<<<     ΛΛΛ     >>>   

верно, что этот период политической истории Франции XIX в. уже выявляет основных действующих лиц и типичные соперничества XX в.
Более того, Конт, Маркс и Токвиль комментировали, анализировали и критиковали этот сам по себе интересный период. Их суждения о тех событиях отражают особенности их учений. Эти социологи помогают нам осознать одновременно разнообразие ценностных суждений, различие систем анализа и значение абстрактных теорий, разработанных данными авторами.
1. Огюст Конт и революция 1848 года
Случай с Огюстом Контом самый простой. Он с самого начала радовался разрушению представительных и либеральных институтов, которые, по его мнению, были связаны с деятельностью критического и анархиствующего метафизического разума, а также со своеобразной эволюцией Великобритании.
Конт в своих юношеских работах сравнивает развитие политической ситуации во Франции и в Англии. В Англии, думал он, аристократия сливалась с буржуазией и даже с простым народом, чтобы постепенно уменьшить влияние и власть монархии. Политическая эволюция Франции была совершенно иной. Здесь, наоборот, монархия сливалась с коммунами и с буржуазией, чтобы уменьшить влияние и власть аристократии.
Парламентский режим в Англии, по мнению Конта, не представлял собой ничего иного, кроме формы господства аристократии. Английский парламент был институтом, с помощью которого аристократия правила в Англии, так же как она правила в Венеции.
Следовательно, парламентаризм, по Конту, не политический институт универсального предназначения, а простая случайность английской истории. Требовать введения во Франции представительных институтов, импортированных с другого берега Ла-Манша, — значит совершать грубую историческую ошибку, поскольку здесь отсутствуют важнейшие условия для парламентаризма. Кроме того, это значит допускать и политическую ошибку, чреватую пагубными последствиями, — а именно желать совместить парламент и монархию, — поскольку именно монархия, как высшее проявление прежнего режима, была врагом Французской революции.
Словом, сочетание монархии и парламента, идеал Учредительного собрания, представляется Конту невозможным, ибо зиждется на двух принципиальных ошибках, из которых одна касается характера представительных институтов вообще* а вторая — истории Франции. Сверх того Конт склоняется к
276

идее централизации, которая ему кажется закономерной для истории Франции. В этом отношении он заходит столь далеко, что считает различение законов и декретов напрасным ухищрением легистов-метафизиков.
В соответствии с такой интерпретацией истории он, стало быть, испытывает удовлетворение в связи с упразднением французского парламента в пользу того, что он называет временной диктатурой, и приветствует действия Наполеона III, решительно покончившего с тем, что Маркс назовет парламентским кретинизмом1.
Фрагмент из «Курса позитивной философии» характеризует политическую и историческую точку зрения Конта на этот счет:
«Исходя из нашей исторической теории, в силу предшествующего полного сосредоточения различных элементов прежнего режима вокруг королевской власти, ясно, что основное усилие Французской революции, направленное на то, чтобы уйти безвозвратно от античной организации, должно было непременно принести к непосредственной борьбе народа с королевской властью, перевесом которой с конца второй современной фазы отличалась лишь такая система. Однако, хотя политическое предназначение этой предварительной эпохи в действительности оказалось вовсе не постепенной подготовкой устранения королевской власти (о чем вначале не могли помыслить и самые отважные новаторы), примечательно, что конституционная метафизика страстно желала в то время, наоборот, нерасторжимого союза монархического принципа с властью народа, как и подобного союза католического государственного устройства с духовной эмансипацией. Поэтому непоследовательные спекуляции не заслуживали бы сегодня никакого философского внимания, если бы в них не следовало видеть первое непосредственное обнаружение общего заблуждения, которое еще, к сожалению, способствует полному сокрытию истинного характера современной реорганизации, сводя такое фундаментальное возрождение к тщетному всеобъемлющему подражанию переходному государственному устройству, свойственному Англии.
Такова в самом деле была политическая утопия главных вождей Учредительного собрания, и они, несомненно, добивались ее непосредственного осуществления; равным образом она несла в себе тогда радикальное противоречие с отличительными тенденциями французского общества.
Таким образом, именно здесь естественное место непосредственного применения нашей исторической теории, помогающей быстро оценить эту опасную иллюзию. Хотя сама по себе она была слишком примитивной, чтобы требовать какого-то специального анализа, серьезность ее последствий обязы-
277

