<<<     ΛΛΛ     >>>   

Отнюдь не будучи первопричиной жертвоприношения, образование социальных связей может даже ослабить в нем благородное начало. Жертвоприношение играет в городе возвышенную роль, соединяясь с заботами самыми чистыми, самыми святыми и одновременно самыми консервативными (в смысле поддержания жизни и общественных учреждений). Но в действительности то, что оно создает, максимально удаляет от первоначального движения, составляющего смысл жертвоприношения. С чародейством все обстоит иначе. Твор-

55

цы обрядов жертвоприношения осознавали, что заклание жертвы в сущности является преступлением. Но они совершали его во имя некоего блага. Конечной целью жертвоприношения оставалось Добро. Процедура же оказывалась искаженной и как бы неудавшейся. Чародейство, очевидно, ведет происхождение не от провала жертвоприношения - и не терпит краха по той же причине. Оно совершалось в целях чуждых, часто даже противоположных Добру (и в этом единственная существенная особенность, отличающая его от жертвоприношения). При таких обстоятельствах было мало шансов, что нарушение границ, лежащее в его основе, умерится. Оно могло даже стать еще более явным.

Жертвоприношение сокращает, если возможно, вторжение мутных элементов: оно строит свое воздействие на достигнутом противоречии, отмечая чистоту и благородство жертвы и мотивов ее заклания. Со стороны чародейства, напротив, может исходить настойчивое подчеркивание тяжелого элемента. Не будучи в области магии чем-то определяющим, эта настойчивость тем не менее находит там свое место. В средние века колдовство стало, буквально, перевернутым двойником совпадавшей с моралью религии. Мы мало знаем о шабаше - о нем сообщают только записи допросов, а обвиняемые, выбившись из сил, могли давать показания, соответствовавшие понятиям следователей, - но мы, подобно Мишле, имеем основание считать его пародией на христианское жертвоприношение - тем, что называли черной мессой. И даже если традиционные рассказы о нем были отчасти выдуманными, они в какой-то степени соответствовали реальности: по крайней мере, они имели значимую ценность мифа или мечты. Человеческий дух, подчиненный христианской морали, вынужден развивать новые, ставшие теперь возможными противоречия. Ценны все пути, позволяющие ближе подойти к самому объекту нашего ужаса. Из одного церковного рапорта Мишле извлекает волнующее воспоминание об этом движении духа, выступающего вперед, дрожащего, ведомого судьбой навстречу худшему: "Одни, - говорит он, - не видели тут ничего, кроме страха, другие были тронуты меланхолической гордостью, в которую казался погруженным вечный Изгнанник". Божество, чью "обратную сторону" предпочли верующие, божество, никоим образом не служившее укреплению общественных учреждений, соответствует решительному шагу в направлении ночи. В такой инверсии преодолено изображение бесчестящей смерти Бога, самое парадоксальное и самое красочное, вершина идеи жертвоприношения. Особенное положение магии, которую не ограничивало чувство ответственности и меры, придает черной мессе значение некоего предела возможного.

Непризнанное величие сих оскверняющих обрядов, чей смысл в какой-то ностальгии по бесконечному сраму, нельзя переоценить.

55

Они паразитичны: это инверсия христианской темы. Но инверсия, начинающаяся с дерзновения, уже чрезмерного, завершает движение, цель коего - вновь отыскать то, от чего желание продлиться обязывает нас бежать. Распространение шабашей в народе, возможно, соответствовало к концу средних веков закату единой Церкви, чьим угасающим отблеском оно, если угодно, является. Бесчисленные костры, всякого рода пытки, которые противопоставила этому движению тревога священников, свидетельствует о его значении. Эта исключительность еще подчеркнута обстоятельством, что с тех пор народы утратили способность отвечать на свои мечты посредством обрядов. Таким образом, шабаш может почитаться неким последним словом. Мифический человек умер, оставив нам сию последнюю весть - в общем-то черный смех.

К чести Мишле, он надлежащим образом оценил эти празднества бессмыслицы. Вовсе не бесспорно, что он был прав, связывая шабаш с "великими и страшными бунтами", со средневековыми жакериями. Но колдовские обряды - обряды угнетенных. Религия завоеванного народа часто становилась магией в обществах, образованных путем завоеваний. Ночные обряды средневековья, вероятно, в каком-то смысле продолжают обряды религии Древних (сохраняя ее подозрительные стороны: Сатана в известном смысле есть Dionysos redivivus [3]); это обряды paganorum [4], крестьян, крепостных, жертв господствующего порядка вещей и власти господствующей религии. Ничто светлое не касается этого нижнего мира - и тем не менее достоин почестей Мишле, говоривший о нем как о нашем мире - оживляемом дрожанием нашего сердца, несущем в себе надежду и отчаянье, которые являются нашим уделом и по которым мы узнаем друг друга.

