Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
уточняется у Сартра, - увиденный, почти достигнутый и все же остающийся вне досягаемости предел движения* [6]. Правда, смысл этого "направленного" движения определен будущим, но на сей раз будущее-смысл мало напоминает обозначенную стрелкой проезжую дорогу, - оно появляется только чтобы исчезнуть. Или, скорее, появляется не будущее, а призрак будущего. "Его призрачность и бесповоротность, - пишет сам Сартр, - выводят нас на правильный путь: смысл [смысл этих объектов, одухотворенный отсутствием, в котором они растворяются] - прошлое" [7]. (Вначале я сказал, что страстное суждение Сартра отнюдь не подходящий предмет для спора по мелочам. Я не пускался бы в столь долгие разъяснения, если бы речь шла о какой-нибудь незначащей путанице. Я не вижу пользы в полемике и не собираюсь производить следствие по делу Сартра: мое намерение - обеспечить защиту поэзии. А не выделяя занимающего меня сейчас противоречия, нельзя было бы сформулировать то, что задано поэзией.) Разумеется, смысл всякой вещи - и стрелки, и призрачных образов поэзии - складывается из воздействий прошлого, настоящего и будущего. Но смысл стрелки указывает на примат будущего. Тогда как в определение смысла поэтических объектов будущее вмешивается (негативно) лишь разоблачая некую невозможность, лишь ставя желание перед фактом фатальной неудовлетворенности. Наконец, если мы обнаружим еще одну грань смысла "трансцендентного" объекта поэзии - равенство самому себе, неточность словаря непременно повергнет нас в замешательство. Не хочу утверждать, будто это свойство имманентности вообще не было отмечено Сартром, - мы слышали от него, что в бодлеровском мире дерево и дом не имеют "иной миссии, кроме как давать поэту [повод]... созерцать самого себя***. Тут, по-моему, трудно не подчеркнуть ценность "мистического соучастия", ценность подвластного поэзии отождествления субъекта и объекта. И забавно видеть, как всего через несколько строчек Сартр переходит от "объективированной трансцендентности" к "иерархическому порядку объектов, согласных потеряться ради того, чтобы указать собой на другие", - к порядку, в котором "Бодлер обретет свой o6paз"**** [8]. Ведь поэзия Бодлера - ив этом ее сущность - ценой беспокойного напряжения достигает слияния с субъектом (имманентности) объектов, теряющих себя ради того, чтобы сделаться причиной и одновременно отражением тревоги. Описав трансцендентность как определенность будущим смысла настоящего, Сартр исследует объекты, чей смысл задан прошлым и чье истинное предназначение - состоять с субъектом в отношениях имманентности. Здесь не возникало бы особых неудобств (мы скоро увидим, что двусмысленность у Сартра отчасти оправдана характером рассматриваемых вещей), если бы в постоянных соскальзываниях мы не теряли возможности сформулировать основное различие между прозаическим миром деятельности - где объекты находятся строго вне субъекта и получают свой основной смысл от будущего (дорога определяет смысл стрелки) - и миром поэзии. В самом деле, поэтическое, аналогичное в этом плане мистическому Кассирера [9], примитивному Леви-Брюля [10], ребяческому Пиаже [11], можно объяснить через отношение соучастия субъекта в объекте. Соучастие актуально: суть его не сведешь к расчету на будущее *Ibid. P. 42. 37 (точно так же у первобытных народов не результат придает смысл магической операции, - дабы она оказалась эффективной, в ней изначально, независимо от результата, должен быть заложен живой и захватывающий смысл соучастия; в действии стрелки, напротив, нет для субъекта другого смысла, чем будущее, чем дорога, на которую эта стрелка выводит). Но и прошлое не определяет смысл объекта, вовлеченного в поэтическое соучастие. Величиной, безусловно заданной прошлым, может быть только объект памяти, если он в равной мере бесполезен и непоэтичен. В поэтическом же действии смысл объектов памяти определен актуальным вторжением субъекта: нельзя пренебречь указанием этимологии, согласно коему поэзия есть