вает меня сообщить читателям основы исследования, которое они смогут, впрочем, без труда спонтанно продолжить в русле объяснений, типичных для двух предыдущих глав.
Отсутствие какой бы то ни было здравой политической философии облегчает понимание того, какое эмпирическое мероприятие естественным образом предопределило это заблуждение, которое, конечно, не могло не стать в высшей степени неизбежным, поскольку оно смогло полностью прельстить ум даже великого Монтескье» (Cours de philosophie positive, t. VI, p. 1902).
Этот отрывок поднимает несколько важных вопросов: верно ли, что тогдашние условия во Франции исключали сохранение монархии? Прав ли Конт, полагая, что институт, связанный с определенной системой мышления, не может выжить в условиях иной системы мышления?
Конечно, позитивист прав, считая, что французская монархия была традиционно связана с католической интеллектуальной и общественной системой, с феодальной и теологической системой, но либерал ответил бы, что созвучный определенной системе мышления институт может, трансформируясь, уцелеть и исполнять свои функции и в иной исторической системе.
Прав ли Конт, сводя институты британского образца к своеобразию правительства переходного периода? Прав ли он, рассматривая представительные институты как нерасторжимо связанные с господством торговой аристократии?
Руководствуясь этой общей теорией, наш выпускник Политехнической школы без огорчения полагал, будто светский диктатор положит конец тщетному подражанию английским институтам и мнимому господству болтливых метафизиков из парламента. В «Системе позитивной политики» он выразил удовлетворение по этому поводу и дошел даже до того, что написал во введении ко второму тому письмо к русскому царю, где выразил надежду, что сего диктатора (которого он назвал эмпириком) можно обучить позитивной философии и таким образом решительно способствовать фундаментальной реорганизации европейского общества.
Обращение к царю вызвало некоторое волнение среди позитивистов. И в третьем томе тон Конта несколько изменился по причине временного заблуждения, которому поддался светский диктатор (я хочу сказать — в связи с Крымской войной, ответственность за которую Конт, похоже, возложил на Россию). В самом деле, эпоха великих войн в историческом плане завершилась, и Конт поздравил светского диктатора Франции с тем, что тот с достоинством положил конец временному заблуждению светского диктатора России.
278

Такой способ рассмотрения парламентских институтов — если я отважусь пользоваться языком Конта — объясняется исключительно особым характером великого учителя позитивизма. Эта враждебность по отношению к парламентским институтам, принимаемым за метафизические или британские, жива еще и сегодня3. Заметим, впрочем, что Конт не желал полного устранения представительства, но ему казалось достаточным, чтобы Собрание созывалось раз в три года для утверждения бюджета.
Исторические и политические суждения, по-моему, вытекают из основной общесоциологической позиции. Ведь социология в том виде, как ее представлял себе Конт и как ее к тому же применял Дюркгейм, главными считала социальные, а не политические феномены — даже подчиняла вторые первым, что могло привести к умалению роли политического режима в пользу основной, социальной реальности. Дюркгейм разделял равнодушие, не свободное от агрессивности или презрения, в отношении парламентских институтов, свойственное творцу термина «социология». Увлеченный социальной проблематикой, вопросами морали и преобразования профессиональных организаций, он взирал на то, что происходит в парламенте, как на нечто второстепенное, если не смехотворное.
2. Алексис де Токвиль и революция 1848 года
Антитеза Токвиль — Конт удивительна. Токвиль считал великим замыслом Французской революции именно то, что Конт объявил заблуждением, в которое впал даже великий Монтескье. Токвиль сожалеет о поражении Учредительного собрания, т.е. поражении буржуазных реформаторов, стремившихся добиться сочетания монархии с представительными институтами. Он считает важным, если не решающим, административную децентрализацию, на которую Конт смотрит с глубочайшим презрением. Словом, он стремится к конституционным комбинациям, которые Конт небрежно отклонял как метафизические и недостойные серьезного рассмотрения.
Общественное положение обоих авторов было также совершенно разным. Конт долгое время жил на небольшое жалованье экзаменатора в Политехнической школе. Потеряв это место он вынужден был затем жить на пособие, выплачиваемое ему позитивистами. Одинокий мыслитель, не покидавший своего жилища на улице Месье-ле-Прэнс, он создавал религию человечества, будучи одновременно ее пророком и великим жрецом. Это своеобразное положение не могло не прида-
279

