Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Nach neuen Meeren Ну а когда обращается Заратустра к морякам? Не сразу после прибытия на борт — два дня он вообще молчит и начинает говорить о загадке, лишь когда путешественники осваиваются с открытым морем — лишь после того как, побыв среди моряков, убеждается, что они достойные слушатели. И о чем же повествует им Заратустра? О своем подъеме в сумерки по горной тропе, причем сумеречность акцентируется еще и следующими словами: "Не одно уже солнце закатилось дня меня". Рассказ морякам о восхождении сближает две существенно важные образные системы, постоянно используемые Ницше для чувственного отражения своей мысли: море и высокие горы." (Третья часть "Заратустры" написана в Ницце; январь 1884 г.) При восхождении нужно непрерывно преодолевать "дух тяжести", который все время тянет вниз, однако поскольку поднимающийся несет этого "заклятого врага" с собой в высоту, для него он — лишь карлик. По мере подъема растут и глубины; пропасть становится пропастью не когда в нее падают, а когда поднимаются ввысь. Глубина неотделима от высоты: растет одна, растет и другая. Об этом говорится в первой главе третьей части, объединяющей воедино образы моря и гор: "«Откуда взялись высочайшие горы?» — некогда спрашивал я. И вот постиг, что они происходят из моря. Свидетельство тому записано в скальныхпородахи на отвесных стенах вершин. Из глубочайшего должно подниматься высочайшее к высотам своим" (Зарат.; VI, 226). При восхождении всегда время от времени останавливаются и сравнивают путь вверх с путем вниз; в такие моменты дух вздымающихся высот противостоит духу уходящей вниз тропы. Заратустра, восходящий, противостоит карлику, влекущему вниз. Наконец, восходящий ставит вопрос ребром: "Карлик! Ты! Или я!" Поначалу кажется, будто карлик (названный первым, с акцентированием заглавной буквы) имеет определенное преимущество. Но почти сразу, в самом начале второго раздела, ситуация изменяется: "Стой! Карлик! — сказал я. — Я! Или ты! Но сильнейший из нас двоих — я: тебе неведома моя бездонная мысль. Ее тебе не перенести!" Поскольку Заратустра продумывает бездну, мысль мыслей, он, относясь к глубине со всей серьезностью, побеждает карлика и может продолжить восхождение. "И тут вдруг почувствовал я облегчение: это карлик спрыгнул с моих плеч, любопытный! Он уселся на корточках на камне передо мной. Остановились же мы как раз у ворот, через которые пролегал путь". Затем Заратустра описывает ворота, используя данный образ для наглядности своей загадки. В воротах встречаются две длинные дороги: одна ведет за ворота, другая — назад. "Столкнувшись лбами", дороги расходятся в противоположных направлениях: каждая бесконечна и каждая ведет в свою вечность. Над воротами написано: "Мгновение". Ворота "Мгновение" вместе со своими расходящимися бесконечными дорогами — образ времени, впереди назад уходящего в вечность. Само же время можно видеть из "мгновения", из "сейчас", откуда один путь ведет в будущее — в "еще- не-сейчас", а другой—в прошлое—в "уже-не-сейчас". Здесь, у ворот, сидящему перед Заратустройна корточках карлику повествуется о глубочайшей мысли, причем ворота и две дороги символизируют время... время и вечность; это означает, что мысль о вечном возвращении равного теперь объединяется с вопросом о времени и вечности. Но видение ворот, заметим, представляет загадку, а не ее решение. Как только этот "образ" начинает явственно восприниматься, явственной становится и загадка, подлежащая разгадыванию. Разгадывание начинается с вопроса. Заратустра тотчас задает карлику сначала один, потом второй вопрос о воротах и дорогах. Первый вопрос относится к одной из дорог, к какой именно, не сказано, поскольку это неважно: спрашивается о присущем обеим. Если кто-нибудь пойдет по дороге все дальше и дальше, "считаешь ли ты, карлик, что эти пути так и будут вечно противоречить друг другу?" То есть, расходясь в противоположные стороны, так и будут вечно отдаляться? "Все прямое лжет, — презрительно бормочет карлик, —- истина крива, само время есть круг". Карлик разрешает затруднение, причем, отвечая, "презрительно бормочет". Подобное затруднение не кажется ему стоящим особых усилий и долгих разговоров, поскольку раз оба пути ведут в вечность, они ведут к одному и тому же, где и встречаются, смыкаясь в один непрерывный путь. Что представляется нам двумя расходящимися прямыми дорогами, в действительности является .