Пиши и продавай! |
Именно эта точка зрения навлекла на американский новый реализм суровую критику. Показалась подозрительной сама изобретательность, с какой Холт и Перри обосновывали свою эпистемологию. Первоначальная группа распалась. Холт стал замечательным психологом, Перри — теоретиком морали и ученым, Питкин прославился своими советами, объясняющими многочисленным читателям, как можно быть счастливым, когда тебе стукнуло сорок; Монтэгю остался на ниве философии, но отошел от нового реализма; ни Марвин, ни Сполдинг не внесли значительного вклада в философию 9. И все же это движение оказало определенное влияние. Как го- 205 ворит Перри в работе «Реализм в ретроспективе» (CAP, II), оно было важным фронтом в современной битве против картезианства; новый реализм атаковал дуализм с позиций теории, более близкой эмпирическому духу нашей эпохи, чем абсолютный идеализм. И несмотря на проблемы, с какими столкнулись новые реалисты, сила их доводов против картезианства и абсолютного идеализма осталась несокрушенной. Мало кто из философов в наши дни полностью отверг бы характеристику «реалист». Статья Марвина в сборнике «Новый реализм» носила название «Освобождение философии от эпистемологии». Странное название: ведь обычно реализм был, помимо прочего, и эпистемологией. Но Марвин полагает, что значение такого рода эпистемологии состоит главным образом в том, что она оставляет возможность заняться «метафизикой», понимаемой как попытка достичь «широчайших обобщений, обоснованных при нынешнем состоянии знания». Если, как утверждают философы, начиная с Декарта, всякое знание основывается на знании содержаний нашего сознания, тогда правдоподобно заключить, что исследование человеческого сознания должно предшествовать исследованию самой реальности; в результате такого «окольного» подхода к метафизике, по крайней мере в эмпиризме, эпистемология поглотила метафизику. Если же познание есть просто одно из многочисленных внешних отношений, которые связывают наш опыт, тогда нет оснований считать детально разработанную эпистемологию существенно важной пропедевтикой к метафизике. Таким образом, думал Марвин, метафизик освобождается от рабства у эпистемолога. Разработка реалистической метафизики выпала на долю британского философа Сэмюэля Александера. Его книга «Пространство, время и божество» была опубликована в 1920 г., в начале десятилетия, которое оказалось замечательно урожайным на метафизические системы; первый том «Природы существования» Мактаггарта появился в 1921 г., «Процесс и реальность» Уайтхеда — в 1929 г. Однако «Природа существования» принадлежит главным образом британскому «неогегельянскому» движению. «Пространство, время и божество», а также «Процесс и реальность» опирались на новый реализм, хотя и не были свободны от влияния Брэдли и Бозанкета. Есть и другое существенно важное различие между «Пространством, временем и божеством» и «Природой существования»: Мактаггарт пытается построить строго дедуктивную метафизику, Александер — «дать ясное описание» мира, в котором мы живем, двигаемся и мыслим. В «Нескольких разъяснениях» («Mind», 1921) Александер даже утверждает, что не любит аргументы. Странно слышать это от философа. «Философия, — говорит он, — жива описанием: она использует аргументы только как подспорье для понимания фактов, так же как ботаник использует микроскоп». В более ранней статье «Ощущения и образы» (PAS, 1910) его родство с Гуссерлем еще очевиднее; свой метод он характеризует здесь как «попытку исключить философские предпосылки и описать то, что действительно присутствует в конкретном опыте». Напротив, «Природа существования» представляет собой сплошное доказательство. Упомянутый метод чрезвычайно затрудняет чтение и понимание книги «Пространство, время и божество». Во многих отношениях она на- 206 поминает скорее литературное произведение, чем философский трактат. Мы привыкли, что философ прядет нить аргументации, вплетая в нее полемические отступления. Не то у Александера: он просто ставит перед нами гипотезу и потом просит посмотреть и оценить, насколько она основательна, как восхитительно сообразуется с нашим опытом. Он не поучает, не спорит, но просто приглашает нас не мудрствовать и взглянуть на мир наивными глазами абсолютной невинности. Однако мир, который он в результате изображает, предельно сложен и изощрен. Большинство философов отказались последовать за ним, и хотя книга «Пространство, время и божество» была встречена многочисленными приветствиями, в наши дни ее читают не часто. Но некоторые ее преданные поклонники готовы объявить ее самым выдающимся вкладом в философию XX в. Когда в 1877 г. Александер 10 прибыл из Австралии в Оксфорд, первыми его знакомыми на новом месте стали известные идеалисты Грин, Нетлшип и А. Ч. Брэдли. Все они преподавали тогда в колледже Баллиол. Естественно, на него повлияли их теории, и даже когда их пути разошлись, их уважительные отклики о нем были редкостью по отношению к новым реалистам; это, впрочем, не смягчило холодности Кембриджа, где Мактаггарт, забывая о собственных почерневших кастрюлях, выражал недовольство «Пространством, временем и божеством»: «В каждой главе мы сталкиваемся с точкой зрения, какой не придерживался ни один философ, кроме профессора Александера». Да и бесчеловечно было бы ожидать от заклятого врага Времени восхвалений в адрес его рьяного защитника. Александер испытал и другие влияния — он восхищался новой биологией и новой экспериментальной психологией. Стаут и Александер соединили свои усилия для защиты психологии от ее оксфордских критиков. Друзья Александера не знали, как воспринимать его психологические эксперименты — с изумлением или тревогой. Это увлечение не было простой данью энтузиазму молодости; в «Пространстве, времени и божестве» он чаще апеллирует к экспериментальной психологии, чем к какой-либо другой форме эмпирического исследования. Неизменным было и влияние биологии, столь явное в первой книге Александера «Моральный порядок и прогресс» (1889), которая