вать его идеям крайнюю форму, не соответствующую запутанности событий.
В то же время Алексис.де Токвиль — выходец из старинного французского аристократического рода — представлял департамент Ла-Манш в Палате депутатов Июльской монархии. Во время революции 1848 г. он был в Париже. В отличие от Конта он выходил из своих апартаментов и прогуливался по улице. События глубоко взволновали его. Позднее, во время выборов в Учредительное собрание, он возвращается в свой департамент и собирает там на выборах огромное большинство голосов. В Учредительном собрании он играет значительную роль в качестве члена комиссии по составлению конституции Второй республики.
В мае 1849 г., в то время когда президентом Республики был тот, кого звали еще только Луи Наполеоном Бонапартом, Токвиль в связи с министерской реорганизацией входит в кабинет Одилона Барро в качестве министра иностранных дел. На этом посту он останется в течение пяти месяцев, вплоть до того, как президент Республики отзовет это министерство, которое по-прежнему выказывало слишком парламентские замашки и находилось под господствующим влиянием прежней династической оппозиции, т.е монархической либеральной партии, ставшей республиканской из-за временной невозможности реставрации монархии.
Таким образом, Токвиль в 1848 — 1851 гг. — монархист, ставший консервативным республиканцем вследствие невозможности реставрации ни легитимистской монархии, ни орлеанской монархии. Впрочем, одновременно он враждебен и тому, что он называл «внебрачной монархией»; он заметил ее едва появившуюся угрозу. «Внебрачная монархия» — это империя Луи Наполеона, которой все наблюдатели, даже наделенные минимумом прозорливости, страшились с того самого дня, когда французский народ в своем громадном большинстве проголосовал не за Кавеньяка, республиканского генерала, защитника буржуазного строя, а за Луи Наполеона, у которого за душой не было почти ничего, кроме имени, престижа его дяди и нескольких смешных проделок.
Отклики Токвиля на события революции 1848 г. содержатся в его страстной книге «Воспоминания». Это единственная книга, которую он написал, отдаваясь течению своих мыслей, не исправляя, не отделывая их. Токвиль тщательно прорабатывал свои произведения, много размышлял над ними и до бесконечности исправлял их. Но по поводу событий 1848 г. он ради собственного удовольствия выплеснул на бумагу свои воспоминания, где был замечательно искренен, поскольку запретил их публикацию. В своих формулировках он не прояв-
280

