<<<     ΛΛΛ     >>>   

События, которые имели место в Новом Орлеане после урагана Катрина, позволяют дополнить этот ряд “субъектов, предположительно...” субъектом, предположительно грабящим и насилующим. Трудно забыть сообщения о распаде общественного порядка, вспышках “черного” насилия, грабежах и изнасилованиях — однако более позднее расследование показало, что в большинстве случаев этого предполагаемого разгула насилия попросту не было: непроверенные слухи преподносились как факты средствами массовой информации. Например, 4 сентября New York Times привела слова начальника управления полиции Нового Орлеана об обстановке в спортивном комплексе: “Завидев простых прохожих, они сразу же нападают. Они избивают и насилуют их на улицах”. Две недели спустя в интервью он признал, что некоторые из его наиболее шокирующих заявлений, как оказалось, не соответствовали действительности: “У нас нет ни одного официально подтвержденного убийства. Нет ни одного официально подтвержденного изнасилования или попытки изнасилования”.10

Реальность неимущих черных, брошенных на произвол судьбы, оставленных без средств к существованию таким образом превратилась во вспышки черного насилия, ограблений и изнасилований простых прохожих на улицах, где воцарилась анархия, в спортивный комплекс “Супердом”, заполненный бандами, насилующими женщин и детей... Эти сообщения не были просто словами, они были словами, которые имели вполне материальные последствия: они вызвали страх, который заставил власти заняться переброской войск, затянул эвакуацию больных, побудил полицейских уволиться и помешал вертолетам садиться... Например, машины скорой помощи компании “Акадия” были заперты на стоянке после сообщений о разграбленной пожарной части в Ковингтоне, оказавшихся недостоверными.

------------------------------------

10 Jim Dwyer and Christopher Drew. Fear Exceeded Crime's Reality in New Orleans // New York Times. 29 September 2005.

------------------------------------

Конечно, нарастанию ощущения угрозы способствовали действительные беспорядки и насилие: грабежи начались, когда ураган прошел мимо Нового Орлеана, но в основном мародеры брали предметы первой необходимости. И (ограниченная) реальность преступлений никоим образом не оправдывает “сообщения” о полном распаде общественного порядка, причем не потому, что такие сообщения были “преувеличенными”, а по куда более серьезной причине. Жак Лакан утверждал, что даже если жена пациента действительно спит с другими мужчинами, его ревность все равно следует считать патологическим состоянием; точно так же, даже если богатые евреи в Германии в начале 1930-х годов “действительно” эксплуатировали немецких рабочих, совращали их дочерей, господствовали в популярной прессе и так далее, нацистский антисемитизм по-прежнему был “ложным” патологическим идеологическим состоянием — почему? Патологическим его делала отрицаемая либидинальная нагрузка фигуры еврея: причины всех социальных антагонизмов проецировались на “еврея”, объект извращенной любви-ненависти, призрачную фигуру, сочетавшую в себе отвратительное и притягательное. И то же самое относится к грабежам в Новом Орлеане: даже если бы все сообщения об убийствах и изнасилованиях соответствовали действительности, истории о них по-прежнему оставались бы “патологическими” и расистскими, поскольку они были вызваны не фактами, а расистскими предубеждениями, чувством удовлетворения, испытываемым теми, кто может сказать: “Вот видите, несмотря на налет цивилизации, черные остаются дикими варварами!”. Иными словами, мы имели бы дело с ложью, преподносимой под видом истины: даже если то, что я говорю, фактически истинно, мотивы, побуждающие меня так говорить, ложны.

Конечно, мы отказываемся признавать такие мотивы открыто, но иногда они всплывают в нашем публичном пространстве в цензурированной форме — в виде отрицания того, что предлагалось как возможность, но затем сразу же было отвергнуто. Вспомним слова Уильяма Беннетта, правоверного неоконсерватора и автора “Книги добродетелей”, сказанные им 28 сентября 2005 года в прямом эфире передачи “Доброе утро, Америка!”: “Я знаю верное средство снижения преступности, если заняться этим всерьез: всем беременным негритянкам нужно сделать аборт, и тогда уровень преступности снизится. Это невероятно смешно и морально неприемлемо, но уровень преступности снизится”. Представитель Белого дома немедленно отреагировал: “Президент полагает, что комментарии здесь неуместны”. Два дня спустя Беннетт поправился: “Я выдвинул гипотетическое предположение... Потом я сказал, что было бы морально неприемлемо советовать сделать аборт целой группе людей. Но так бывает, когда говорят, что цель оправдывает средства”. Именно это имел в виду Фрейд, говоря, что бессознательное не знает никакого отрицания: официальный (христианский, демократический...) дискурс сопровождается целым рядом непристойных и брутальных расистских, сек-систских и прочих фантазий, которые могут быть признаны только в цензурированном виде.

