<<<     ΛΛΛ     >>>   

Эта критика в “Капитале” отличается от критики в “Экономическо-философских рукописях” только тем, что является более конкретной, опирающейся на огромный фактический материал об условиях жизни рабочих в Англии середины века. Основные гуманистические идеи остаются теми же. Защищая взгляд, согласно которому Маркс после “Немецкой идеологии” от них отказался, Альтюссер должен был прибегнуть к особому “симптоматическому” методу рассуждения. Самое важное правило этого метода, видимо, состоит в следующем: игнорируйте и не принимайте во внимание все тексты, которые несовместимы с вашей интерпретацией.

2

Решающий вопрос состоит не в том, использовал ли Маркс в своих зрелых работах понятие отчуждения (явно или неявно — без употребления термина), потому что, несомненно, он это делал. Вопрос в том действительно ли он в нем нуждался. Смог ли бы Маркс выразить все то, что он сказал в описаниях фактов, анализе и критике капитализма вовсе не употребляя такого абстрактного понятия, как отчуждение? Не украшал ли он без нужды свои научные сочинения малопонятными философскими словами из каких-то не относящихся к делу, личных вненаучных соображений? Не говорил ли он, например, в “Послесловии” ко второму немецкому изданию “Капитала”: “Но как раз в то время когда я работал над первым томом “Капитала”, крикливые, претенциозные и весьма посредственные эпигоны, задающие тон в современной образованной Германии, усвоили манеру третировать Гегеля, как некогда во времена Лессинга, бравый Мозес Мендельсон третировал Спинозу, как “мертвую собаку”. Я поэтому открыто объявил себя учеником этого великого мыслителя и в главе о теории стоимости местами даже кокетничал характерной для Гегеля манерой выражения”.

Но, может быть. Маркс действительно просто “кокетничал” с термином “отчуждение”? Любое тщательное изучение интеллектуального развития Маркса, природы его теории и его метода приводит к однозначно отрицательному ответу на этот вопрос.

1) С первых же своих статей в “Rheinische Zeitung” и до самой смерти Маркс занимался критическим исследованием не частных аспектов и институтов общественной жизни, но человеческих условий в ЦЕлом.

2) Едва ли можно оспаривать, что теория Маркса была научной. Его представление о науке во многих отношениях совпадает с представлениями его предшественников (Смит, Рикардо) и его современников (Конт, Милль): объективные факты, должны быть аккуратно описаны, законы явлений открыты—и все это по образцу естественной науки и в сильным позитивистским и детерминистским акцентом. Однако Маркс привносил в эти представления нечто совершенно новое: идею критической общественной науки. Отныне в задачу общественной науки входит еще и раскрывать ограниченности данного в непосредственном опыте и показывать, что они должны быть преодолены (aufgehoben). Поскольку эта критика не всегда имманентна, она требует фундаментального философского критерия оценки. Марксу не нужно было его искать; этот критерий был выработан в его ранних сочинениях.

3) Как неоднократно говорил Маркс, в том числе в “Капитале”, его метод является диалектическим. Диалектика есть метод целостного, критического, исторического мышления. Все ее основные категории ценностно нагружены: развитие, прогресс, отрицание, трансценденция, самодетерминация. По Гегелю, смысл всему всемирно-историческому процессу придает возрастающая конкретизация и самореализация первоначальной абстрактной рациональности; по Марксу, смысл истории состоит в практическом осуществлении потенциальной человечности, скрытой в каждом индивиде и растрачиваемой впустую при неблагоприятных исторических условиях.

Маркс ввел в заблуждение многих своих последователей, особенно тех, кто был склонен к дуалистическому мышлению, высказав резкие замечания о философии, об утопическом сознании, о собственных ранних сочинениях и о научной природе своих поздних работ.

В какой-то степени Маркс был неверно понят. Для дуалистического мышления, начиная с Декарта и Юма, отрицание равносильно отвержению. Для Маркса отрицание есть установление некоторой ограниченности (Grenze), которая должна быть преодолена. Такой ограниченностью философии его времени является ее “чистый”, “абстрактный”, идеалистический характер, ее отделенность от эмпирических наук, ее отстраненность от эмпирической жизни и от практической деятельности. Нет никаких сомнений, что философия присутствует во всех его работах, но — в качестве элемента междисциплинарной, конкретной, ориентированной на практику теории. Кроме того, существенная ограниченность современного Марксу утопического сознания состоит в его оторванности от практики, в допущении абсолютной идеи разума и его конкретного воплощения — справедливости, в наивном и произвольном конструировании подробных схем идеальной общественной жизни, вместе с догматизмом и жесткостью, свойственными этим схемам, в которые, по-видимому, предполагалось каким-то сверхъестественным образом втиснуть будущие человеческие общности. С другой стороны, если утопическая традиция выступает хранительницей моральных ценностей, направленных на необходимость замены существующих форм жизни, то, наверное, элемент утопического сознания все время присутствует в марксовой теории: в его воззрении на пролетариат как на класс “в себе”, в его идее социальной революции как всеобщего человеческого освобождения и в его представлении о коммунистическом обществе.

