|
|
<<< ΛΛΛ >>>
Раз это установлено, ясно, что нам еще должно исследовать: нам остается лишь
проследить движение этих традиций в истории человеческого рода, чтобы выяснить,
каким образом и где идея, первоначально вложенная в сердце человека, сохранилась
в целости и чистоте[84].
ПИСЬМО ШЕСТОЕ[85]
Можете спросить, каким образом
среди множества потрясений, междуусобий,
заговоров, преступлений
и безумств находилось столько людей,
занимавшихся полезными
и изящными искусствами в Италии
и затем в других христианских государствах;
под владычеством турок
мы этого не наблюдаем.
Вольтер. Опыт о нравах[86]
Сударыня.
В предыдущих письмах вы видели, как важно правильно понимать развитие мысли в
смене поколений, но вы также должны были видеть в них и другое: раз проникшись
этой основной идеей, что в человеческом духе нет истины помимо собственноручно
вложенной в нее Богом, когда он извлек человека из небытия, - вам должно было
стать ясным и то, что нельзя рассматривать движение веков так, как их
рассматривает вульгарная история. Приходится тогда признать, что провидение, или
совершенно мудрый разум, не только управляет ходом событий, но и непосредственно
и постоянно воздействует на разум человеческий. Если только допустить, что для
первоначального движения разума в существе созданном потребовалось побуждение,
исходящее не из его собственной природы, что его первые идеи, первые познания
только и могли быть чудесными внушениями верховного разума, сила, создавшая его
таким образом, должна была и далее оказывать на него то же действие, как и при
сообщении ему первого движения.
Такое понимание жизни и прогресса мыслящего существа во времени и его развития
должно стать для вас привычным, сударыня, если вы вполне восприняли то, до чего
мы ранее договорились. Вы видели, что чисто метафизическое рассуждение вполне
доказывает непрерывность внешнего воздействия на разум человека. Но нет
надобности прибегать к метафизике, вывод последует и без нее: нельзя отвергнуть
его, не отрицая посылок, из которых он вытекает.
Если задуматься над самим способом этого постоянного воздействия божественного
разума в духовном мире, то обнаруживаешь, что оно не только должно быть таким,
как мы только что видели, соответствующим его первоначальному действию, но еще и
то, что осуществляться оно должно таким образом, чтобы человеческий разум
оставался совершенно свободным и мог развить всю свою деятельность. Поэтому нет
ничего удивительного, что существовал народ, среди которого традиция
первоначальных внушений Бога сохранилась в большей чистоте, с большей
определенностью, чем среди других, и что время от времени появлялись люди, через
которых как бы возобновлялось первоначальное действие нравственного порядка.
Если устранить этот народ, устранить этих избранных людей, то придется
предположить, что у всех народов, во все эпохи всеобщей жизни человека, во
всякой отдельной личности божественная мысль сохранялась одинаково полной,
одинаково живой. Это означало бы уничтожение всякой личности и всякой свободы в
мире: это было бы отрицанием данности. Ясно, что личность и свобода существуют
лишь постольку, поскольку есть различия в умах, нравственных силах и познаниях.
Наоборот, предполагая лишь у нескольких личностей у одного народа или в
нескольких единичных умах, которым в особенности вверено сохранение этой
сокровищницы, высшую степень подчинения первоначальным традициям или же
особенный дар воспринимать истину, первоначально вложенную в человеческий разум,
устанавливаешь только явление нравственное, совершенно схожее с постоянно
происходящим на наших глазах, а именно, что некоторые народы и некоторые
личности обладают такими знаниями, которых нет у других народов и у других
личностей.