Но здесь мы имеем дело не только со старым добрым расизмом — речь идет о чем-то гораздо более важном: сути складывающегося “глобального” общества. 11 сентября 2001 года был нанесен удар по башням-близнецам. Двенадцатью годами ранее, 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена. 9 ноября возвестило о начале “счастливых девяностых”, мечте Фрэнсиса Фукуямы о “конце истории”, вере в то, что либеральная демократия в принципе одержала победу, что поиски окончились, что вот-вот возникнет глобальное либеральное мировое сообщество, что препятствия, стоящие на пути к этой сверхголливудской счастливой концовке, являются эмпирическими и случайными, что сопротивление локально и встречается только там, где лидеры еще не успели осознать, что их время прошло. В отличие от него, 11 сентября — это главный символ окончания клинтоновских счастливых 1990-х, грядущей эпохи возникновения новых стен — между Израилем и Западным берегом, вокруг Европейского союза, на границе США и Мексики. Появление популистских новых правых — это лишь наиболее очевидный пример потребности в создании новых стен.

Пару лет назад одно важное решение Европейского Союза осталось почти незамеченным: план создания общеевропейской пограничной полиции для обеспечения изоляции территории Союза и сдерживания притока иммигрантов. В этом и состоит истина глобализации: возведение новых стен, ограждающих преуспевающую Европу от наплыва иммигрантов. В этой связи возникает соблазн обратиться к старому марксистскому “гуманистическому” противопоставлению “отношений между вещами” и “отношений между людьми”: в пресловутом свободном обращении, открытом глобальным капитализмом, речь идет о свободном обращении “вещей” (товаров), тогда как обращение “людей” контролируется все сильнее. Таким образом, мы имеем дело не с “глобализацией как незавершенным проектом”, а с настоящей “диалектикой глобализации”: сегрегация людей и есть реальность экономической глобализации. Этот новый расизм развивается в куда более брутальном направлении, чем старый: его легитимацией служит не натуралистический (“естественное” превосходство развитого Запада) и не культурный (жители Запада хотят сохранить свою культурную идентичность), а неприкрытый экономический эгоизм — фундаментальное разделение между теми, кто входит в сферу (относительного) экономического процветания, и теми, кто из нее исключен...

Когда в начале октября 2005 года испанская полиция столкнулась с проблемой пресечения притока отчаянных африканских иммигрантов, пытавшихся проникнуть на территорию Испании через Гибралтар, они предложили план возведения стены на границе Марокко и Испании. Показанные картинки — сложная система со всевозможным электронным оборудованием — странным образом напоминали изображения Берлинской стены, предназначенной, правда, для совершенно иной цели: она должна была помешать людям войти, а не уйти.

Жестокая ирония ситуации состоит в том, что именно правительство Сапатеро, на сегодняшний день самое антирасистское и терпимое в Европе, вынуждено было пойти на такие сегрегационные меры — и это само по себе явно свидетельствует об ограниченности мультикультуралистского “терпимого” подхода, проповедующего открытие границ и принятие Других. В случае открытия границ первыми взбунтуются местные рабочие. Таким образом, очевидно, что решение состоит не в “разрушении границ и принятии всех желающих”, это просто пустое требование мягкосердечных либеральных “радикалов”. Единственное подлинное решение состоит в том, чтобы разрушить настоящую стену, не полицейскую, а социально-экономическую: изменить общество так, чтобы людям не нужно было в отчаянии пытаться убежать из своего собственного мира.

Это возвращает нас к слухам и “сообщениям” о “субъектах, предположительно грабящих и насилующих”: Новый Орлеан — это город в Соединенных Штатах, где лучше всего заметна внутренняя Стена, отделяющая богатых от черных обитателей гетто. И о тех, кто живет по ту сторону Стены, мы фантазируем: они живут в другом мире, в чистой зоне, которая предлагает себя в качестве экрана для проецирования наших страхов, тревог и тайных желаний. “Субъект, предположительно грабящий и насилующий” находится по ту сторону Стены — именно об этом субъекте Беннетт может делать свои замечания и признавать в цензурированном виде свои кровожадные мечты. Больше, чем что-либо другое, слухи и ложные сообщения о последствиях Кат-рины свидетельствуют о существовании глубокого классового раскола в американском обществе.

