<<<     ΛΛΛ     >>>   

С этой своей позиции, не отклоняя дара, царь-бог перечеркнет его цену, покажет не просто бесполезность его, но и сокрытые в нем угрозу и вредоносность—другой способ не принять подношения. Поступая так, бог-царь-рекущий действует как отец. Отцу представлен фармакон—и им отвергнут, пренебрегнут, отброшен, принижен. Отец не доверяет письму, неизменно его подозревает.

Даже если бы нам не хотелось дать здесь увлечь себя легким переходом, сообщающим между собой фигуры царя, бога и отца, достаточно было бы обратить систематическое внимание—чего, насколько мы знаем, никто никогда не делал—на постоянство платоновской схемы, связывающей исток и власть слова, именно логоса, с отцовской позицией. Не то чтобы это происходило исключительно и преимущественно у Платона. Это всем известно, или легко можно себе представить. Но то, что и сам “платонизм”, чей понятийный аппарат основывает всю западную метафизику, не избегает всеобщности этого структурного понуждения и даже иллюстрирует его с несравненным блеском и утонченностью,—этот факт тем более значим.

И не то чтобы логос и был отцом. Но исток логоса—его отец. Выражаясь анахронически, мы бы сказали: “говорящий субъект” есть отец своей речи. Очень скоро становится ясно, что метафорой здесь и не пахнет, во всяком случае если понимать под этим ходульный эффект риторики. Итак, логос есть сын, и он погибнет без присутствия, без насущного содействия (assistance présente) своего отца. Отца, который отвечает. Ему и за него. Без своего отца он, именно, всего лишь письмо. Так, по крайней мере, говорит тот, кто говорит: таков тезис отца. Особенность письма должна, стало быть, так или иначе соотноситься с отсутствием отца. Такое отсутствие, далее, может принимать самые разные формы и модальности, отчетливо или путано, последовательно или одновременно: потерять своего отца, умирающего смертью естественной или насильственной, от насилия стороннего или вследствие отцеубийства; затем домогаться (solliciter) содействия, возможного или невозможного, отцовского присутствия, домогаться прямо или притворившись, что можешь обойтись и без него, и т.д. Мы знаем, как Сократ подчеркивает убожество, жалкое или надменное, логоса, преданного письму: “…он всегда нуждается в помощи своего отца (τοῦ πατρὸς ἀεὶ δεῖται βοηθοῦ): сам же не способен ни защититься, ни себе помочь”.

Это убожество неоднозначно: с одной стороны, конечно, бедственное положение сироты, нуждающегося не только в том, чтобы ему просто содействовали чьим-то присутствием, но и чтобы действенно несли ему помощь, прибегали на выручку; с другой же стороны, жалея сироту, его и обвиняют, как и письмо, в притворстве отдаления от отца, в самонадеянном и самодовольном освобождении от него. С позиции того, кто держит скипетр, желание письма показывается, обозначается, изобличается как желание сиротства и как отцеубийственный порыв. Разве не преступен этот фармакон, разве не отравлен этот дар?

Статус этого сироты, которого никакое содействие не может принять на иждивение, совпадает со статусом γράφειν, которое, не будучи ничьим сыном в самый момент записи, вообще едва ли остается сыном и не признает больше своих истоков—ни по закону, ни по долгу. В отличие от письма, живой логос жив тем, что имеет живого отца (тогда как сирота наполовину мертв)—отца, который налицо, присутствует, стоит с ним рядом, позади, внутри него, поддерживая его своею правильностью, оказывая содействие от своего лица, от собственного имени. Живой-то логос признает свой долг, живет этим признанием, и запрещает себе—верит, что может запретить,—отцеубийство. Однако запрет и отцеубийство, как отношения между письмом и речью,—структуры настолько удивительные, что позже нам еще придется соединять в тексте Платона отцеубийство запрещенное и отцеубийство провозглашенное. Отложенное убийство отца и наставника.

Уже одного Федра, видимо, достаточно для доказательства того, что ответственность логоса, его смысла и его эффектов, сводится к содействию, к присутствию как присутствию отца. Следует неустанно внимательней приглядываться к “метафорам”. Так, обращаясь к Эроту, Сократ говорит: “Если в прежней речи мы с Федром сказали что-нибудь тебе не созвучное, вини в этом Лисия: он отец той речи (τὸν τοῦ λόγου πατέρα)” (257 b). Тут логос имеет смысл дискурса, изложенного аргумента, положения, направляющего и одушевляющего устную беседу (логос). Робен переводит здесь логос как “тему” (sujet), и это не просто анахронично—это разрушает интенцию и органическое единство обозначения. Потому что только “живой” дискурс, только речь (а не тема, объект или субъект дискурса) может иметь отца; и в силу необходимости, которая теперь будет становиться для нас всё ясней, λόγοι—это дети. Достаточно живые, чтобы при случае протестовать и чтобы давать себя допрашивать, и еще способные, в отличие от записанных вещей, отвечать—когда их отец налицо. Они—присутствие, уполномоченное отвечать их отцом.