ляет снисходительности в отношении многих современников, оставив, таким образом, бесценное свидетельство подлинных чувств, которые испытывали друг к другу участники великой или незначительной истории.
Реакция Токвиля на 24 февраля, день революции, отражает едва ли не отчаяние и подавленность. Член парламента, он был либеральным консерватором, покорившимся демократической атмосфере времени, увлеченным интеллектуальными, личными и политическими свободами. Для него эти свободы воплощались в представительных институтах, которые во время революций всегда подвергаются опасностям. Он был убежден, что революции, расширяясь, уменьшают вероятность сохранения свобод.
«30 июля 1830 г. на рассвете я встретил на внешнем бульваре Версаля кареты короля Карла X со следами соскобленных гербов, движущиеся медленно одна за другой, как похоронная процессия. Это зрелище вызвало у меня слезы. На сей же раз (т.е. в 1848г.) мое впечатление было иным, но еще более сильным. Это была вторая революция, совершавшаяся на моих глазах за последние семнадцать лет. Обе принесли мне огорчение, однако насколько же горше оказались впечатления, вызванные последней революцией. К Карлу X я до конца испытывал остаток наследственной привязанности. Но этот монарх пал за нарушение дорогих для меня прав, и я еще надеялся, что свобода в моей стране скорее воскреснет, чем умрет с его падением. Сегодня эта свобода мне показалась мертвой. Бегущие принцы были для меня никто, однако я чувствовал, что мое собственное дело погублено. Я провел самые лучшие годы своей молодости в общественной среде, которая, по-видимому, вновь становилась процветающей и знатной, обретая свободу. В ней я проникся идеей свободы умеренной, упорядоченной, сдерживаемой верованиями, нравами и законами. Меня трогали чары этой свободы. Она стала страстью всей моей жизни. Я чувствовал, что никогда не утешусь, утратив ее, и что надо отречься от нее» (?uvres completes d'Alexis de Tocqueville, t. XII, p. 86).
Далее Токвиль пересказывает разговор с одним из своих друзей и коллег Ампером. Последний, утверждает Токвиль, был типичным литератором. Он радовался революции, которая, как ему казалось, отвечала его идеалу, ибо сторонники реформ взяли верх над реакционерами типа Гизо. После крушения монархии он видел перспективы процветания республики. Ампер и Токвиль, по словам последнего, очень пылко повздорили, обсуждая вопрос: счастливым или несчастливым событием была революция? «Достаточно накричавшись, мы закончили  тем,  что  оба  апеллировали  к  будущему —  судье
281

просвещенному и неподкупному, но, увы, приходящему всегда слишком поздно» (ibid., р. 85).
Несколько лет спустя Токвиль, как он об этом пишет, более чем когда-либо убежден, что революция 1848 г. была злополучным событием. С его точки зрения, она и не могла быть иной, поскольку конечным результатом этой революции стала замена полузаконной, либеральной и умеренной монархии тем, что Конт называл «светской диктатурой», а Токвиль — «внебрачной монархией», мы же тривиально называем «авторитарной империей». К тому же трудно поверить, что с политической точки зрения режим Луи Наполеона оказался лучше режима Луи Филиппа. Однако речь идет о суждениях, окрашенных личными пристрастиями, а кроме того, сегодня в школьных учебниках по истории воспроизведен скорее энтузиазм Ампера, чем мрачный скептицизм Токвиля. Две характерные позиции французской интеллигенции — революционный энтузиазм, каковы бы ни были его последствия, и скептицизм в отношении конечного результата потрясений — живы и сегодня, вероятно, они будут живы и тогда, когда мои слушатели начнут обучать других тому, что нужно думать об истории Франции.
Токвиль пытается, естественно, объяснить причины революции и делает это в своем обычном стиле, восходящем к традиции Монтескье. Февральская революция 1848 г., как все великие события такого рода, порождена общими причинами, дополненными, если можно так сказать, случайностями. Было бы столь же поверхностным выводить ее из первых, как и приписывать исключительно вторым. Есть общие причины, но их недостаточно для объяснения отдельного события, которое могло бы стать иным, если бы не тот или иной случай. Вот наиболее характерный фрагмент:
«Индустриальная революция за тридцать лет сделала Париж первым фабричным городом Франции и вовлекла в его пределы совершенно новое рабочее население, к которому фортификационные работы добавили еще земледельцев, оставшихся теперь без работы; жажда материальных наслаждений, стимулируемых правительством, все больше и больше возбуждала толпу и вызывала терзавшее ее чувство зависти — эту болезнь, присущую демократии; нарождавшиеся экономические и политические теории внедряли мысль о том, что человеческие беды суть продукты законов, а не Провидения и что можно ликвидировать нищету, меняя местами людей; возникало презрение к бывшему правящему классу, и особенно к людям, его возглавлявшим, — презрение, столь повсеместное и глубокое, что оно парализовало сопротивление даже тех, кто больше всего был заинтересован в поддержании свергнутой власти; централизация свела все революционные операции к стремлению
282