тишь ближайшим видимым отрезком гигантского круга, который в своем движении постоянно возвращается назад. Прямое — иллюзия. На самом деле все движется по кругу, то есть сама истина (сущее, как оно в действительности существует во времени) крива. Круговорот времени в самом себе и, следовательно, "постоянное возвращение" всякого сущего —вот то, как существует сущее в целом: как вечное возвращение. Так разгадал карлик загадку. Но далее рассказ Заратустры принимает странный оборот: "Ты, дух тяжести! — сказал я в гневе. — Не воображай, что все так легко! Иначе я оставлю тебя, хромоногий, сидеть, где сидишь, — а я поднял тебя высоки"'. Вместо того, чтобы обрадоваться, что карлик высказал его мысль, Заратустра разгневался. Итак, карлик все же не понял загадки: слитком легко он к ней отнесся. Следовательно, одного лишь представления о движении по кругу недостаточно: это еще не мышление мысли о вечном возвращении равного. В своей книге о Ницше Е. Бертрам, называя учение о вечном возвращении "безумной мистерией, обманчивой и подражательной" (и тем самым закрывая дня себя все пути к пониманию философии Ницше), в качестве предостережения и примера благоразумного понимания мысли о вечном возвращении приводит строки Гете: "Je mehr man kennt,je mehr man weiss, Erkennt man: alles dreht im Kreis" ("Чем больше знают, чем больше понимают, тем очевиднее: все движется по кругу")." Но это и есть мысль о круге, как ее мыслит карлик, слишком легко отнесшийся к вопросу Заратустры, благодаря чему он вообще не мыслит колоссальную мысль Ницше. Кто так мыслит его тончайшую мысль, того, хромоногого, он оставляет сидеть на прежнем месте. Заратустра покидает' усевшегося на корточки карлика, хотя уже и поднял его "высоко", то есть поднял на такую высоту, где он должен был бы видеть, если бы мог; и где он мог бы видеть, если бы не оставался карликом. Тем не менее Заратустра задает карлику второй вопрос, на этот раз — что очень важно — относящийся не к дорогам, а к самим воротам, к "мгновению": "Взгляни, — продолжал я, — на это "мгновение!". Над загадкой предлагается заново подумать из "мгновения" и в отношении мгновения. Из "мгновения" "уходит длинная вечная дорога назад: позади нас — вечность". Все конечные вещи, которые только возможны и которые существуют лишь на протяжении конечного отрезка времени, должны были, следовательно, уже когда-то существовать в этой вечности — то есть некогда неизбежно проходили этой дорогой. Здесь Ницше настолько сжато выражает в форме вопроса важнейшую мысль своего учения, что ее едва ли можно понять, так как основные предположения, хотя они и высказаны, еще не стали зримыми. Поэтому выделим: 1) бесконечность времени как в направлении прошлого, так и будущего; 2) реальность времени (оно — не "субъективная" форма созерцания); 3) конечность вещей и времени их существования. Как следует из этих предположений, все, что только может существовать, уже должно было некогда существовать, поскольку за бесконечное время длительность существования конечного мира по необходимости должна была исчерпаться. И если, таким образом, "все уже было, что думаешь ты, карлик, об этом мгновении? Не должны ли были также и эти ворота уже когда-то существовать?" Если все вещи так жестко связаны, что мгновение влечет за собой их грядущее существо в ание, не должно ли оно влечь з а со бой также и грядущее существование самого себя? Если же мгновение вновь и вновь отправляется этой дорогой, должны также и все вещи отправляться этой дорогой вновь и вновь. Медлительный паук, лунный свет (сравните: Вес.наука; п.34Н), мы с тобой у ворот — "не должны ли мы все вечно возвращаться?" Задавая второй вопрос, Заратустра вроде бы говорит то же самое, что и карлик, отвечавший на первый: все движется по кругу. Вроде бы то же, однако на этот раз карлик молчит: вопрос задан в такой манере, что уже недоступен его пониманию, и Заратустра даже не ждет от него никакого ответа. Недоступен потоцу, что теперь Заратустра высказывает такие условия понимания вопроса, которые совершенно неприемлемы для карлика, поскольку он всего - лишь карлик. Новые условия состоят в том, что теперь вопросы задаются из "мгновения", а это требует собственной позиции в самом "мгновении", то есть во времени и его временности (in der Zeit und ihrer