Некоторые, например, происходят от Федра, и тот призывается, чтобы их поддержать. Опять процитируем Робена, который на сей раз переводит логос не как “тему”, а как “доказательство”, и разрывает интервалом в десять строк обыгрывание τέχνη τῶν λόγων. Речь идет о той технэ, которой владеют—или утверждают, что владеют,—софисты и риторы, одновременно искусстве и орудии, рецепте, который “считается” тайным, однако может быть передан и т.д. Сократ рассматривает здесь эту проблему, в то время классическую, исходя из противопоставления убеждения (πειθώ) и истины (ἀληθειά):

Сократ. Согласен, если подходящие к случаю доказательства (λόγοι) подтвердят, что оно—искусство (τέχνη). Мне сдается, будто я слышу, как некоторое из них подходят сюда и протестуют, свидетельствуя, что красноречие не искусство, а далекий от него навык. Подлинного искусства речи (τοῦ δὲ λέγειν), сказал лаконец, нельзя достичь без познания истины, да и никогда это не станет возможным.

Федр. Эти доказательства необходимы, Сократ (τούτων δεῖ τῶν λόγων, ὦ Σώκρατες). Приведи их сюда и допроси: что и как они утверждают (τί καὶ πῶς λέγουσιν)?

Сократ. Придите же сюда, благородные создания (γενναῖα), и убедите Федра, отца прекрасных детей (καλλίπαιδά τε Φαῖδρον), что, если он окажется недостаточно искушен в философии, он никогда не будет способен о чем-либо говорить. Пусть Федр отвечает… (260 e–261 a).

И вот еще Федр, на сей раз из Пира: он должен говорить первым, потому что он “и возлежит первым, и является отцом этой беседы (πατὴρ τοῦ λόγου)” (177 d)

В любом случае то, что мы продолжаем (временно и удобства ради) называть метафорой, принадлежит к определенной системе. Если у логоса есть отец, если он логос только в силу того, что получает помощь от своего отца, то всё это потому, что он всегда является неким сущим (ὤν), и даже родом сущего (Софист 260 a), еще точнее—живым существом. Логос есть ζῷον. Это животное рождается, растет, принадлежит φύσις. Лингвистика, логика, диалектика и зоология—всё сходится воедино.

Описывая логос как ζῷον, Платон следует традиции тех риторов и софистов, которые еще до него трупной окоченелости письма противопоставляли живую речь, безошибочно подстраивающуюся под потребности сиюминутной ситуации, ожидания и запросы присутствующих собеседников, учуивая топосы, в которых она должна манифестироваться, притворно сгибаясь, подаваясь вспять в момент, когда она становится разом убедительной и понуждающей9.

Итак, логос, существо живое, одушевленное—это также и рожденный организм. Организм: дифференцированное тело собственное, с центром и конечностями, сочленениями, головой и ногами. Чтобы быть “приличным”, записанный дискурс должен бы подчиняться, как и сам живой дискурс, законам жизни. Логографическая необходимость (ἀνάγκη λογογραφική) должна бы быть аналогична необходимости биологической, точнее зоологической. Без этого—не так ли?—она становится бессвязной, без головы, без хвоста. Речь, конечно, о структуре и составе, рискующих—риск, навлекаемый логосом,—потерять из-за письма и хвост, и голову:

Сократ. А остальное? Не кажется ли, что все в этой речи (τὰ τοῦ λόγου) набросано как попало? Разве очевидно, что именно сказанное во-вторых, а не другие высказывания должно непременно занимать второе место? Мне, как невежде, показалось, что этот писатель отважно высказывал все, что ему приходило в голова. Усматриваешь ли ты какую-нибудь логографическую необходимость для сочинителей располагать все в такой последовательности, как у Лисия?

Федр. Ты слишком любезен, если думаешь, что я способен так тщательно разобрать все особенности его сочинения.

Сократ. Но по крайней мере вот что ты мог бы сказать: всякая речь (λόγον) должна быть составлена (συνεστάναι), словно живое существо (ὥσπερ ζῷον),—у нее должно быть собственное тело с головой и ногами, причем туловище и конечности должны подходить друг другу и соответствовать целому (264 b c).

Этот рожденный организм должен быть благороднорожденным, хорошего рода; вспомним, как Сократ окликает λόγοι: γενναῖα!—“благородные создания”. Предполагается, что этот организм, коль скоро он рожден, имеет начало и конец. Требовательность Сократа делается здесь четкой и настойчивой: дискурс должен иметь начало и конец, начинаться с начала и кончаться концом: “У него, видно, совсем нет того, что мы ищем. Он стремится к тому, чтобы его рассуждение плыло не с начала, а с конца на спине назад. Он начинает с того, чем кончил бы влюбленный свое объяснение с любимцем” (264 a). Импликации и следствия подобной нормы огромны, но и достаточно очевидны, чтобы слишком подробно на них задерживаться. Отсюда вытекает, что произносимый дискурс ведет себя как личность, получающая содействие в своем истоке и наличная в своей собственной сущности. Логос: “Sermo tanquam persona ipse loquens”, как утверждает Платоновский словарь10. И, как и всякая личность, логос-зоон имеет отца.

Но что такое отец?

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Как человек
Сократовское предписание здесь устное
Перевод словом лекарство служит
В точно рассчитанной середине диалогаmdash
Есть возможность для означающего повторяться в полном одиночестве