Маркс не отступил ни от одной из этих идей, появившихся в его ранних трудах. Он очень хорошо знал, что эмпирически существующий пролетариат, живущий к нищете и невежестве, в лучшем случае может развить лишь тред-юнионистское сознание, что революция, как показывает действительность истории, очень часто сводится только к своему “первому эпизоду” — захвату политической власти, что коммунизм может быть примитивным эгалитарным обществом или политическим деспотизмом, а не “положительным упразднением частной собственности”, “ниспровержением всех тех отношений, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом” или “полным освобождением всех человеческих чувств и свойств”. Сами эти идеи не были отвергнуты Марксом, они были отброшены в их спекулятивной абстрактной форме. Когда мы снова встречаем их в зрелых сочинениях Маркса, они опосредованы богатством исторических и экономических данных. Пролетариат является не только классом, закованным в “радикальные цепи”, который “имеет универсальный характер, вследствие... универсальных страданий” и который не может себя освободить, не освобождая все другие общественные сферы. Маркс показывает, как степень эксплуатации этого класса повышается в условиях капитализма, как капитал должен выжимать из труда все большую прибавочную стоимость, чтобы противостоять тенденции снижения средней нормы прибыли. Сознание пролетариата возрастает: во-первых, потому что буржуазия сама должна “обращаться к пролетариату, призывать его па помощь и вовлекать его таким образом в политическое движение. Она, следовательно, сама передает пролетариату элементы своего собственного образования...”; во-вторых, потому что целые слои имущих классов пролетаризируются и, следовательно, “приносят пролетариату большое количество элементов образования”; в-третьих, потому что часть буржуазных идеологов переходит на сторону пролетариата, поскольку они “возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения”; в-четвертых, потому что пролетарии организуются в политическую партию и развивают культурный .авангард, коммунистов, которые “ясно понимают” условия и “общие результаты пролетарского движения”.

Цель этого обильного цитирования состояла по только в том, чтобы проиллюстрировать природу отрицания Марксом своих ранних абстрактных идей, по и в том, чтобы привлечь внимание к важнейшей проблеме, к пониманию Марксом самого себя.

Когда приняты в расчет все эти условия перехода класса “в себе” и класс “для себя”, возникает следующий вопрос: действительно ли они детерминируют этот переход? Если понимать детерминацию так, как понимал ее во многих своих сочинениях Маркс, то ответ был бы отрицательным. Как ученый девятнадцатого века, Маркс испытывал сильный соблазн дать детерминации строгую и механистическую интерпретацию как неизбежности и независимости от человеческого сознания, воли и практической деятельности.

Таким образом, дуалистический, дихотомический и узко аналитический способ мышления интерпретаторов Маркса был но единственной причиной неверного понимания природы его теории и его отношения к философии, утопиям и к своей ранней работе. Другой причиной было неоднозначное и противоречивое понимание Марксом своего вклада в социальную теорию его времени. Отчасти эти неясности и непоследовательности объективно обусловлены самой вовлеченностью в практическое действие и борьбой в разное время с различными оппонентами. Маркс критикует гегельянство немецких профессоров философии, а затем, четверть века спустя, “кокетничает” с гегельянским языком, выступая против бездарных эпигонов, обращавшихся с “могучим мыслителем” как с “мертвой собакой”. Он критикует утопический социализм своего времени (включая коммунистические утопии Кабе, Дозами и Вейтлинга), но сам должен быть признан утопическим мыслителем, если рассмотреть его в сопоставлении с мелкобуржуазными позитивистски настроенными учеными второй половины XIX века. Он во всех отношениях критический мыслитель, по так сильно желает, чтобы его воспринимали в качестве ученого (и научного социалиста), что одобряет совершенно позитивистскую интерпретацию своего метода. Русский обозреватель (в “Вестнике Европы” — С.-Петербург, 1872) превозносит Маркса за то, что тот толкует социальную историю как “естественноисторический процесс”, за “безупречное констатирование” фактов, за стремление открыть законы развития явлений, законы “не только не находящиеся в зависимости от воли, сознания и намерения человека, но и сами еще определяющие его полю, сознание и намерения”. “Автор ... тем самым описал не что иное, как диалектический метод”,—замечает Маркс.

Если бы Маркс действительно только это и делал, то его место в истории было бы позади Рикардо, Милля, Конта, Дюркгейма и других позитивистских обществоведов XIX века, и сегодня вряд ли была бы нужда изучать “Капитал”. Но па самом деле Маркс является мыслителем, который принадлежит как XIX, так и XX столетиям, и в этом истинная причина противоречий и в его теории, и в его собственном понимании этой теории. Его позитивизм и детерминизм, его предсказания относительно роста абсолютного обнищания пролетариата и исчезновения средних классов ныне устарели. Его взгляды на социальные законы как на тенденции, на свободу как на освобождение человека в данных объективных условиях, ограничивающих его, на общественную науку как на критическую социальную теорию, на практику как на важнейшее в созидании человеческой истории, его критическое исследование отчужденного труда и отчужденной политики сегодня даже более актуальны, чем при его жизни.