Zeitlichkeit). Сразу после этого карлик исчезает на фоне мрачного и сурового события. Заратустра рассказывает: "Я увидел молодого пастуха, корчившегося, давившегося, извивавшегося, с перекошенным лицом: изо рта его свисала тяжелая черная змея", заползшая и вцепившаяся ему в горло. Заратустра попыталcя вырвать змею. Но тщетно! "Тогда из уст моих вырвался крик: «Сожми зубы! Откуси! Откуси ей голову! Сожми зубы!»". Трудно представить и трудно размышлять об этом происшествии. Но оно находится в теснейшей взаимосвязи с попыткой мыслить тяжелейшую мысль. Мы отметим лишь следующее: после того как Заратустра задал второй вопрос, карлику более нет места — он не принадлежит к сфере этого вопроса, поскольку не в состоянии услышать его. Чем глубже вопрошание, разгадывание и мышление затрагивает суть загадки, тем загадочнее и колоссальнее оно становится, перерастая самого вопрошающего. Посему не каждый имеет право на любой вопрос. Вместо того, чтобы ожидать ответа от карлика или же самому дать хитроумный подробный ответ, Заратустра продолжает: "Так говорил я, но все тише и тише, ибо испугался собственной мысли и тайного помысла". Тяжелейшая мысль страшит, поскольку за обычным представлением о собственном вечном движении по кругу, Заратустра мыслит еще и нечто совершенно иное, он вообще мыслит мысль абсолютно иначе, чем карлик. На этом пока закончим обсуждение главы "О видении и загадке", однако вернемся к ней позже, когда будем более подготовлены для дальнейшего ее понимания (после беседы о сущности нигилизма как области действия мысли о вечном возвращении). в) "Выздоравливающий" а) Звери Заратустры Пропустим теперь очередные главы третьей части и поговорим немного о четвертой от конца главе под названием "Выздоравливающий" (см. "Введение" для ориентации). Заратустра после путешествия по морю снова уединился в горах, вернувшись в свою пещеру и к своим зверям. Эти звери — орел и змея. Они принадлежат Заратустре в его уединении, и когда уединение обращается к нему, говорит оно через этих зверей. Ницше как-то сказал (сентябрь 1888, Сильс-Мария, заключение утерянного предисловия к "Сумеркам идолов", где говорится о "Заратустре" и ППо ту сторону добра и зла"): "По любви к зверям во все времена узнавали отшельников..." (XIV, 417). Однако звери Заратустры далеко не случайны, их сущность — образ сущности самого Заратустры, то есть его задачи: быть учителем вечного возвращения равного. Появляютсяэти звери, орели змея, также далеко не случайно — Заратустра впервые встречает их в ясный полдень: на протяжении всего произведения полдень — источник сущностной символической силы (der sinnbildende Kraft). Ясным полднем, услышав пронзительный крик птицы, Заратустра взглянул в небо (предисловие, n.lO; VI, 29): "И что же! Широкими кругами в вышине парил орел, несущий змею; но не как добычу, а как подругу: змея обвивалась вокруг его шеи". Этот блистательный образ завораживает всех, кто способен видеть, и чем глубже мы понимаем книгу "Так говорил Заратустра", тем конкретнее и неистощимее он становится. Парящий орел описывает в вышине широкие круги — не просто какие-то круги и не где-нибудь, а именно широкие круги и именно в вышине. Круговое парение — символ вечного возвращения, но такое круговое парение, при котором быстро набирают высоту и удерживаются в вышине. Вокруг шеи орла обвивается змея; и снова: кольца змеи — символ кольца вечного возвращения. Но еще выразительней: змея обвивается вокруг шеи того, кто широкими кругами стремится ввысь — своеобразное и существенное (однако для нас еще малопонятное) сочетание, раскрывающее богатство творческой силы образа. Не схваченная когтями змея, не добыча, а подруга, свободно обвиваясь кольцами вокруг шеи орла, кругами набирающая вместе с ним высоту. Однако, рассматривая данный символ вечного возвращения равного и размышляя над значением кругового парения в кольцах и сворачивания кольцами при круговом парении, нельзя упустить из вида, кем, собственно, являются сами звери. Орел — самый гордый из всех зверей. Гордость — это растущая уверенность в своей позиции, в собственном сущностном ранге, она обусловлена задачей в-себе-более-не-меняющегося. Гордость — определенное высотой, пребыванием в высоте постоянное присутствие на этой высоте — нечто совершенно иное, чем заносчивость и высокомерие. Последние связаны с низшим, от которого они стремятся