творчество. Слияние объекта и субъекта требует преодоления каждой из соприкоснувшихся частей. Увидеть тут примат настоящего мешает одна лишь возможность буквальных повторений. Нужно пойти еще дальше и сказать, что поэзия никогда не бывает сожалением о прошлом. Сожаление, которое не лжет, - не поэтическое сожаление; становясь поэтическим, оно утрачивает подлинность, поскольку тогда в оплакиваемом объекте интересно уже не столько прошлое, сколько само выражение сожаления. Эти положения, едва намеченные, возбуждают ряд вопросов, возвращающих к анализу Сартра (я удалился от него, по-моему, исключительно ради обозначения глубины). Если все обстоит таким образом, если поэтическое действие требует, чтобы объект стал субъектом, а субъект объектом, - неужели это не только игра, не только блистательная ловкость фокусника? Относительно возможностей поэзии сомневаться не приходится. А вот история поэзии - не была ли она чередой бесплодных усилий? Трудно отрицать, что в общем поэты плутуют! "Поэты слишком много лгут", - говорит Заратустра, прибавляя: "Но и Заратустра - поэт" [12]. Однако слияние субъекта и объекта, человека и мира не может быть притворством: мы вольны не пытаться его достичь, но тогда комедия не заслуживала бы оправдания. А ведь слияние, кажется, невозможно! Сартр правильно представляет эту невозможность, подчеркивая, что нищета поэта - в безрассудном желании объективно объединить бытие и существование. Как я уже сказал выше, подобное желание оказывается у Сартра то особенным свойством Бодлера, то характеристикой "каждого поэта". Но в любом случае именно искомый поэзией синтез незыблемого и обреченного на гибель, бытия и существования, объекта и субъекта безоговорочно определяет поэзию, ограничивает ее, делает из нее царство невозможного, царство неутолимости. Несчастье требует, чтобы о невозможном, раз оно осуждено оставаться таковым, трудно было говорить. По мнению Сартра (и это лейтмотив его работы), злом явилось в Бодлере стремление стать вещью, которой он был для других: так он отказывался от прерогативы существования, от права на состояние неопределенности. Но можно ли в обычной жизни добиться, чтобы осознание факта собственного бытия, превращаясь в процесс отражения вещей, само не превратилось в вещь, подобную любой другой? Мне кажется, нельзя - и поэзия есть наиболее распространенный прием, позволяющий человеку (не узнавшему иных средств, предлагаемых ему Сартром) уйти от судьбы, которая сводит его к простому отражению вещей. Правда, стремясь к тождеству отражаемых вещей и отражающего их сознания, поэзия хочет невозможного. Но, в самом деле, разве хотеть невозможного - не единственное средство быть несводимым к отражению вещей? 38 Поэзия всегда Я думаю, что нищета поэзии верно показана в сартровском образе Бодлера. Поэзии внутренне присуща обязанность создавать из неудовлетворенности застывшую вещь. Повинуясь какому-то первому побуждению, поэзия разрушает пойманные ею объекты, путем разрушения возвращает их к неуловимой текучести существования поэта, - и именно такой ценой надеется вновь отыскать тождество мира и человека. Но отторгая, она в то же время пытается схватить само отторжение. Она способна лишь заменить отторжением схваченные вещи сокращенной жизни: сделать так, чтобы отторжение не занимало их место, она не в силах. Тут возникает затруднение, похожее на затруднение ребенка, свободного при условии, если он отрицает взрослого, но не имеющего возможности сделать это, не став в свою очередь взрослым и не потеряв тем самым свою свободу. Однако Бодлер, так никогда и не признавший прерогатив хозяев, Бодлер, которому свобода гарантировала неутолимость до конца, все же вынужден был соперничать с теми, кого он отказался замещать [13]. Он, правда, искал себя, не терял себя, никогда о себе не забывал и смотрел на себя смотрящего; возмещение бытия действительно было, как указывает Сартр, объектом его гения, его напряжения и его поэтического бессилия. Вне всякого сомнения, в основе судьбы поэта лежит некая уверенность