогерманцев почитание бога, молитва божеству означали развитие достойных почета побуждений: римляне называли это «колере», эллины — «терапевейн». В семитских языках слово «молиться» восходит к корню «абад», что означает «быть рабом». Анна дарует Яхве, особому еврейскому богу, своего сына, сына его рабыни (1-я Самуила, 1,11). Давид называет себя рабом своего бога (2-я Самуила, 7, 18); то же делает Соломон (2-я Царств, 3, 6). Яхве вызывает «ужас» (2-я Моисея 23, 27; Исаия 8, 13). Индогерманцы никогда не воспринимали так своих богов.

И в христианстве поведение человека по отношению к Богу часто обозначается термином «смирение», религиозность сводится к осознанию себя «рабом Божьим». Это не по индогермански, здесь сказывается влияние восточной религиозности. Не считая себя рабом Божьим, индогерманец обычно молится не на коленях, без земных поклонов, а стоя, со взглядом, направленным ввысь и с руками, простертыми вверх.

Индогерманец стоит перед Богом или богами как цельный человек, в полной мере сохранивший чувство чести. Религиозность, которая отнимает что-то у человека, чтобы умалить его перед всемогущим и гнетущим божеством, не индогерманская. Религиозность, которая обесценивает части мира и человека, унижает их, дает им грязные объяснения и влечет человека к неземным, нечеловеческим священным благам, - не настоящая индогерманская религиозность. Там, где «этот мир» принижается, а «тот свет» возвышается до уровня вечного блага, мы сходим с почвы индогерманской религиозности.

Поэтому нам так трудно осознать величие индогерманской религиозности, потому что мы привыкли прилагать к религиозности по сути своей не индогерманские ценности и формы выражения в качестве критериев. Большинство наших мерок религиозности имеют ярко выраженный не индогерманский характер, заимствованы, прежде всего, из восточной религиозной жизни, особенно из христианства средних веков и начала нового времени. От этого наши оценки индогерманской религиозности страдают в той же мере, в какой страдало бы языкознание, если бы мы пытались объяснять строение индогерманских языков с тех точек зрения, которые оправдали себя в семитологии. Мы привыкли видеть настоящую религиозность только в потусторонней религиозности, а в посюсторонней - если мы вообще способны понять ее суть — нечто несовершенное, недоразвитое или лишь первую ступень подъема к более высоким ценностям. Так заимствованные нами иудейско-христианские представления мешают нам понять величие индогерманской религиозности. Дело доходит до того, что и в сравнительном религиоведении индогерманские религиозные ценности «чисто научно» представляются ценностями меньшего значения, потому что авторы исследований на эту тему сделали для себя примером, образцом и критерием любых религиозных ценностей восточные ценности. Но так никогда не понять величие и полноту индогерманского мира.

Тот, кто будет судить о религиозности по тому, насколько она обесценивает человека по сравнению с божеством; по тому, насколько сомнительным, обесцененным или даже порочным изображает она «этот» мир по сравнению с «тем»; по тому, видит ли она в человеке дуализм преходящего тела и бессмертной души, тому религиозность германцев покажется довольно убогой.

Боги, с одной стороны, и люди, с другой, у индогерманцев это не несравнимые и удаленные друг от друга существа, по крайней мере, у эллинов. Боги это бессмертные люди с великой душой (Аристотель, «Метафизика»), а люди как отпрыски благородных родов могут иметь в себе нечто божественное и претендовать на божественность своего рода («богоравный Агамемнон»). В сути самого человека, по воле божества, есть возможности предстать в виде «диогенес», происходящего от богов. Отсюда задача, которую живо воспринимал каждый индогерманский народ: воплощение всех благородных народных ценностей в человеческих родах (калокагатия).

Индогерманская религиозность это не рабство, не мольба растоптанного раба своему господину, а доверительное сообщество богов и людей. Платон говорит в своем «Пире» о «взаимной дружбе (филиа) богов и людей». Германец был уверен в дружбе со своим богом, которому он полностью доверял, а у эллинов та же уверенность выражалась словами «друзья-боги» (теойфилой в «Одиссее»). В индийской «Бхагавадгите» бог Кришна называет человека Арджуну своим другом. Даже когда высшее божество почитается, подобно Зевсу, как «Отец богов и людей», оно называется Отцом, а не Господином. Таковы же имена богов Дьяус питар у индусов и Юпитер у римлян.