В остальной части человеческого рода эти великие традиции также поддерживались в
большей или меньшей чистоте в зависимости от различных условий этих народов; и
человек шествовал по предписанному ему пути лишь при свете этих всесильных истин,
которые в его сознании породил отличный от него разум. Но имелось лишь одно
средоточие света на земле. Этот светоч, правда, не блистал подобно человеческим
познаниям: он не распространял обманчивого сияния вдаль; сосредоточенный в одном
месте, одновременно светясь и скрываясь от глаз, как все великие тайны мира;
пылающий, но скрытый, как пламя жизни, этот необъяснимый свет все освещал и все
стремились в этому общему средоточию, хотя как будто и светилось самостоятельно
и направлялось к самым противоположным целям[11]. Но когда наступил момент
великой катастрофы духовного мира, все созданные человеком призрачные силы
тотчас исчезли и среди общего пожара осталось несокрушенным одно только
вместилище вечной истины. Вот как понимается религиозное единство истории и как
эта концепция возвышается до настоящей философии времен, которая показывает нам,
что разумное существо точно так же подчинено общему закону, как и остальные
создания.
Я очень желал бы, сударыня, чтобы вы могли усвоить себе этот отвлеченный и
религиозный способ осознавать историю: ничто так не расширяет нашей мысли и не
очищает нашей души так, как эти неясные замыслы провидения, властвующего в веках
и ведущего человеческий род к его конечному назначению. Но пока постараемся
построить философию истории, которая бы осветила по крайней мере обширную
область человеческих воспоминаний, с тем, чтобы он был для нас зарей живого
дневного света. Мы извлечем из этого предварительного изучения истории тем
большую пользу, что оно само по себе может составить полную систему, так что мы
в крайнем случае могли бы ею довольствоваться, если бы случайно что-либо
помешало дальнейшим нашим изысканиям. Впрочем, я вам напоминаю, сударыня, что я
беседую с вами не с кафедры и что эти письма составляют лишь продолжение наших
прерванных бесед, в которых я так много почерпнул отрадных минут и которые, - я
с удовольствием это повторяю, - служили мне истинным утешением, когда я в нем
особенно нуждался... Итак, не ожидайте от меня большей поучительности, чем
обыкновенно, и приготовьтесь сами, как обычно, продолжить эти размышления.
Вы уже наверное заметили, сударыня, что современное направление человеческого
разума явно стремится облечь всякое знание в историческую форму. Размышляя о
философских основах исторической мысли, нельзя не заметить, что она призвана
подняться в наши дни на неизмеримо большую высоту, чем та, на которой она стояла
до сих пор. В настоящее время разум, можно сказать, только и находит
удовлетворение в истории; он постоянно обращается к прошедшему времени и в
поисках новых возможностей выводит их исключительно из воспоминаний, из обзора
пройденного пути, из изучения тех сил, которые направили и определили его
движение в продолжение веков. И разумеется, это направление современной науки
чрезвычайно благотворно. Пора признать, что та сила, которую человеческий разум
находит в узких пределах настоящего, не составляет всего его содержания, что в
нем имеется еще другая сила, которая, объединяя в одной мысли и времена
протекшие, и времена обетованные, выражает подлинное существо разума и ставит
его в действительно принадлежащую ему сферу деятельности.
Впрочем, неужели вы не находите, сударыня, что и вообще традиционная, или
повествовательная история по необходимости неполна? Что она может заключать в
себе лишь то, что сохраняется в памяти людей? А ведь сохраняется не все
происходящее. Поэтому очевидно, что современная точка зрения истории не может
удовлетворить разум. Несмотря на философский дух, которым ныне прониклась
история, несмотря на ценные критические труды, несмотря на оказанное ей в
последнее время содействие естественных наук, астрономии, геологии и даже физики,
как видите, она не смогла еще прийти ни к единству, ни к той высшей нравственной
оценке, которая вытекала бы из отчетливого понимания всеобщего закона,
управляющего нравственным движением веков. Человеческий разум, рассматривая
прошлое, постоянно стремился к этому великому результату; но поверхностное
поучение, извлекаемое из истории столь разнообразными путями, эти уроки ходячей
философии, эти примеры каких-то там добродетелей, - как будто добродетель
выставляет себя напоказ на великой мировой сцене, а ей не было свойственно
пребывать в тени, - эта пустая психологическая мораль истории, которая не
создала ни одного честного человека, но породила множество плутов и безумцев
всякого рода, и которая только и служит к повторению жалкой мировой комедии, -
все это отклонило разум от тех настоящих наставлений, которые должны дать ему
традиции человечества. Пока в науке господствовал дух христианства, глубокая,
хотя и неудачно выраженная мысль проливала на исторические изыскания долю того
священного вдохновения, от которого она сама происходит. Но в то время
историческая критика была еще так неразвита, столько событий, особенно с
первобытных времен, сохранились в памяти человеческого рода настолько
извращенными, что весь свет религии не мог рассеять этого глубокого мрака; так
что история, хотя и освещенная высшим светом, тем не менее не могла подняться на
должную высоту. В наши дни рациональное воззрение на историю привело бы, без
сомнения, к более положительным результатам. Разум века требует совсем новой
философии истории, такой философии истории, которая так же мало напоминала бы
старую, как современные астрономические учения мало схожи с рядами гномонических
наблюдений Гиппарха и прочих астрономов древности. Надо только осознать, что
никогда не будет достаточно фактов для того, чтобы все доказать, а для того,
чтобы многое предчувствовать, их было достаточно со времен Моисея и Геродота.