стать хозяином Парижа и присвоить себе механизм управления; наконец, наблюдалось непостоянство всего; институтов, идей, нравов и людей во взбудораженном обществе, потрясенном семью великими революциями менее чем за шестьдесят лет, не считая множества мелких второстепенных потрясений. Таковы были общие причины, без которых февральская революция 1848 г. была невозможна. Основными же случайностями, которые ее вызвали, были пыл династической оппозиции, подготовившей бунт с требованием реформы; подавление этого сначала непомерного по своим притязаниям, а затем беспомощного бунта; внезапное исчезновение прежних министров, вдруг порвавших нити власти, которую новые министры в растерянности не сумели ни захватить вовремя, ни восстановить; ошибки и душевные расстройства этих министров, неспособных подтвердить, что они достаточно сильны, чтобы у генералов исчезла нерешительность; отсутствие единых, понятных всем и исполненных энергии принципов; но особенно старческий маразм короля Луи Филиппа, бессилие которого никто не смог бы предвидеть и которое кажется почти невероятным даже после того, как его выявил случай (ibid., р. 84 — 85).
Таков стиль аналитического и исторического описания революции, свойственный социологу, который не верит ни в непреклонный детерминизм истории, ни в непрерывный ряд случайностей, Как и Монтескье, Токвиль хочет сделать историю понятной. Но сделать историю понятной не значит показать, будто ничто не могло бы произойти иначе, — это значит выявить сочетание общих и второстепенных причин, составляющих ткань событий.
Между прочим, Токвиль обнаруживает во Франции любопытный феномен: презрение, каким окружали людей, находящихся у власти. Этот феномен вновь и вновь проявляется на конечной стадии каждого режима, и им объясняется тот факт, что в ходе большинства французских революций было пролито не много крови. Вообще режимы рушатся в то время, когда никто больше не хочет сражаться за них. Так, 110 лет спустя после 1848 г. политический класс, правивший во Франции, пал в атмосфере столь повсеместного презрения, что оно парализовало даже тех, кто был более всего заинтересован в самозащите.
Токвиль отлично понимал, что вначале революция 1848 г. носила социалистический характер. Однако, будучи всецело либералом в политике, он был консерватором в социальном отношении. Он думал, что общественное неравенство в его время было в порядке вещей или по крайней мере неискоренимо. Вот почему он крайне сурово осуждал социалистов из Временного правительства, которые, как он считал (подобно Марксу), превзошли все терпимые пределы глупости. Впрочем, несколько
283

напоминая Маркса, Токвиль чисто созерцательно отмечает, что в первой фазе, между февралем 18 4 8 г. и созывом Учредительного собрания в мае, социалисты имели значительное влияние в Париже и, следовательно, во всей Франции. Их влияние было достаточным для того, чтобы навести ужас на буржуазию и большинство крестьянства, и в то же время недостаточным, чтобы закрепить свое положение. В момент решающего столкновения с Учредительным собранием у них не оказалось иных средств взять верх, кроме мятежа. Социалистические вожди революции 1848 г. не смогли использовать благоприятные для них обстоятельства между февралем и маем. С момента созыва Учредительного собрания они уже не знали, на руку ли революции или конституционному строю им хотелось сыграть. Затем в решающий момент они покинули свое войско, рабочих Парижа, которые в ужасные июньские дни сражались одни, без вождей.
Токвиль резко враждебен одновременно по отношению к социалистическим вождям и июньским мятежникам. Однако непримиримость не ослепляет его. Кроме того, он признает необыкновенное мужество, проявленное парижскими рабочими в борьбе с регулярной армией, и прибавляет, что подрыв доверия к социалистическим вождям может быть неокончательным.
По мнению Маркса, революция 184 8 г. демонстрирует, что отныне важнейшая проблема европейских обществ — социальная. Революции XIX в. будут социальными, а не политическими. Токвиль, охваченный тревогой за индивидуальную свободу, считает эти мятежи, восстания или революции катастрофой. Но он отдает себе отчет в том, что эти революции отличаются определенным социалистическим свойством. И если пока что социалистическая революция представляется ему отсроченной, если он плохо судит о режиме, покоящемся на иных основаниях, нежели принцип собственности, то он все же осмотрительно заключает:
«Останется ли социализм погребенным под презрением, которое по справедливости покрывает социалистов 1848 г.? Я задаю этот вопрос, не отвечая на него. Не сомневаюсь, что основные законы современного общества с течением времени сильно не изменились; во многих своих главных частях они уже определились, но будут ли они когда-нибудь уничтожены и заменены другими? Это представляется мне неосуществимым. Ничего больше я не скажу, ибо чем больше я исследую прежнее состояние мира, тем более подробно вижу мир сегодняшний; когда же я рассматриваю встречающееся мне здесь громадное разнообразие не только законов, но и оснований законов, и различные как устаревшие, так и сохраняющиеся сегодня — что бы об этом ни говорили — формы права собственности на землю, мне очень хочется верить: институты, которые называют необходи-
284

