<<<     ΛΛΛ     >>>   

551

и вместе с тем неопределенно. Это и подсказало следующий вполне естественный методический ход: искать факты, где взаимность была бы ясно выраженной, очевидной, неограниченной. Иначе говоря, другое, отвечающее мне существо, должно быть в принципе способным отвечать мне так же, как я ему отвечаю. Только тогда взаимность будет явной, полной и очевидной. Но это происходит лишь с другим человеком. Больше того, я считаю его «Другим», поскольку знаю: он равен мне в способности реагировать. Заметьте, «другой» (по латыни alter) — это всегда член пары, и только. Вот она: unus et alter, где alter мне противостоит, ибо я — unus. Не случайно отношения между unus («Я») и alter («другой») называются в грамматике альтернацией, чередованием. Сказать, что мы не меняемся местами с кем-то, — значит заявить, что у нас с ним нет «социального отношения». Мы не можем чередоваться с камнем или растением.

Итак, человек (помимо меня, моего «Я») предстоит нам как «другой». «Другой» — здесь важно, чтобы меня правильно поняли, — означает того, с кем я могу и должен — уже независимо от моего желания — меняться местами, ибо даже в том случае, когда я предпочел бы, чтобы его вообще не существовало (поскольку я его ненавижу), я для него все равно существую. Это и заставляет меня как-то считаться с «другим», с его намерениями, даже если они носят враждебный характер. Вот это «считаться с кем-то», иначе говоря, взаимность, и выступает первым фактором, позволяющим квалифицировать подобные отношения как социальные. Будет ли узаконена такая квалификация? Пусть данный вопрос остается пока открытым. Взаимный характер действия — взаимо-действие — возможен лишь потому, что «другой» подобен мне, то есть в некотором смысле у него есть свое «Я», играющее в нем ту же роль, что и мое «Я» во мне. Иными словами, он живет своей жизнью: думает, чувствует, любит, преследует свои цели, блюдет свои интересы и т. д. точно так же, как и я. Но, разумеется, я обнаруживаю все это благодаря жестам и движениям «другого»: только в них я вычитываю, что он мне взаимен. Следовательно, «другой», или Человек, изначально предстоит мне как взаимодействующее со мной лицо, — и только. Остальное — вторично по сравнению с данным признаком и выявляется лишь в следующую очередь. Важно, что быть «другим» — не случайность, не казус, которые могут произойти с человеком или нет; это

552

его изначальные качества. В моем одиночестве я вообще не могу соотнести себя с общим именем «человек». Реальность, представленная данным словом, явлена мне лишь тогда, когда другое существо мне отвечает, со мной взаимодействует. Об этом хорошо сказал Гуссерль: «Смысл термина «человек» предполагает взаимное существование одного для другого, то есть общность людей, сообщество». И наоборот, добавляет Гуссерль: «Точно так же понятно, что люди могут быть восприняты, только когда вокруг (реально или потенциально) находятся другие»1. Со своей стороны я считаю, что говорить о человеке в отрыве от общества — дело безнадежное и бессмысленное. Теперь понятен смысл моих оговорок, когда, рассуждая о радикальной реальности и одиночестве, я говорил об «X», о некоем живущем. Как предстоит убедиться, применять к нему слово «я» было неадекватно. Но тогда следует хоть как-то упростить наш изначальный подход. Человек никогда не является в одиночестве (хотя одиночество — его последняя истина), а только в обществе, как «Другой», как соответствующий кому-то еще.

Язык открывает нам, что когда-то люди не отделяли себя — по крайней мере, в целом — от тех, кто не являлся человеческим существом, ибо и все остальные, как казалось, могли понимать его и ему отвечать. Иначе говоря, и камень, и растение, и животное также были «ответчиками». И вот тому подтверждение: во всех индоевропейских языках используется выражение, соответствующее испанскому Сото sl llama esa cosa? («Как это называется?»). По-французски это звучит: Comment est-ce que l'on appelle ca? Зная название чего-либо, мы, по-видимому, можем его позвать. Последнее, «слыша» зов, внемлет, отвечает на него действием. Латинское ap-pello означает «приводить в движение», так же как и calo. По-гречески этот смысл передают слова ??? и ???????. В испанском llamar присутствует латинское clamare или то же calo. Идентичную семантику («звать» и «приводить в движение») сохраняет немецкое heissen.