Самые факты, сколько бы их ни собирать, еще никогда не создадут достоверности,
которую нам может дать лишь способ их понимания. Точно так же, как, например,
опыт веков, раскрывший Кеплеру законы движения планет, был недостаточен для того,
чтобы обнаружить для него общий закон природы; это открытие выпало на долю
необычайного озарения особого рода, на долю благочестивого размышления. Именно
так нам, сударыня, и следует пытаться понять историю.
Прежде всего, что означают все эти сопоставления веков и народов, которые
нагромождает пустая ученость друг на друга? Все эти родословные языков, народов
и идей? Слепая или упрямая философия всегда сумеет от всего этого отговориться
старыми доводами об однородности природы всех людей? Все это удивительное
сплетение времен она объясняет своей любимой теорией естественного развития
человеческого духа, без всяких следов провидения, без влияния какой бы то ни
было причины, кроме механической силы человеческой природы. С точки зрения этой
теории, человеческий разум, как известно, не более, чем ком снега, растущий по
мере того, как его катят. Впрочем, она или усматривает повсюду прогресс и
естественное совершенствование, присущее, по ее мнению, человеческому существу,
или же она находит какое-то бессмысленное и беспричинное движение. Смотря по
духовной организации исследователя, то мрачной и безнадежной, а то, напротив,
исполненной надежд и уверенности в воздаяние, эта философия заставляет человека
или бессмысленно трепыхаться подобно мошкаре в солнечном луче, или все
подниматься и подниматься силою своей возвышенной природы; но она всегда видит
во всем этом человека и только человека. Она добровольно обрекает себя на
невежество; даже мир физический, который она якобы постигла, научает ее только
тому, что он открывает пустому любопытству ума и чувств; поток света,
непрестанно излучающийся из этого мира, до нее не доходит; если же, наконец, она
и решится в совокупности всего усмотреть план, замысел, разум, подчинить им
человеческий интеллект и принять все вытекающие из этого последствия
относительно всеобщего нравственного порядка, - это оказывается для нее
невозможным, поскольку она остается сама собой. Поэтому ни к чему не ведут ни
попытки связать между собой времена, ни непрестанная работа над фактическим
материалом; надо стараться дать глубокие характеристики великих исторических
эпох и определить совершенно беспристрастно черты каждого века на основании
законов практического разума. При этом, если внимательно всмотреться в дело, то
окажется, что все сырье истории[87] уже исчерпано; что народы выявили все свои
традиции; что если и предстоит еще дать лучшие объяснения прошедшим эпохам, то
эта задача будет решена не той критикой, которая способна лишь копаться на
свалке истории, а приемами чисто рациональными, то по отношению к фактам не
предстоит никаких новых открытий. Итак, истории теперь осталось только одно, -
осмысливать.