3

Теперь уже легче ответить на решающий вопрос: мог ли Маркс развить научную теорию капитализма и его перехода в коммунизм без какой-либо гуманистической философской основы? Небольшим усилием воображения мы могли бы представить, какова бы могла быть эта теория. Описание и анализ капитализма в рамках такой теории были бы строго объективными, данные любого рода, как бы они ни противоречили друг другу, изучались бы единственно с точки зрения их надежности и обоснованности. Употребляемый язык был бы нейтральным, исключающим все ценностно нагруженные понятия. Критика политической экономии сводилась бы к критике теорий политической экономии и воздерживалась бы от всякой критики политической экономии как реальности капиталистического общества. Установленные законы развития должны были бы либо удивительным, независимым от человеческого сознания и деятельности образом детерминировать переход от капитализма к социализму, либо же раскрывать спектр различных альтернативных возможностей, из которых только одна являлась бы коммунизмом.

Вряд ли есть хоть какое-то сомнение в том, что теория Маркса не такова.

Уже в письме к Руге в 1843 г. Маркс обстоятельно объясняет свой теоретический замысел как беспощадную критику всего существующего. “Мы не стремимся догматически предвосхитить будущее, а желаем только посредством критики старого мира найти новый мир”. В конце того же года Маркс формулирует свой “категорический императив”, “учение, что человек — высшее существо для человека” и утверждает необходимость перейти от критики религии к критике права, от критики теологии и критике политики. Он провозглашает “революцию, которая уничтожает частную собственность и опрокидывает весь порядок вещей”. Следующий шаг — критическое исследование отчужденного труда и отчужденной политики в “Экономическо-философских рукописях” 1844 г. В 1845 г., в “Тезисах о Фейербахе”. Маркс настаивает на связи между критической теорией и революционной практикой. В “Немецкой идеологии” Маркс определяет коммунистическое сознание как сознание необходимости коренной революции. Но для успеха дела необходимо изменить человеческие существа и производить коммунистическое сознание в массовом порядке,— что может иметь место только в практическом движении. Год спустя он пишет программу коммунистической партии и приступает к долгосрочному критическому изучению капиталистического общества, чтобы снабдить пролетарское революционное движение научными основаниями.

Абсурдно полагать, что такого рода интеллектуальная история и культурные предпосылки могли привести к появлению нейтрального, ценностно не нагруженного описания капитализма. Это не означает, что марксовы изыскания произвольны, направляются каким-то узким, эгоистическим интересом (что случается в идеологических исследованиях). Маркс считает, что пролетариат заинтересован в истине, поскольку его интересы полностью совпадают со всеобщими интересами освобождения человечества. Отбор и интерпретация данных (имеющие место во всяком социальном исследовании) не должны скрыть или исказить что-либо в капиталистическом обществе. Его ограниченность очевидна и имеет столь многочисленные подтверждения, что попытки идеологической апологетики легко разоблачаются и раскрывается его истинная природа: истина совпадает с критическим сознанием и становится основой выводов о необходимости освобождения. Именно поэтому объективность не противоречит критичности. Таким образом, когда Маркс употребляет критические понятия (эксплуатация, отчуждение, угнетение, капитал), их негативность отражает негативность самой реальности, и посредством разоблачения этой реальности он открывает путь к освобождению от нее.

Однако никакой теоретической критики самой по себе недостаточно, чтобы изменить реальность. Будь Маркс только ученым, будь его теория чисто научной, он ограничился бы просто утверждением о переходе от капитализма к какому-то новому способу производства. Он в своих работах никогда не рассматривал возможность того, что это будет не коммунизм, а что-то иное. У пас нет никаких оснований считать, что Маркс допускал какую-то иную альтернативу для общества после капитализма. Поэтому те, кто отрицает гуманистическую подоплеку марксовой теории, считают эту теорию жестко детерминистской или просто ложной.

Когда эта теория помещается в надлежащий контекст, в целостность марксовых размышлений и практических дел, она должна быть попята как ориентация на деятельность по созиданию истории. В конце концов именно человеческие существа делают историю и могут делать ее разумно и человечно с помощью соответствующей теории. Теоретическое утверждение является не просто утверждением о реальности, но также речевым актом, могущим породить силы для ее изменения,— когда для этого имеются объективные условия. Маркса можно понять только в контексте этой деятельности, тем более что он не ограничивался одними лишь выступлениями, но создавал первую Международную коммунистическую организацию и руководил ею.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Даже в полностью самоуправляемом обществе избранный делегат может временно стать отчужденным от той общности
Продолжающегося освобождения не специфически человеческие диспозиции