мыми, нередко являются институтами, к которым просто привыкли, и в сфере общественного устройства поле возможного более обширно, чем представляют себе люди, живущие в каждом отдельно взятом обществе» (ibid., р. 97).
Иными словами, Токвиль не исключает, что социалисты, побежденные в 1848 г., смогут в более или менее отдаленном будущем оказаться теми, кто преобразует саму общественную организацию.
Остальное в воспоминаниях Токвиля (после характеристики июньских дней) посвящено рассказу о написании конституции Второй республики, о его участии во втором кабинете О. Барро, о борьбе либеральных монархистов, ставших усилием воли республиканцами, против роялистского большинства Собрания и одновременно — президента, подозреваемого в стремлении к восстановлению Империи4.
Таким образом, Токвиль понял социалистический характер революции 1848 г. и осудил деятельность социалистов как безрассудную. Он принадлежал к партии буржуазного порядка и во время июньского восстания готов был сражаться с восставшими рабочими. Во второй фазе кризиса он стал умеренным республиканцем, приверженцем того, что позднее назвали консервативной республикой, а также стал антибонапартистом. Он был побежден, но не был удивлен своему поражению, т.к. с февральских дней 18 48 г. полагал, что независимые институты пока обречены, что революция неизбежно приведет к авторитарному режиму, каким бы он ни был, а после избрания Луи Наполеона легко предвидел реставрацию Империи. Однако поскольку для того, чтобы взяться за дело, надежда не обязательна, он боролся против исхода, который представлялся ему одновременно наиболее вероятным и наименее желанным. Социолог школы Монтескье, он не считал, будто все происходящее есть именно то, что обязательно должно было произойти по воле Провидения, если бы оно было благосклонно, или же в соответствии с Разумом, если бы он был всемогущ.
3. Маркс и революция 1848 года
Маркс пережил исторический период между 184 8 и 1851 гг. иначе, нежели Конт или Токвиль. Он не уединился в башне из слоновой кости на улице Месье-ле-Прэнс; тем более он не был депутатом Учредительного собрания или Законодательного собрания, министром кабинета Одилона Барро и Луи Наполеона. Революционный агитатор и журналист, он активно участвовал в событиях, находясь в тот момент в Германии. Однако ранее он бывал во Франции и оказался весьма осведомлен
285