принадлежит к школе Лесли Стивена; биологические понятия играют важную роль и в «Пространстве, времени и божестве». Однако первую известность Александер приобрел как эпистемолог — благодаря многочисленным статьям, вершиной и завершением которых стала работа «Основание реализма» (РВА, 1914). Непосредственным стимулом, побудившим Александера к ее написанию, было появление книги Бозанкета «Различие между сознанием и его объектами» (1913). Бозанкет приветствовал реализм как союзника идеалистов в борьбе против теории репрезентативного восприятия и того, что с ней обычно соединяется, — «критической теории материи». Но его окончательный вердикт о реализме был враждебным; он доказывал, что реализм совершил серьезное прегрешение, говоря о сознании так, словно оно является лишь одной из конкретных сущностей в мире конкретных сущностей. «Я сравнил бы мое сознание с атмосферой, — писал Бозанкет, — а вовсе не с вещью. Его природа — в том, чтобы включать в себя. Природа же объектов — в том, чтобы быть включенными. ... Я, кажется, никогда не мыслю в форме "здесь мое сознание, а там — дерево"». 207 Александер утверждает прямо обратное, а именно что сознание является свойством определенных органических структур; с его точки зрения, дерево не находится в моем сознании, но предстоит ему, как объект «сопребывающий» с сознательным существом. Действительно, влияние «Опровержения идеализма» Мура на Александера сохранялось неизменно, и хотя последнего привлекала характерная для нейтрального монизма редукция «ментального акта» к органической реакции, он так и не смог убедить себя в необходимости безоговорочно отвергнуть аналитическое вычленение в сознании акта и объекта. Однако для Александера — и здесь он ближе скорее к Холту и Перри, чем к Муру, — акт сознания есть волевое движение, реакция на объект. Объект познается именно волевым движением, а не познавательным актом 11. И «содержание» ментального акта, по мнению Александера, не является бледной копией его объекта; оно состоит из психологических свойств, присущих ментальному акту как процессу, — из его интенсивности и направленности. Если ситуация действительно такова, если познание есть не более чем «сопребывание» ментального акта и объекта, то как объяснить само существование точек зрения, подобных точке зрения Бозанкета? Александер полагает, что Бозанкета сбивает с толку распространенное мнение, что, созерцая объект, мы вместе с тем созерцаем акт его познания. Ведь из него следует, что в восприятии Х в качестве действительного объекта выступает не X, но «мое сознание X», где Х является своего рода элементом. Поскольку, однако, Х очевидно не находится «в моем сознании» в том смысле, в каком сознание тождественно индивидуальному сознанию, «сознание» приходится объявить общим «медиумом» или «атмосферой», в которой существуют вещи. Однако Александер полон решимости сохранить присущее здравому смыслу различение между индивидуальными сознаниями и их объектами; он лишает идеалистический аргумент точки опоры, отрицая, что мы вообще созерцаем ментальный акт. Акты невозможно созерцать, их можно только «испытывать» — «переживать», как иногда говорят. Потому «сознание объекта» никогда не является для нас объектом созерцания; мы созерцаем объект, хотя в то же время переживаем акт сознания объекта 12. Ментальный акт и его объект четко разграничены. Объекты невозможно переживать, ментальные акты невозможно созерцать. «С точки зрения ангела» — высшего существа — наш акт сознания был бы объектом; ангел созерцал бы акт сознания как нечто сопребывающее с его объектом. Но мы не ангелы; ментальный акт существует для нас только как переживаемое. Александер полагает, что познавать объект — значит переживать сопребывающий с ним ментальный акт. Неизбежно возникает знакомый вопрос: если объекты ментального акта сопребывают с сознанием, то почему ему не удается постичь их такими, каковы они есть? Отвечая на него, Александер, вслед за Нанном, призывает нас не путать избирательное схватывание и ошибку. Сознание сознает только то, что порождает в нем импульс; его «объектом» является не вся вещь, с которой оно сопребывает, но только ее отдельные стороны. Неполнота сама по себе не является ошибкой. Когда два человека видят стол, один — как ровную грань, а другой — как угол, никто из них не ошибается, полагает Александер, если только не придер- 208 живается неверного мнения, будто истинное о его «объекте» истинно о столе как целом. Вообще — на этом настаивал также Ройс, — когда объект просто находится перед сознанием, ошибка исключена. Если мы смотрим на далекую гору, например, перед нашими сознаниями находится голубое. До сих пор все хорошо; мы ошибаемся только в том случае, если начинаем приписывать это голубое далекой горе. В этом случае, согласно Александеру, мы путаем две вещи; мы воображаем, будто объект находится в определенных пространственно-временных контурах, тогда как на самом деле он вне их. Ошибка заключается не в том, что нам предстоит несуществующий объект, но в том, что мы неверно очерчиваем границы реального объекта. Александер пытается показать, что этот анализ применим и к более сложным случаям. Положим, мы ошибочно принимаем серое бумажное пятно на красном фоне за зеленое. В данном случае близ бумаги нет зеленого, в отличие от предыдущего случая, где голубое было близко к горе. Но важно, полагает Александер, что зеленое существует по крайней мере гдето, к оно распространяется на некую площадь — в данном случае, по нашему мнению, на бумагу. И схватываемый объект, и характерный для него модус соединения с другими объектами уже существуют в мире. Наша ошибка заключается в том, что мы неверно очерчиваем его пространственные или временные границы: мы не создаем совершенно новый объект. Данная теория ошибки, существенно важная для реализма Александера, весьма детально развита в «Пространстве, времени и божестве», но о деталях ее мы можем лишь упомянуть. Использующие термин явление злостным преступником такого рода причард считает дж |
|
|
|