А раз это будет понятно, то история, естественно, займет свое место в общей
системе философии и составит существенную часть ее. Многие предметы, разумеется,
от нее отпадут и станут достоянием романистов и поэтов. Но еще больше их
выступит из скрывающего их доселе тумана и поместится на самых высоких вершинах
новой системы. Предметы истории стали бы заимствовать признаки достоверности не
от одной только хроники, но подобно тому, как аксиомы натурфилософии, хотя и
открытые наблюдением и опытом, сводятся геометрическим разумом только к формулам,
так достоверность истинам области истории придал бы разум нравственный. Такова,
например, эпоха, на наш взгляд, столь мало еще понятая, и вовсе не за
отсутствием данных и памятников, а лишь за отсутствием мысли, - эпоха, в которую
упираются все времена, где все кончается и все начинается, о которой без
преувеличения можно сказать, что в ней все прошлое человеческого рода
соединяется со всем его будущим: я имею в виду первые века нашей эры. Настанет
день, когда историческое мышление не сможет оторваться от величественного
зрелища того, как все первоначальные людские величия обратились в прах и
внезапно обнаружились все их будущие величия. Таков же и продолжительный период,
который наступил вслед за этим обновлением человеческого существа и был его
продолжением; который предрассудок и философский фанатизм обрисовали в столь
ложных красках; в котором столь живые источники света скрывались в глубине
самого густого мрака, в котором столь необычайные нравственные силы сохранились
и питались среди видимой неподвижности умов[88], и который начали постигать лишь
с тех пор, как человеческий ум принял свое новое направление. Но затем
исполинские фигуры, затерянные ныне в толпе исторических личностей, выйдут из
окружающей их мглы, а слава многих, кому люди расточали столь долго преступное
или бессмысленное поклонение, обратится навсегда в ничто. Таковы будут, между
прочим, и новые судьбы некоторых библейских персонажей, которых человеческий
разум оставлял в неведении или пренебрежении, и некоторых языческих мудрецов,
которым он воздал славу не по заслугам.
Например, Моисей и Сократ. Раз и навсегда узнают, что первый открыл людям
истинного Бога, а последний завещал им малодушное и беспокойное сомнение. На
примере Давида и Марка Аврелия станет очевидным то, что первый был совершенным
образцом самого святого героизма, в то время как другой - только любопытным
примером искусственного величия, пышной и хвастливой добродетели. Точно так же
про Катона, в ярости растерзавшего свои внутренности, будут вспоминать лишь с
тем, чтобы по истинному достоинству оценить философию, внушавшую столь неистовую
добродетель, и жалкое величие, которое этот человек себе создал. Я думаю, что
среди славных языческих имен Эпикур освобожден от порочащего его предвзятого
мнения и что память о нем вызовет к себе новый интерес. Переоценке подвергнутся
и другие знаменитости. Имя Стагирита[89], например, станут произносить с
некоторым отвращением, имя Магомета - с глубоким уважением; на первого будут
смотреть как на ангела тьмы, который сковывал на протяжении нескольких веков все
силы добра среди людей; на второго - как на благодетельное существо, кто всего
более способствовал осуществлению плана божественной мудрости для спасения рода
человеческого. И, наконец, - сказать ли это? Своего рода бесчестие будет связано
с великим именем Гомера. В суждении, которое религиозный инстинкт Платона
побудил его произнести об этом развратителе людей, не будут видеть одну из его
знаменитых утопических выходок, а одно из замечательных его предвосхищений
мыслей будущего. Необходимо, чтобы однажды людей заставило покраснеть
воспоминание об одном преступном обольстителе, который ужасным образом
способствовал унижению человеческой природы; необходимо, чтобы они принесли
раскаяние за то, что расточали фимиам этому льстецу их страстей, который, чтобы
угодить им, запятнал священную традицию истины и наполнил их сердца нечистью.
Все эти идеи, которые до сих пор только слегка коснулись человеческой мысли или,
в лучшем случае, покоятся без движения в немногих независимых умах, займут тогда
безвозвратно свое место в нравственном чувстве человеческого рода и станут
аксиомами здравого смысла.