Настала пора исправить ошибку зрения, неминуемо грозившую нам при составлении перечня всего существую-

1 H u s s е r l E. Meditationes Cartesiennes. P., 1931, p. 110.

553

щего. Мы начали, как вы помните, с разбора нашего отношения с камнем, затем остановились на растениях и животных. Наконец, мы столкнулись с Человеком, то есть с «Другим». Здесь таилась возможность ошибки: такой хронологический подход (а на него нас подвиг сугубо аналитический порядок) можно было и вправду принять за реальную последовательность возникновения разных феноменов нашего мира. На самом деле реальный порядок обратен. Первое, что появляется в жизни каждого, — «другой». Каждый отдельный человек рождается в семье. А последняя никогда не существует сама по себе. Мысль, что семья — ячейка общества, — глубокое заблуждение, принижающее значение семьи — замечательного человеческого установления. Слово «замечательный» — не случайно, хотя семья, конечно, никогда не отличается безмятежностью. Но, как известно, все человеческое никогда этим не отличалось. Итак, живущий рождается среди людей. Первое, с чем он сталкивается, — «Они». И мир, где человек вступает в жизнь, — мир людей. Слова «свет» и «мир» обыгрывают это значение в выражениях «светский» или «мирской». Вспомним словосочетание «светский образ жизни» или, наоборот, «удалиться от мира». Мир людей предшествует в жизни миру животных, растений и минералов. На весь остальной мир — словно через тюремную решетку — мы взираем сквозь человеческий мир, где родились и живем. Но поскольку в нашем непосредственном окружении люди во взаимной деятельности только и делают, что часто и много говорят —«друг с другом или со мной, — то через речь они вкладывают в меня мысли обо всем на свете. В результате я вижу весь мир «сквозь» усвоенные мной идеи.

А значит, появление «Другого» — факт, стоящий как бы за спиной всей нашей жизни, поскольку мы, даже обнаружив, что живем, уже находимся с «другими» (причем не просто среди них, но давным-давно к ним привыкнув). Отсюда вытекает первая социальная теорема: человек а nativitate открыт для «другого», для постороннего. Иначе говоря, человек приходит к пониманию себя самого, уже имея исходный опыт о существовании тех, кто не есть он, сам, его «Я», или о существовании «другого», других. Человек, будучи a nativitate открыт для «другого», открыт для alter и, так или иначе, a nativitate является альтруистом. Я вкладываю в это слово, да и, пожалуй, во все предложение буквальный смысл. Но, утверждая, что человек а nativitate открыт «Другому» или же что он в собственном

554

действии всегда готов считаться с «Другим» как с чуждым ему существом, я никоим образом не оцениваю ситуации. Речь идет о чем-то, предшествующем хорошему или плохому отношению. Желание ограбить или убить так же подразумевает открытость «другому», как и желание его расцеловать или пожертвовать ради него жизнью.

Быть открытым для других — это исконное, определяющее свойство Человека, а не некий поступок. Любое действие — поступить как-то с людьми, что-то сделать для них (или навредить им) — всегда предполагает предварительное пассивное состояние открытости человека. Подобное состояние — отнюдь не «социальное отношение» в собственном смысле, ибо оно еще не определилось в каком-нибудь конкретном акте. Это простое сосуществование, основа всевозможных «социальных отношений», чистое присутствие в моей жизни людей — присутствие, представляющее собой подлинное со-присутствие «Другого» (в единственном или множественном числе). И в нем мое поведение пока не оформилось в какое-то действие. Более того, мое познание «Другого» еще никак не определилось, что важно. «Другой» в моем представлении — это прежде всего абстрактная реальность, «способность отвечать мне на мои поступки». «Другой» — абстрация человека.