При этом индогерманцы всегда осознавали безграничность божества и ограниченность человека. Эллины глубоко воспринимали зависимость от богов. В предостережении «Познай самого себя!», высеченном в Дельфах на входе в храм Аполлона, людям напоминали и об их ограниченности по сравнению с божеством. Пиндар в 5-й Истмийской оде предостерегал: «Не стремись стать Зевсом». Тот же жизненный и религиозный опыт мы находим и у Гете: «Не должен человек равняться с богами» («Пределы человечества»).

Соблазн и опасность человеческого самовозвышения индогерманцы осознавали особенно ясно именно потому, что они чувствовали свое приобретенное путем отбора наследственное превосходство над людьми других рас, свое наследственное благородство. Страх перед человеческим самовозвышением исходил из глубины эллинской души и противостоял этому человек своим включением в мировой порядок. Это рок, при сильной воле и благородном порыве к свободе противостоять с человеческой ограниченностью безграничности богов, и этот рок ни одна порода людей не осознавала глубже, чем индогерманцы: великая трагедия в поэзии индогерманских народов рождена потрясением, вызванным этим роком.

Но совершенно неверно из взгляда индогерманцев на судьбу, «которая возвышает человека, размалывая его» (Шиллер, «Тень Шекспира»), делать такой вывод, какой сделал Ветке относительно германцев, будто «трагизм судьбы» означал для этих людей «заклятие» и вызывал «страх перед судьбой», который делал их созревшими для «спасения». Не бог судьбы, а бог-спаситель будто бы принес германцам «утоление их религиозной жажды». Так судить о германцах и индогерманцах можно только при взгляде со стороны, но не изнутри. Духовная сила индогерманцев - а именно она породила великую поэзию этих народов, прежде всего, их трагедию — вызывала у них чувство глубокого восхищения перед роком, перед напряженностью между ограниченным человеком и безграничными богами. Ницше однажды назвал это чувство «любовью к судьбе». Духовно богатые люди индогерманских народов именно посреди ударов судьбы чувствовали, что божество одарило их великой судьбой и они должны оправдать возложенные на них надежды. Гете выражал подлинно индогерманские мысли, когда писал в письме графине цу Штольберг 17 июля 1777 года:

«Все дают бесконечные боги своим любимцам, и все бесконечные радости, и все бесконечные горести, всё».

Никогда это индогерманское восхищение судьбой не переходило в покорность судьбе (фатализм) и именно по той причине, что, даже предвидя гибель, индогерманцы помнили, что их наследственный характер это характер воинов. В «Бхагавадгите» бог Кришна говорит об этом Арджуне: «Одинаково относясь к радости и боли, обретению и потере, победе и поражению, вооружись для битвы и будешь незапятнанным». Позже этот бог еще точней определяет "индогерманскую сущность: «Когда ты думаешь «Я не хочу сражаться», это твое решение тщетно: твой благородный характер принудит тебя к этому».

Таков индогерманский взгляд на судьбу, индогерманский восторг перед роком. Для индогерманцев жизнь и вера стали бы пресными, если бы какой-нибудь «бог-спаситель» отнял у них эти чувства.