в единичности, в избранности, без которой затея свести мир к себе или затеряться в мире не имела бы смысла, какой она имеет. Сартр видит тут изъян Бодлера, результат уединения, последовавшего за вторым замужеством его матери. О "чувстве одиночества с самого детства", об ощущении "вечно одинокой судьбы" поэт действительно писал [14]. Но, наверно, точно так же он раскрыл себя в противопоставлении другим, говоря: "Совсем еще ребенком я ощутил в душе два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни" [15]. Невозможно было бы преувеличить здесь значение уверенности в незаменимой единичности, составляющей основу не только поэтического гения (Блейк считал эту уверенность общим для всех людей моментом, благодаря которому они похожи), но и любой религии (любой Церкви), и любого отечества. Чистая правда, что поэзия всегда отвечает желанию возместить, сделать застывшим в осязаемой форме внешнего мира единичное существование, поначалу бесформенное и если ощутимое, то лишь внутри индивида или группы. Сомнительно, однако, 39 чтобы эта обманчивая ценность единичности не была обязательно присуща нашему осознанию существования: индивид находит ее либо в принадлежности к городу, к семье или даже к паре (по Сартру, так было у Бодлера-ребенка, связанного с телом и сердцем своей матери), либо в собственном "я". По-видимому, в наше время этот последний случай наиболее точно соответствует ситуации поэтического призвания - заставляющего обратиться к форме словесного творчества, где поэма является возмещением индивида. Таким образом, мы имели бы право сказать, что поэт есть часть, принимающая себя за целое, индивид, ведущий себя как коллектив. И состояния неудовлетворенности, объекты, разочаровывающие и обнаруживающие некое отсутствие, в определенный момент оказываются единственными формами, в которых напряжение индивида могло бы вновь отыскать свою разочаровывающую единичность. Город в крайнем случае дает ей застыть в своих движениях, но то, что может и должен сделать город, уединенному существованию придется делать не имея на это сил. Сколько бы ни уверял Сартр, будто самое заветное желание Бодлера - "быть, как камень, как изваяние, в отдохновением спокойствии незыблемости"*; сколько бы ни указывал он на поэта, с жадностью извлекающего из туманов прошлого какой-либо образ, способный окаменеть, - образы, которые оставил Бодлер, участвуют в его жизни, открытой и, по Сартру, бесконечной в бодлеровском смысле, то есть неудовлетворенной. А значит, мы выразимся неверно, если скажем, что Бодлер хотел невозможного изваяния, каковым он был не в силах стать, и не добавим при этом, что изваяния он хотел меньше, чем невозможного. Более разумно - и более корректно - попытаться, "начиная оттуда", уловить результаты ощущения единичности (осознания, возникшего у Бодлера-ребенка: ему придется одному быть восторгом и ужасом жизни, и ношу его облегчить нельзя; и все последствия - "эта нищая жизнь..."). Однако утверждение Сартра, согласно коему Бодлер хотел того, что представляется нам крушением надежд [16] имеет под собой основание. Он хотел этого уже постольку, поскольку желание невозможного фатально: хотеть невозможного значит стремиться воплотить желаемое и одновременно мечтать, чтобы оно оказалось химерой. Отсюда - его томительная жизнь дэнди, жадного до работы и горько увязшего в бесполезной праздности. Но поскольку, по признанию Сартра, его вооружало "ни с чем не сравнимое напря- *J.- Р . Sartre. Baudelaire. P. 196. 40 жение", он извлек из неудобной позиции всю возможную выгоду: Бодлер Недостаток отчетливости в осознании им собственной сути оправдывает колебания. Нам не дано знать "четко", что же стояло для Бодлера превыше всего. Он отказывается знать это - и может быть даже из факта его отказа нужно извлечь указание на роковое соотношение человека и ценности. Возможно, мы изменяем тому, что стоит для нас превыше всего, если имеем слабость решать сей вопрос "четко": свобода - кого это удивило бы? - требует скачка, резкого и Жертвоприношения |
|
|
|
|