Аргументы, найденные Мишле для утверждения первенства женщин в сих проклятых делах, также кажутся абсолютно верными. Каприз, женская ласка освещали царство тьмы; взамен что-то от ведьмы связывается с нашим представлением о соблазне. Восторженное прославление Женщины и Любви, составляющее сегодня основу наших моральных богатств, ведет свое начало не только от рыцарских легенд, но и от роли, какую женщина играла в магии: "На одного колдуна - десять тысяч ведьм..." [5] - и их ожидали пытки, клещи, огонь.

Вытащив из бездны позора сей мир, столь тяжелый с человеческой точки зрения, Мишле заслужил себе права на славу. Первое издание "Ведьмы", во времена Империи, вызвало скандал, и полиция изъяла тираж из продажи [6]. Книга появилась в Брюсселе у Лакруа и Вербукховена [7] (несколько лет спустя им предстояло опубликовать

57

"Песни Мальдорора" [8], эту эпопею Зла). Слабость Мишле - но не есть ли сие слабость человеческого разума вообще? - в том, что, желая смыть с ведьмы клеймо позора, он сделал из нее слугу Добра. Он хотел оправдать ее при помощи некоей пользы, которую она приносила бы, - тогда как аутентичная часть ее деяний помещает ее вовне.

Добро, Зло,
"ценность"
и жизнь Мишле

Теперь я сделаю вывод из своего обзора проблемы Зла. Заключение, мне кажется, вытекает из нарисованной мною картины. Человечество преследует две цели, из коих одна, негативная - сохранить жизнь (избежать смерти), а другая, позитивная - увеличить ее интенсивность. Эти две цели не противоречат друг другу. Но интенсивность никогда не возрастает без опасности; интенсивность, требуемая большинством (или социальным организмом), подчинена обладающей бесспорным приматом заботе о поддержании жизни и учреждений. Когда же ее ищут меньшинства, или индивиды, она может существовать и без надежды, за чертой желания продлиться. Интенсивность видоизменяется в зависимости от степени свободы. Оппозиция "интенсивность - длительность" имеет цену лишь в целом и содержит множество пересечений (религиозный аскетизм; в магии - преследование личных целей*). Соображения о Добре и Зле следует пересмотреть исходя из этих данных.

Интенсивность можно определить как ценность (это единственная позитивная ценность), а длительность - как Добро (это главная цель, предлагаемая добродетели). Понятие интенсивности несводимо к понятию наслаждения, ибо, мы видели, поиск интенсивности заставляет нас с самого начала пойти навстречу болезненному беспокойству, на грани потери чувств. То, что я называю ценностью, отличается, стало быть, и от Добра, и от наслаждения. Порой ценность совпадает с Добром, а порой не совпадает. Иногда она совпадает со Злом. Ценность располагается по ту сторону Добра и Зла [9], но

* Эти цели, правда, обыкновенно направлены к чрезмерности, а не к чистому и простому Добру, не к сохранению. Они остаются, тем самым, благоприятными для интенсивности.

58

выступает в двух противоположных формах: одна связана с началами Добра, другая - с началами Зла. Желание Добра ограничивает движение, увлекающее нас к поиску ценности. Тогда как свобода в направлении Зла, наоборот, открывает доступ к чрезмерным формам ценности. Однако из сказанного нельзя заключать, будто аутентичная ценность располагается со стороны Зла, То же начало ценности требует, чтобы мы шли "как можно дальше". В этом отношении приобщение к началам Добра отмеривает "дальше" социального организма (крайнюю точку, черту, преступить которую не может законно установленное общество); приобщение к началам Зла - "дальше", на время достигаемое индивидами, или меньшинствами; "дальше" не может пойти никто.

Существует и третий случай. Какое-то меньшинство может в один из моментов своей истории выйти за рамки чистого и простого бунта, мало-помалу беря на себя обязательства социального организма. Этот последний случай оставляет возможности соскальзывания.

Я считаю уместным признать здесь: Мишле оказался в двусмысленном положении. Он приписал изображенному им миру нечто большее, чем бунтарство - более высокую заботу об обеспечении будущего, длительности! Таким образом он ограничил свободу шагов, упорядочивавших смысл мира. Не желая принизить (мне, напротив, хотелось бы передать ощущение силы), скажем, что этой двусмысленности соответствовала сама жизнь Мишле. Тревога руководила им - даже вводила его в заблуждение, - когда он писал книгу, где пылает какая-то смутная страсть. В одном отрывке из своего дневника (я не мог его прочитать, он еще недоступен, но получил на сей счет достаточно точные сведения от третьих лиц) он говорит, что во время работы, случалось, вдохновение его покидало - и тогда он выходил из дому, отправляясь в отхожее место, где стоял удушающий запах. Он делал глубокий вдох и, "подойдя", таким образом, "как мог близко к самому объекту своего ужаса", возвращался к работе [10]. Тут мне остается лишь представить лицо автора, благородное, изможденное, с трепещущими ноздрями.

Комментарии :

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Батай Ж. Литература и зло философии 7 жертвоприношения
Даже бесполые простейшие существа усложняются
Обречена на нарушение границ
Отделяющий общение в данном случае от произведения
Батай Ж. Литература и зло философии 6 детства