Но одним из важнейших указаний так понимаемой истории было бы закрепление в
памяти человеческого ума относительных степеней народов, исчезнувших со сцены
мира, и установление в сознании живых народов ощущения тех судеб, которые они
призваны выполнять. Всякий народ, ясно воспринимая различные эпохи прошедшей
жизни, видел бы в истинном свете и настоящее свое положение и умел бы предвидеть
тот путь, который ему надлежит пройти в будущем. У всех народов образовалось бы
истинное национальное сознание, состоящее из некоторого числа положительных идей,
очевидных истин, выведенных на основе их воспоминаний, из твердых убеждений,
которые господствовали бы в большей или меньшей мере над всеми умами и
направляли бы их к одной и той же цели. И тогда национальности, которые до сих
пор лишь разделяли людей, избавившись от ослепления и от страстного
преследования своих интересов, объединились бы для достижения согласованного и
всеобщего результата; тогда все народы протянули бы, может быть, друг другу руки
и вместе пошли бы к одной цели.
Я знаю, наши мудрецы обещали, что это слияние умов произойдет благодаря
философии и прогрессу знаний вообще, но если рассудить, что народы, хотя они и
сложные существа, на самом деле существа нравственные, подобно личностям, а
следовательно, что один и тот же закон властвует в духовной жизни тех и других,
то, очевидно, деятельность великих семей человечества по необходимости зависит
от личного чувства, вследствие которого они сознают себя как бы выделенными из
остальной части человеческого рода, имеющими собственное свое существование и
свой личный интерес. Это чувство является необходимой составной частью мирового
сознания, оно составляет как бы Я собирательного человеческого существа.
Следовательно, в наших чаяниях грядущего благоденствия и беспредельного
совершенствования так же невозможно сразу устранить величайшие личности
человечества, как и ничтожнейшие, из которых те составляются. Следовательно, их
надо принять безусловно, как принципы и средства к более совершенному
существованию. Поэтому космополитическое будущее, обещаемое философией, не более,
чем химера. Сначала надо заняться выработкой домашней нравственности народов,
отличной от их политической морали; им надо сначала научиться знать и оценивать
самих себя, как и отдельным личностям; они должны знать свои пороки и свои
добродетели; они должны научиться раскаиваться в ошибках и преступлениях, ими
совершенных, исправлять совершенное ими зло, упорствовать в добре, по пути
которого они идут. В этом заключается, по нашему мнению, первое условие
настоящей способности совершенствования для народов, как и для отдельных
личностей; как те, так и другие для выполнения своего назначения в мире должны
опереться на пройденную часть своей жизни и найти свое будущее в своем прошлом.
Вы видите, при таком отношении к делу историческая критика из предмета пустого
любопытства стала бы высочайшим из судилищ. Она произносила бы неумолимый суд
над гордостью и величием всех веков; она тщательно проверила бы всякую репутацию,
всякую славу; она расправилась бы со всеми призраками и всеми историческими
увлечениями; она занялась бы усиленно уничтожением лживых образов, которые
загромождают память людей, с тем, чтобы прошлое, представ перед разумом в
истинном свете, дало ему возможность вывести определенные следствия по отношению
к настоящему и направить с некоторой уверенностью взоры в бесконечные дали
будущего.
Я думаю, что одна величайшая слава, слава Греции, при этом исчезла бы почти
целиком; я думаю, придет день, когда нравственная мысль будет останавливаться
лишь проникнувшись священной грустью в этой стране обманчивых надежд и иллюзий,
из которых гений обмана так долго изливал на остальную часть земного шара
соблазн и ложь. И тогда мы бы не видели чистые души людей, подобных Фенелону,
беспечно упивающимися сладострастными вымыслами, порожденными самым ужасным
извращением, до которого опустился человеческий дух, или же того, что мощные умы
поддаются увлечению чувственными вдохновениями Платона[12]; и, наоборот, нашли
бы, конечно, себе применение - удивительное и неожиданное, - старые полузабытые
идеи умов религиозных, а именно некоторых из тех выдающихся мыслителей,
настоящих героев мысли, которые на заре нового общества одной рукой намечали
предстоящий ему путь, а другой отбивались от издыхающего чудовища многобожия,
замечательные построения других мудрецов - тех, кому Бог вверил сохранение
первых слов, обращенных им к его созданиям, без сомнения найдут столь же
убедительное, сколь и неожиданное применение. В удивительных видениях будущего,
когда-то дарованных избранным людям, вероятно усмотрят прежде всего выражение
глубинного понимания абсолютной связи эпох и поэтому найдут, что на деле эти
предсказания не относятся к тому или другому определенному времени, а служат
наставлениями, одинаково применимыми ко всем временам, и даже, более того,
поймут, что достаточно оглядеться кругом, чтобы заметить их постоянное
совершение в последовательных изменениях общества как повседневное и
ослепительное проявление вечного закона нравственного мира, так что пророчество
ощущалось бы нами столь же живо, как и самые факты увлекающих нас событий[13].