Мое отношение к «другому» порождает два разных момента, хотя первый неразрывно связан со вторым (в плане постепенного уточнения, определения). Один из них состоит в том, что я мало-помалу все больше и лучше узнаю «другого», подробнее знакомлюсь с его обликом, жестами, поступками. Второй заключается в том, что мое отношение с «Другим» активизируется — я воздействую на него, а он — на меня. Разумеется, первый развивается только в связи со вторым.

Поэтому обратимся сначала ко второму моменту.

Если в присутствии «другого» я, указав пальцем на некий предмет, увижу, что «другой» направляется к нему, берет и передает его мне, я вправе заключить, что только в моем и только в его мире, по-видимому, существует нечто общее — вышеупомянутый предмет, который явлен нам обоим, но с небольшими отличиями («другой», конечно, видит его в иной перспективе). Поскольку аналогичным образом предстают перед нами многие вещи (хотя зачастую и я, и он совершаем ошибки в сходном восприятии определенных предметов) и поскольку не только «другой», но и многие так их воспринимают, я начинаю дога-

555

дываться о существовании (по ту сторону моего мира и мира «другого») некоего предполагаемого, вымышленного мира — общего для всех. Это и есть так называемый «объективный мир» — в противоположность миру каждого в его изначальной жизни. Такой общий, объективный мир получает более точные очертания в ходе наших разговоров, вращающихся главным образом вокруг вещей, которые представляются нам более или менее сходными. Конечно, я порой замечаю, что наше совпадение относительно того или иного было мнимым; какая-нибудь деталь в поведении других внезапно открывает мне, что я вижу вещи (по крайней мере некоторые или достаточное их число) иначе, и это меня огорчает; тогда я вновь погружаюсь в собственный, исключительный мир — в мир моего изначального одиночества. И все-таки устойчивость совпадений достаточна, чтобы договориться об основных чертах. Благодаря этому возможно, например, научное сотрудничество, и какая-нибудь немецкая лаборатория успешно применяет результаты, полученные в Австралии. Итак, мы творим (ибо речь идет именно о созидании) истолкования, образы мира, который, не будучи исключительно моим или твоим, представляет собой в принципе мир всех, то есть просто мир. Но парадокс в том, что не этот единственный, объективный мир создает возможность моего сосуществования с другими, а наоборот, мое общение, социальное отношение с другими позволяет появиться между ними и мной чему-то вроде общего, объективного мира. Кант называл его миром allgemein gultig, или миром универсальным, то есть существующим для всех человеческих существ, и на их единодушии он и основывал объективность, или реальность, мира. Именно таков смысл моего предыдущего замечания. Как было сказано, часть моего мира, которая явлена мне прежде всего, представляет собой человеческую группу, где я родился и вступил в жизнь. Это семья и общество, к которому она принадлежит. Другими словами, это некий человеческий мир, сквозь который и под влиянием которого предо мной возникает все остальное. Разумеется, сам Кант да, пожалуй, и Гуссерль, придавший данному рассуждению строго классическую форму, чрезмерно преувеличивают, как и все идеалисты, такое единодушие в восприятии. Мы совпадаем лишь в видении известных значительных компонентов мира, а если уж быть совсем точным — их совпадения и разногласия не только ни в чем не уступят друг другу, но даже друг друга дополнят. Однако

556

для признания истинности идеалистических рассуждений Канта и Гуссерля достаточно указанного крупного блока совпадений: число последних столь велико, что все мы действительно, вправе думать, будто живем в одинаковом, уникальном мире. В таком мнении, которое можно считать естественным, нормальным и обычным, мы и пребываем в жизни. А поскольку мы живем с другими людьми в предполагаемом единственном мире, или же в нашем мире, то эта жизнь есть'сопереживание.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Только благодаря разуму человек играет особую
В отрыве от жизненной ситуации
человеческого общество близости
То есть точный смысл любого слова всегда определяется теми обстоятельствами
Родной язык навеки запечатлел на любом человеке свое неизгладимое клеймо