<<<     ΛΛΛ     >>>   

В соответствии с этим материю Рассел толкует как логическую фикцию, удобную для обозначения сферы каузальных связей. Как и другие позитивисты, Рассел в свете “нейтрального монизма” отрицает самостоятельное существование духа, идеального. И на всей философии Рассела чувствуется влияние скептицизма Д.Юма. К примеру, в области этики Рассел — утилитарист. “В 14 лет, — пишет он, — я пришел к убеждению, что фундаментальным принципом этики должно быть человеческое счастье, и поначалу это казалось мне столь очевидным, что я полагал, будто так должны думать все. Потом я обнаружил, к своему удивлению, что такое воззрение считается неортодоксальным и называется утилитаризмом”.

Влияние Милля проявилось еще и в том, что, в отличие от основоположника позитивизма О.Конта, который вместе с метафизикой выкинул всю логику и диалектику, Рассел считает, что сущность философии составляет логика. Правда, эта логика предстает у него как та же самая выхолощенная аристотелевская логика. Ведь диалектику даже логические позитивисты относят к “метафизике”. И все же это дает, хотя и ограниченный, но инструмент для анализа процессов мышления и познания.

Свою философию Рассел называет логическим атомизмом. Имеется в виду установка на то, чтобы разложить процесс познания на простейшие, далее не делимые единицы —логические атомы, которым соответствуют у него метафизические атомы. “Моя логика атомистична, — пишет Рассел. — Отсюда атомистична и моя метафизика. Поэтому я предпочитаю называть мою философию "логическим атомизмом"”. Логические атомы у Рассела оказываются непосредственно метафизическими атомами. В этом состоит своеобразное тождество мышления и бытия. Но это тождество на чисто эмпирической почве, за пределы которой логика Рассела не выводит. И по его замыслу не должна выводить.

В борьбе с “метафизикой” Рассел разработал по крайней мере две специальные теории, теорию дескрипций и теорию типов. Они сыграли важную роль в философии и науке XX века, и поэтому мы остановимся на них специально.

Со времен древних циников радикальный эмпиризм отрицает реальность общего. Идея субстанции, с которой в классической философии связано единство и целостность мира, как уже отмечалось, есть главное, с чем борется Рассел. Ведь субстанция, согласно классическим представлениям, есть некоторое всеобщее основание всего сущего. Но как в таком случае быть с общими именами, такими как “человек”, “растение”, “животное”, “скорость”, “сила”, “масса” и другие? Если встать на позицию последовательного номинализма, к чему и склоняется Рассел, то эти слова надо признать только лингвистическими феноменами, не имеющими никаких объективных аналогов. Но тогда как понимать выражения типа: “Скорость света равна 300 000 километров в секунду”? И другие выражения, подобные ему? Чтобы ответить на этот вопрос и избежать при этом реализма, признающего реальное существование всеобщего, Рассел и придумал свою теорию дескрипций.

“Дескрипция” — это описание. Общие имена, по Расселу не обозначают что-либо конкретное, а описывают. И эти описания Рассел представляет как пропозициональные функции — Р (х). Такие выражения, по его убеждению, только по видимости являются именами реальных сущностей, а на самом деле они — только описания. Например, общее имя “человек” обозначает “х, который есть человек”. На место х мы можем подставить имя конкретного индивида и тогда получим “Иванов есть человек”.

И.Кант в свое время утверждал, что мы не можем высказать ни одной элементарной мысли не пользуясь категориями. Логической формой мысли “Иванов есть человек” является форма суждения “S есть Р”. Если эта мысль не есть тавтология “А есть А”, то тогда “Иванов” не есть то же самое, что “человек”. Тем более, что конкретного Иванова мы иногда вообще называем “свиньей”. Поэтому “человек” есть нечто более серьезное и значительное, чем “Иванов”.

Категориальный строй мысли “Иванов есть человек” заключается в том, что отдельное (Иванов) есть общее (человек). Причем общее здесь не только “класс”, “множество”, “целокупность”, но нечто субстанциальное. “Человек” — это не просто “люди”. Поэтому общее — это не класс. Уже в аристотелевской логике различаются понятия общее и собирательное. Собирательное обозначает именно класс предметов: “мебель”, “лес”, “полк”, “народ” и т.д. Общее, в отличие от собирательного, обозначает скрытую от чувств существенную связь между вещами или людьми.

В отличие от этого, Рассел придерживается здесь взгляда, близкого средневековому номинализму: общее есть только имя. Но тогда вместе с Росцеллином надо признать, что нет единого христианского Бога, а есть три отдельных бога: бог — Отец, бог — Сын и бог — Дух Святой. И, понятно то, что номинализм не признает идеальных значений слов. Но тогда как отличить то, что называется “совестью”, от того, что называется “поленом”?