Наконец, вот самый важный урок, который преподала бы нам история, таким образом
понятая: урок этот в нашей системе сводит воедино всю философию истории, так как
он дает нам понять всемирную жизнь сознательного существа, а она одна раскрывает
загадку человечества: вместо того, чтобы удовлетвориться бессмысленной системой
механического совершенствования нашей природы, теорией, столь явно опровергнутой
опытом всех веков, надо понять, что человек, предоставленный самому себе,
напротив, шел всегда ко все большему и большему падению; если и были периоды
прогресса у всех народов и моменты высокого просветления во всемирной жизни
человечества, возвышенные порывы его разума, замечательные подвиги его природы -
чего нельзя отрицать, - то, с другой стороны, ничто не свидетельствует о
постоянном и последовательном движении вперед общества в целом; на самом деле
только в том обществе, которого мы члены, в обществе, не созданном руками
человеческими, можно заметить настоящее восходящее движение, принцип реального и
бесконечного прогресса. Мы, бесспорно, восприняли то, что изобрел или открыл
разум древних раньше нас; мы этим и воспользовались и закрепили разбитое звено
великой цепи времен, порванное варварством; но из этого никак не следует, что
народы могли бы дойти до современного своего состояния без исторического события,
совершенно самостоятельного, совершенно оторванного от всего предшествующего,
стоящего совсем вне обычного зарождения человеческих идей и всякого
естественного сцепления явлений, события, которое отделяет древний мир от нового.
И тогда, сударыня, взору мудреца, оглянувшегося на прошлое, мир, каким он был в
момент, когда сверхъестественная сила заставила ум человеческий принять новое
направление, предстанет его воображению в его настоящем свете, - развращенным,
окровавленным, изолгавшимся. Он бы понял, что тот прогресс народов и поколений,
которым он так восхищался, привел их на самом деле лишь к одичанию, неизмеримо
более жалкому, нежели в тех народах, которые мы называем дикими; и как
доказательство того, насколько несовершенны были цивилизации древнего мира, он,
без сомнения, убедился бы, что в них не было никакого принципа длительности и
непрерывности. Глубокая мудрость Египта, пленительные красоты Ионии, доблести
Рима, блеск Александрии, что с вами сталось? - спросил бы он себя. Блестящие
цивилизации, древние как мир, вскормленные всеми силами земли, связанные со
всеми славами, со всеми величиями, со всеми господствами и, наконец, с самой
мощной властью, когда-либо попиравшей землю, как могли вы исчезнуть с лица земли[14]?
К чему же вела вся эта работа веков, все эти гордые усилия духовной природы,
если новые народы, не принимавшие в этом участия, должны были однажды все это
разрушить, ниспровергнуть это великолепное здание и запахать его развалины? Для
того ли человек возводил здание, чтобы увидеть когда-нибудь все произведения
своих рук обращенными в прах? Для того ли он так много скопил, чтобы все это
однажды потерять? Для того ли он так высоко поднялся, чтобы затем тем ниже пасть?