5. Поджигать автомобили — c'est mon choix...

Недавние вспышки насилия в Париже показали, что такая Стена существует и в самой Европе. Сталкиваясь с шокирующими сообщениями о подожженных в пригородах Парижа автомобилях, необходимо устоять перед “соблазном интерпретации”: поиском более глубокого значения или послания, скрытого в этих проявлениях насилия. Труднее всего признать их крайнюю бессмысленность: они представляют собой не форму протеста, а passage a l'acte, свидетельствующий не только о бессилии преступников, но и об отсутствии того, что Фредрик Джеймисон назвал “когнитивным картированием”, об их неспособности поместить свое переживание ситуации в значимое Целое. И следует задаться вопросом об истоках такой дезориентации.

Социальные теоретики любят повторять, что сегодняшнее общество полностью “рефлексивно”: нет никакой Природы или Традиции, обеспечивающей прочную основу, на которую можно опереться, даже наши самые глубокие побуждения (сексуальная ориентация) все чаще оказываются результатом выбора. Как кормить и воспитывать ребенка, как переходить к сексуальному соблазнению, как и что есть, как расслабляться и развлекаться — все эти области все более “колонизируются” рефлексивностью, считаются чем-то, чему можно научиться и относительно чего можно принимать решения. Однако основной тупик общества риска состоит в разрыве между знанием и решением: нет никого, кто “действительно знает”, что делать, ситуация в своей основе “неразрешима”, но тем не менее мы должны принять решение. Проблема, таким образом, состоит не в принудительном выборе (я волен выбирать при условии, что я сделаю правильный выбор), а ровно в противоположном: свобода выбора действительно существует, и поэтому она воспринимается крайне болезненно.

Мы оказываемся в положении, когда нам нужно принимать решения в вопросах, которые оказывают на нашу жизнь судьбоносное влияние, но при этом у нас нет необходимых знаний. Вовсе не переживаемое как освободительное, такая необходимость свободного выбора воспринимается как тревожная и непристойная азартная игра, своеобразное ироническое упразднение Предопределения: я отвечаю за решения, которые я вынужден принимать, не зная как следует ситуацию. Свобода решения, которой пользуется субъект в “обществе риска”, — это не свобода выбора своей судьбы, а пугающая свобода человека, вынужденного постоянно принимать решения безо всякого представления о последствиях таких решений. Нет никакой гарантии, что демократическая политизация важных решений, активное участие множества заинтересованных людей обязательно улучшит качество и точность решений и тем самым действительно снизит риски — как не вспомнить здесь ответ католика на упрек неверующего либерала в том, что они, католики, настолько глупы, что верят в непогрешимость Папы: “Мы, католики, по крайней мере, верим в непогрешимость одного и только одного человека; разве демократия не покоится на куда более опасном представлении о непогрешимости большинства?”

Таким образом, субъект оказывается в кафкианской ситуации: он виновен, но даже не знает, в чем (и виновен ли вообще), то есть меня всегда преследует мысль о том, что я уже принял решение, которое поставит под угрозу меня и всех, кого я люблю, но когда я узнаю (если вообще узнаю) правду, будет уже слишком поздно. Вспомним в этой связи фигуру Форреста Гампа, этого идеального “исчезающего посредника”, полную противоположность Господина (того, кто символически отмечает событие, называя его, вписывая его в большого Другого): Гамп предстает в виде невинного наблюдателя, который, просто делая то, что он делает, неосознанно вызывает исторические перемены. Во время визита в Берлин для участия в футбольном матче он случайно перебрасывает мяч по ту сторону стены, тем самым вызывая процесс, который ведет к разрушению стены; во время визита в Вашингтон он останавливается в гостиничном комплексе Уотергейт, замечает посреди ночи странное движение в номере на противоположной стороне здания и звонит охране, тем самым вызывая события, которые в конечном итоге привели к падению Никсона — разве это не подходящая метафора для ситуации, подразумеваемой глашатаями “общества риска”, ситуации, в которой мы вынуждены совершать шаги, последствия которых непостижимы для нас?