В методологии Рассела характерным образом проявляется отступление от деятельностного подхода, выработанного в классической философии, к подходу созерцательному. При первом подходе противоречие понимается как внутренний принцип осуществления деятельности. При втором оно оказывается “парадоксом”. Именно последнее и произошло, когда логики и математики в конце XIX века попытались уточнить понятие число. А именно число попытались определить через понятие множества. Но уже при их простом сопоставлении можно заметить, что понятие множества статично, а понятие числа динамично: число это счет. Именно от этого и абстрагировались логики и математики при определении числа. Поэтому число оказалось у них редуцированным к множеству, а именно оно было определено как множество множеств, эквивалентных какому-то множеству-эталону.

Именно так было определено число логиком и математиком Г.Фреге. Но такое определение содержит в себе явный порочный круг: число определяется через множество-эталон, которое, следовательно, является определенным множеством, но определить мы его можем, только включив его в множество всех множеств, эквивалентных ему же.

Это противоречие и было обнаружено Расселом, и получило название “парадокса Рассела”. Формулируется этот парадокс следующим образом. “Нормальный класс” определяется как класс, который не является элементом самого себя. После этого определяется понятие класса всех нормальных классов. Будет ли такой класс нормальным? Если он нормальный, то он должен входить в класс нормальных классов, и тогда он не будет нормальным. А если он не нормальный, то он не входит в класс всех нормальных классов, то есть не является членом самого себя и, по определению, должен быть нормальным.

Фреге воспринял известие об этом как личное несчастье. Но аналогичный “парадокс” существует со времен мегариков, а именно это известный “парадокс” Критянина: критянин утверждает, что все критяне лгут, спрашивается, говорит он правду или лжет... Но это никому не отравило жизнь, кроме логиков, которые считают, что противоречие реально невозможно... Измените свое мнение, и вы тоже будете спать спокойно...

Аналогичный парадокс возникает, когда мы говорим о деревенском парикмахере, который бреет только тех мужчин деревни, которые не бреются сами. Кто же бреет самого парикмахера? (Предполагается, что в деревне есть только один парикмахер.) Если он бреет сам себя, то он нарушает условие, потому что он бреется сам, а он не должен брить мужчин, которые бреются сами. А если он не бреет себя, то, значит, он бреет не всех мужчин. Условия опять-таки оказывается нарушенным.

В последнем случае имеет место некоторое искусственное условие, т. е. условие, не вытекающее из природы самих вещей: необходимость для мужчин бриться не влечет за собой такого условия, чтобы парикмахер брил только тех мужчин, которые не бреются сами. Подобного рода рассуждения, пишет Х.Карри, “названы псевдопарадоксами, потому что здесь нет настоящего противоречия”. Таким образом, наряду с “ненастоящими” есть “настоящие” противоречия. “В первом случае, — продолжает Карри, — парикмахер не мог подчиняться закону, потому что он был нелепым, вроде того закона, который, как говорят, был издан в одном американском штате. Согласно этому закону, если два поезда подходят к пересечению дорог под прямым углом друг к другу, то каждый из них должен ждать, пока не пройдет другой... Но такого рода объяснения неприменимы к парадоксу Рассела. В терминах логики, известной в XIX веке, положение просто не поддавалось объяснению, хотя, конечно, в наш образованный век могут найтись люди, которые увидят (или подумают, что увидят), в чем же состоит ошибка”.

Увидел (или подумал, что увидел), в чем здесь состоит “ошибка”, в свое время А.А.Зиновьев: “Выражение “нормальный класс” (или “нормальное множество”) определяют так: класс называется нормальным, если и только если он не является элементом самого себя. Это определение непригодно потому, что в нем явно не выражено то, что класс есть всегда класс чего-то”.

Иначе говоря, “ошибка” заключается в абстракции. Есть класс людей, класс животных и т. д., но нет класса “вообще”, класса неких абстрактных “элементов”. Но если это “ошибка”, то такую “ошибку” наше мышление совершает на каждом шагу. Каждое слово, если это не имя собственное, т. е. “человек”, “животное”, “машина” и т. д. неизбежно обобщает, а потому и происходит неизбежное абстрагирование от массы индивидуальных признаков отдельных предметов. Наше мышление совершает неизбежное “грехопадение”, но только такой ценой оно постигает существенное. Поэтому запретить человеку абстрагировать — это все равно, что запретить ему думать.

Другой вопрос, в каких пределах возможна и допустима абстракция? Такая постановка вопроса, думается, имеет смысл. Тем более, что уже Кант обнаружил, что одно дело абстракция в пределах опыта, и совсем другое — за пределами всякого возможного опыта. Последний “грех”, как считал Кант, совершает метафизическое мышление. А потому оно неизбежно запутывается в “антиномиях”. Во всяком случае следует сразу же обратить внимание на то, что “нормальный класс” и “класс всех нормальных классов” — это абстракции разного уровня.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Мареев С.Н. Мареева Е.В. Арсланов В.Г. Философия ХХ века 11 кассирер
Мы в нашей деятельности идеализируем действительность
Греческая культура
Субъективного
Литературный прием на каждом шагу заменяет шестову серьезную аргументацию