Но не ошибитесь, сударыня. Вовсе не варвары разрушили старый мир; он уже был
истлевшим трупом; они лишь развеяли прах его по ветру. Эти же самые варвары
нападали ранее на древние общества и не могли их даже поколебать; история едва
помнит их давние нашествия. Дело в том, что принцип жизни, который делал
возможным существование общества, был исчерпан; что материальный интерес, или,
если хотите, интерес реальный, который один только определял ранее общественное
движение, как бы выполнил до конца свою задачу и совершил предварительное
воспитание человеческого рода; что дух человека, при всем его полном стремлении
выйти за пределы земной сферы, лишь время от времени может возвыситься в области,
где находится настоящая основа всех вещей; следовательно, он не в силах придать
обществу устойчивость. В этой истине заключена вся та история, о которой я
беседую с вами.
К несчастью, слишком долго держалась привычка видеть в Европе только отдельные
государства. Устойчивость нового мира и его огромное превосходство над древним
еще не оценены. Не обращали внимания на то, что в продолжение ряда веков Европа
составляла настоящую федеральную систему или скорее как бы один народ, и что эта
система была разорвана лишь реформацией[90]. Но когда реформация произошла,
общество уже было воздвигнуто навеки. До этого рокового события народы Европы
смотрели на себя как на одно социальное тело, хотя и разделенное территориально
на различные государства, но в нравственном отношении принадлежащее к одному
целому. Долгое время у них не было другого публичного права помимо церковного;
тогдашние войны рассматривались как междоусобные; один-единственный интерес
одушевлял весь этот мир; одна мысль его вдохновляла. Вот что придает истории
средних веков глубоко философское значение; это в буквальном смысле слова
истории человеческого духа; движение нравственное, движение мысли составляли
главное ее содержание; события чисто политические находятся там всегда на втором
плане и лучше всего это доказывают те самые войны из-за убеждений, которые были
для философии прошлого века предметом такого ужаса. Вольтер совершенно правильно
отмечает, что убеждения вызывали войны лишь у христиан, но затем он принимается
по-своему толковать об этом[91]. Но когда находишь в истории не повторяющийся
нигде более факт, он заслуживает, на мой взгляд, того, чтобы постараться прежде
всего хорошенько понять, что его вызвало и что из него получилось. И я спрашиваю
вас, могло ли установиться в мире царство мысли иначе, как предоставлением
принципу мысли всей его действительности, всей его напряженности? Видимость
вещей, если вам так угодно, изменилась, и это последствие раскола; раздробив
единство идеи, он раздробил также и единство общества. Но основа вещей осталась,
конечно, прежней: Европа и сейчас еще является христианским миром, что бы она ни
делала. Без сомнения, она не вернется более к тому состоянию, в каком она была в
пору своей юности и роста; но нельзя сомневаться и в том, что некогда черты,
разделяющие христианские народы, снова сотрутся, и первоначальный принцип нового
общества, хотя и в новой форме, обнаружится с большей силой, нежели когда-либо
прежде. Для христианина это предмет веры; ему не позволительно сомневаться в
этом будущем так, как в прошлом, на котором основаны все его верования, но и для
всякого сколько-нибудь глубокого ума, это, на мой взгляд, нечто доказанное. Кто
знает, может быть день этот даже не так далек от нас, как это предполагают?
Несомненно, в наши дни происходит в глубине сознания огромная религиозная работа,
в ходе науки, этой верховной силы века, заметно какое-то поворотное движение,
время от времени что-то торжественное и сосредоточенное чувствуется в душах; кто
знает, не предвестники ли это каких-то великих нравственных и социальных явлений,
которые вызовут общий переворот во всей разумной природе, вследствие чего
обетованные человеку судьбы из предметов веры, каковы они теперь, станут для
всеобщего разума вероятными или даже несомненными?
<<< ΛΛΛ >>>
Хотя в библиотеке Чаадаева сохранилось только несколько брошюр с ранними натурфилософскими сочинениями шеллинга
Всякий отдельный человек
Чаадаев П. Философические письма русской философии 4 природы
Диаметрально противоположное обычному ходу мысли оно ставит разум по отношению к природе в смиренное положение
Вот как философия истории должна понимать гомеризм
|
|