И здесь мы нащупываем главный нерв либеральной идеологии: правящая идеология пытается выдать ненадежность, вызванную разрушением “государства всеобщего благоденствия”, за возможность новых свобод. Вы вынуждены менять работу каждый год, находясь в зависимости от краткосрочных контрактов, вместо стабильной долгосрочной работы? Почему бы вам не посмотреть на это как на освобождение от стесняющей постоянной работы, как на возможность переоткрывать себя вновь и вновь, осознавать и осуществлять скрытый потенциал своей личности? Вы больше не можете рассчитывать на стандартное страхование здоровья и пенсионное обеспечение, так что вы вынуждены дополнительно копить деньги на платную помощь? Почему бы вам не посмотреть на это как на дополнительную возможность выбора: более полная жизнь сейчас или долгосрочные гарантии? А если эти трудности вызывают у вас беспокойство, идеологи “постмодерна” или “второго модерна” тотчас обвинят вас в неспособности принять полную свободу, в “бегстве от свободы”, в незрелой привязанности к старому устойчивому порядку... Даже больше, когда все это вписывается в идеологию субъекта как психологического субъекта, наделенного естественными способностями и склонностями, тогда я автоматически интерпретирую все эти изменения как следствия моей личности, а не результат моей заброшенности в рыночные отношения. Наиболее популярным телевизионным шоу осени 2000 года во Франции со зрительским рейтингом, вдвое превышающим рейтинг пресловутого “Большого брата”, было "C'est mon choix" (“Это мой выбор”) на канале France 3, ток-шоу, гостями которого всегда были обычные (или — в редких случаях — известные) люди, сделавшие необычный выбор, который полностью изменил их образ жизни: один решил никогда не носить нижнего белья, другой все время пытался найти более подходящего сексуального партнера для своего отца или матери — позволено было (и даже поощрялось) все необычное, за исключением выбора, который мог взволновать публику (скажем, человек, сделавший выбор в пользу расизма, a priori неприемлем). Трудно найти более подходящую иллюстрацию того, какое значение имеет “свобода выбора” в наших либеральных обществах на самом деле. Мы можем совершать наши маленькие выборы, полностью “переоткрывая себя”, при условии, что эти выборы не приведут к серьезному нарушению социального и идеологического баланса. Что касается "C'est mon choix", то здесь по-настоящему радикальным решением было бы привлечение внимания именно к этим “волнующим” выборам: приглашение в качестве гостей людей, наподобие убежденных расистов, то есть тех, чей выбор (чье отличие) действительно был иным. Это также является причиной того, почему сегодня “демократия” все чаще оказывается ложной проблемой, понятием, настолько дискредитированным его распространенным использованием, что, возможно, стоит рискнуть и оставить его врагу. Где, как и кем принимаются решения о глобальных социальных проблемах? Принимаются ли они в публичном пространстве при заинтересованном участии большинства? Если да, то так ли важно, однопартийная или нет система в государстве? Если нет, то так ли важно, есть у нас парламентская демократия и свобода индивидуального выбора или нет?

6. Eще раз о классовой борьбе во Франции

Этьен Балибар11 назвал чрезмерную, нефункциональную жестокость отличительной особенностью современной жизни: жестокость, проявления которой простираются от “фундаменталистской” расистской и / или религиозной резни до “бессмысленных” вспышек насилия подростков и бездомных в наших мегаполисах, насилие, которое нельзя не назвать "Оно-Злом" (отсылающим к фрейдовскому Оно (das Es, le Ca), насилие, не имеющее утилитарных или идеологических оснований. Все разговоры об иностранцах, укравших наши рабочие места, или об угрозе, которую они представляют для наших западных ценностей, не должны вводить нас в заблуждение: при более внимательном рассмотрении становится ясно, что такие разговоры представляют собой поверхностную вторичную рационализацию. Возьмем, например, типичного бритоголового, который, обосновывая свои насильственные

------------------------------------

11 Etienne Balibar. La violence: idealite et cruaute//La crainte des masses. Paris: Editions Galilee, 1997.

------------------------------------

действия, говорит, что он чувствует облегчение, избивая иностранцев, что их присутствие вызывает у него беспокойство. И здесь мы сталкиваемся как раз с таким Оно-Злом, Злом, структурированным и вызванным простейшим дисбалансом в отношениях между Я и jouissance, противоречием между удовольствием и чужеродным jouissance, лежащим в самой его основе. Оно-Зло, таким образом, организует простейшее “короткое замыкание” в отношении субъекта к изначально отсутствующему объекту-причине своего желания: нас всегда “беспокоит” в “другом” (еврее, японце, африканце, турке) его якобы привилегированная связь с объектом — другой либо обладает объектом-сокровищем, украденным у нас (именно поэтому его и нет у нас), либо ставит под угрозу наше обладание этим объектом.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Начинаешь выпытывать у него подлинные причины его насилия
Таким образом