Индогерманцы всегда были склонны к тому, чтобы ставить власть судьбы выше богов, особенно индийцы, эллины и германцы. Греческой Мойре соответствует германская Вурд (скандинавская Урд); паркам римлян и мойрам греков соответствуют норны германцев, богини судьбы, которые выступают в сходном облике и у славян. Этот индогерманский взгляд на судьбу не имеет ничего общего с покорностью судьбе (фатализмом), а скорее показывает, из какого близкого к жестокой действительности ощущения жизни восходила к божественным высотам индогерманская религиозность. По всей своей натуре индогерманец не мог желать, чтобы его «спасли» от этого напряжения связанной с судьбой жизни. Ослабление этого напряжения означало бы для него, в конечном счете, и ослабление его религиозности. Связь с судьбой обуславливала величие индогерманского бытия. «Волны сердца не вспенивались бы так прекрасно и не становились бы духом, если бы им не противостояла старая немая скала, судьба». Эта уверенность, выраженная Гельдерлином в его «Гиперионе», звучит и в трагедиях Эсхила и Софокла и у каждого великого индогерманского поэта. Ту же уверенность в резкой форме выразил Шопенгауэр: «Счастливая жизнь невозможна; высшее, чего может достичь человек, это героическая жизнь» (Парерга и паралипомена, том II, гл. 14). Ясно, что религиозность, проистекающая из такого чувства жизни, никогда не может стать религиозностью для каждого. Религиозность героя означает в данном случае готовность к встрече с судьбой, которой подчинены и его боги. Таков же смысл шекспировских слов «Готовность это все» (Гамлет) и «Зрелость это все» («Король Лир»).

Говорят, что жизненный взгляд германца это «пантрагизм, такой взгляд, при котором все бытие и все происходящее в этом мире воспринимается на трагическом фоне». Но такой пантрагизм, бессознательно выраженный у настоящего германца Геббеля, присущ изначально не только германцам, но и всем индогерманцам. Он пронизывает и индогерманскую религиозность. Индогерманец становится зрелым человеком только благодаря своей жизни в напряженных отношениях с судьбой.

Те, кто подобно Ветке или Рюккерту считают, будто такое мировоззрение означает «неудовлетворительное решение вопроса о судьбе», или указывают, что такие люди «религиозно не готовы к решению вопроса о судьбе», понимают в данном случае, подобно постороннему наблюдателю, под «вопросом о судьбе» нечто совершенно иное, чем та решимость перед лицом судьбы, жить с которой и действовать исходя из которой индогерманцы считали своим призванием. Не в решении «вопроса о судьбе» в рамках идеи спасения может индогерманец выполнить свое предназначение - такое опасение могло бы показаться ему уклонением. Для него необходимо пройти испытание судьбой. «Это превыше всего: будь верен самому себе!» («Гамлет»).

В данном случае, как и при всех этих рассуждениях, вопрос не в том, «правильно» ли в научно-философском смысле понимали индогерманцы судьбу или с религиозно-научной точки зрения есть иные, более убедительные для нас сегодня «решения вопроса о судьбе». Здесь говорится лишь о том, как жили индогерманцы, готовые к встрече со своей судьбой.

Мысль о роке не вызвала у настоящего индогерманца потребности в спасении, и даже если рок его глубоко потрясал, это никогда не приводило к подавленности или к страху перед грехом. Эсхил, исполненный эллинской религиозности и знающий силу богов, стоит перед ними, как настоящий индогерманец, прямо и при любых потрясениях без чувства греха.

Итак, индогерманская религиозность это не религиозность страха, самоосуждения, покаяния, а религиозность тех, кто хочет чтить божество, сохраняя себя в честь своего божества несмотря на тяготеющий над человеком рок...

Для индогерманцев религиозность включала в себя волю, несмотря на тяготеющий над человеком рок проявлять перед лицом друзей-богов все способности человека благородного происхождения, т.е. быть тем более благочестивым и исполненным божественной волей, чем сильней удары рока. Боги требуют от лучших именно стойкости под ударами судьбы.

Упрямое благочестие индогерманцев в юношеском возрасте, когда для испытания своей духовной силы требуется именно рок, Гете описал в своем стихотворении «Прометей». Позже Геббель удачно описал нордически-индогерманское благочестие юношеского возраста в стихотворении «К юношам». Индогерманская суть простирается от такого юношеского благочестия до более спокойного, самоотверженного и исполненного благочестия стихотворения Гете «Пределы человечества».

Индогерманцы никогда не думали, что можно стать более религиозным, отделив этот мир от того света и обесценив этот мир путем превращения его в юдоль плача, тоски по небесной родине и мечты слабых душ о спасителе, зато на том свете душа обретет полное блаженство, пока же она пребывает в этом мире, она должна всю жизнь быть устремленной к небесам.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Примеры склонная к пантеизму мистика персидского ислама в суфизме
Благодаря которой человек с великой душой мог предстать перед божеством как махатма