в политике, знал французских революционеров. Таким образом, в отношении Франции он стал активным свидетелем. Кроме того, он верил в интернациональный характер революции и чувствовал себя непосредственно затронутым французским кризисом.
Многие суждения, которые мы находим в двух его книгах, «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», созвучны суждениям Ток-виля, отраженным на страницах его «Воспоминаний».
Как и Токвиль, Маркс был поражен контрастом между восстаниями 1848 г., когда рабочие Парижа несколько дней сражались одни, без вождей, и волнениями 1849 г., когда год спустя парламентские вожди Горы напрасно пытались разжечь восстание и не были поддержаны своими войсками.
И Токвиль, и Маркс в равной степени осознавали, что события 1848 — 1851 гг. уже не представляли собой просто политические волнения, а предвещали социальную революцию. Токвиль с ужасом констатирует, что отныне ставятся под сомнение сами основы общества, законы, веками почитаемые людьми. Маркс же победно восклицает, что совершается необходимое, по его мнению, общественное потрясение. Шкалы ценностей либеральной аристократии и революционеров различны и даже противоположны. Уважение политических свобод (для Токвиля нечто священное) в глазах Маркса —- суеверие человека прежнего режима. Маркс не испытывает ни малейшего уважения к парламенту и формальным свободам. То, что один хочет больше всего спасти, второй считает второстепенным, может быть, даже препятствием на пути к важнейшему, по его мнению, а именно к социалистической революции.
И тот, и другой в переходе от революции 17 8 9 г. к революции 1848 г. усматривают нечто вроде исторической логики. С точки зрения Токвиля, после разрушения монархии и привилегированных сословий революция продолжается, вызывая постановку вопроса об общественном порядке и собственности. Маркс видит в социальной революции этап возникновения четвертого сословия после победы третьего. Разные выражения, противоположные ценностные суждения, но оба сходятся в главном: поскольку разрушена традиционная монархия и низвергнута аристократия прошлого, то в порядке вещей, что демократическое движение, стремясь к социальному равенству, выступило против существующих привилегий буржуазии. Борьба с экономическим неравенством, по мнению Токвиля, по крайней мере в его время, обречена на неудачу. Чаще всего он, по-видимому, считает неравенство неискоренимым, ибо оно связано с извечным общественным порядком. Со своей стороны Маркс считает, что путем реорганизации общества можно
286

уменьшить или устранить экономическое неравенство. Но оба они обращают внимание на переход от революции, нацеленной против аристократии, к революции, направленной против буржуазии, от подрывной деятельности против монархического государства к подрывной деятельности против общественного порядка в целом.
Словом, Маркс и Токвиль сходятся в определении фаз развития революции. События во Франции в 1848 — 1851 гг. загипнотизировали современников, и сегодня еще они завораживают схожестью конфликтов. За небольшой срок Франция перенесла большую часть типичных ситуаций, характерных для политических конфликтов в современных обществах.
В ходе первой фазы, с 24 февраля по 4 мая 1848 г., восстание уничтожает монархию, а во Временное правительство входят несколько социалистов, оказывающих преобладающее влияние в течение нескольких месяцев.
С созывом Учредительного собрания начинается вторая фаза. Большинство в Собрании, избранное всей страной, консервативно или даже реакционно и настроено монархически. Возникает конфликт между Временным правительством, в котором преобладают социалисты, и консервативным Собранием. Этот конфликт перерастает в июньские мятежи 184 8 г., в восстание парижского пролетариата против Собрания, избранного на основе всеобщего избирательного права, но вследствие своего состава воспринимаемого парижскими рабочими как враг.
Третья фаза начинается с момента избрания Луи Наполеона в декабре 184 8 г. или, по Марксу, с мая 1849 г., с кончины Учредительного собрания. Президент Республики верит в бонапартистское наследственное право; он считается человеком судьбы. Президент Второй республики, он сначала борется с Учредительным собранием, имеющим монархическое большинство, затем с Законодательным собранием, также имеющим монархическое большинство, но включающим в себя еще и 15 О представителей Горы.
С избранием Луи Наполеона начинается острый, многосторонний конфликт. Монархисты, неспособные достигнуть согласия по вопросу об имени монарха и восстановлении монархии, переходят из-за враждебного отношения к Луи Наполеону в лагерь защитников Республики в пику Бонапарту, желавшему реставрации Империи. Луи Наполеон пользуется методами, которые парламентарии считают демагогическими. В самом деле, в тактике Луи Наполеона есть элементы псевдосоциализма (или подлинного социализма) фашистов XX в. Так как Законодательное собрание совершает ошибку, упраздняя всеобщее избирательное право, 2 декабря Луи Наполеон упраздняет конститу-
287

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Господство
Как теория интегративной ценности религий утрачивает надежность
Арон Р. Этапы развития социологической мысли социологии 10 чувства
Арон Р. Этапы развития социологической мысли социологии 9 экономика
Заключается в прогрессе разума человека