отстраниться и, следовательно, остаются от него зависимыми — по необходимости остаются зависимыми, так как не имеют в себе ничего, что давало бы им возможность представлять высоту. Определенные низшим, они могут лишь приподниматься, вздыматься, воображать себя в высоте, не будучи в ней реально. Гордость — дело другое. (По христианским представлениям, гордость — это всегда возражение, протест, однако вне христианства гордость и подлинная скромность прекрасно согласуются. Гордость — это антихристианская "добродетель", даже "смирение"; см. "Заратустра" [VI, 248]: "Я служу, ты служишь..."). Орел — самый гордый из всех зверей, он живет в высоте и высотой, и даже когда спускается вниз, этот "низ" — горные выси и глубины ущелий — никогда не равнина, где все нивелируется и уравнивается. Змея — самый мудрый из всех зверей. Мудрость (die Klugheit) в данном случае означает умение распоряжаться реальным знанием: какв разное время его проявлять илине выказывать, как действовать обманным путем и идти на ус-тупки, но не попадаться в собственные ловушки. К мудрости принадлежит способность притворства и перевоплощения — имеется в виду не банальное лицемерие, а умение применять маски, не забывать себя, наполнять разыгрываемый первый план скрытым контекстом, властвовать над игрой бытия и иллюзий. (Мгновение золотистых отблесков на чешуйках змеи vita; см. Воля к вл„ п.577, 1887; XVI, 73.) Звери Заратустры — самый гордый и самый мудрый из всех зверей. Они принадлежат друг другу и поэтому вместе отправляются на поиск. Ищут себе подобного, как и они, живущего в уединении. Они отправляются на поиск, чтобы узнать, жив ли еще Заратустра, готов ли к своему закату. Тем самым подчеркивается, что орел и змея вовсе не домашние животные, которых берут в дом и приучают к нему, наоборот: они чужды всему привычному и обыденному и не особенно доверчивы, не миловидны и не склонны к уюту. Оба они прежде всего определяют уединеннейшее уединение, являющееся совершенно иным, чем обычно считают, полагая, что в уединении становятся свободными и беспечными. По общему мнению в уединении человек "устраняется от забот". Однако в уединеннейшем уединении на нас и нашу задачу как раз и набрасывается все самое худшее и самое опасное, которое уже нельзя переправить на другие вещи и других людей. Мы должны пропустить самое худшее и самое опасное через себя, и не для того, чтобы потом устранить, а чтобы, опираясь на подлинное знание высшей мудрости (das eigentlichen Wissen der huchsten Klugheit), осознать как сопричастное. Именно это знание и есть самое трудное — слишком легко улетучивается оно и теряется в отговорках и увертках, в глупости. Чтобы правильно понять символическую роль зверей отшельника Заратустры, а также его собственную роль, ине впадать в романтические заблуждения, необходимо поразмыслить надглубоким понятием уединения. Пребывать в уединеннейшем уединении не означает содержать этих зверей для компании и времяпровождения — это означает иметь силу оставаться в их присутствии верным самому себе и не позволять им улетать. Поэтому в конце предисловия Заратустры говорится: "...прошу я гордость свою всегда сопутствовать моей мудрости! И если некогда покинет меня мудрость моя — ах, как же любит она улетать! — пусть тогда уж улетучится и гордость моя вместе с моей глупостью! — Так начался закат Заратустры" (VI, 30). Вот уж действительно странный закат, начинающийся с обдумывания высочайших возможностей становления и бытия. Стоит, пожалуй, кратко резюмировать, что именно символизируют орел и змея как звери Заратустры: 1) круговое парение и сворачивание кольцами — круг и кольцо вечного возвращения; 2) сущность зверей, гордость и мудрость — внутренняя позиция (die Grundstellung) и вид знания (die Wissenart) учителя вечного возвращения; 3) звери как спутники в уединении — высочайшие требования к самому Заратустре, тем более неумолимые требования, чем меньше они высказываются как положения, правила или предостережения, чем больше в непосредственном присутствии символов говорят о существенном из сути последних. Символы многое говорят лишь для тех, кто обладает образной силой (die bildende Kraft) для формирования мысли. Как только поэтическая и, значит, высшая образная сила отмирает, умолкают и символы, ниспадая до "декорума" и "аксессуаров" (сравните: сегодня звери как аллегории "евангелистов"). |
|
|
|
|
