<<<     ΛΛΛ     >>>   

Я размышляю далее об этом суде, который столь способствовал Революции, и я вижу здесь самые банальные картины, в которых может раскрыться история: легкомысленные или неумелые министры, распутные священники, пустые женщины, отважные или алчные придворные, король, наделенный лишь бесполезными или опасными добродетелями. Однако я понимаю, что эти незначительные персонажи облегчают, подталкивают, ускоряют грандиозные события» (ibid., р. 116).
Этот блестящий фрагмент имеет не только литературную ценность. В нем, я думаю, присутствует системное видение, которое раскрыл бы нам Токвиль, если бы смог закончить свою книгу. Будучи социологом в исследовании первопричины и показав, каким образом постреволюционное общество в огромной мере подготовлено дореволюционным обществом, его административным единообразием и централизацией, он затем попробовал проследить ход событий, не упраздняя того, что было для Монтескье, как и для него, самой историей, того, что происходит при данном стечении обстоятельств, столкновениях случайных событий или решений, принимаемых индивидами, и что могут легко представить себе другие. Есть некий план проявления необходимости исторического движения и есть другой план — проявление роли людей.
Существенным фактом, по Токвилю, было поражение Учредительного собрания, т.е. неудачная попытка синтеза добродетелей аристократии или монархии и демократического движения. Именно эта неудача, по его мнению, стала препятствием на пути достижения политического равновесия. Токвиль считал, что Франция того времени нуждалась в монархии, но он раскрыл и слабость монархического сознания. Он думал, что политической свободы можно было достигнуть только в том случае, если бы дело кончилось централизацией и единообразием управления. Ведь централизация и административный деспотизм казались ему связанными с демократическим движением.
Тот же самый анализ, который раскрывал тягу американской демократии к либерализму, объяснял опасность отсутствия свободы в демократической Франции.
«В итоге, — писал Токвиль в стиле, отличающем политическую платформу центристов и их критику крайних позиций, — Я и сейчас думаю, что просвещенный человек со здравым смыслом и добрыми намерениями в Англии был бы радикалом. Я никогда не мог представить себе соединения этих трех качеств у французского радикала».
Тридцать лет тому назад в ходу была такая шутка в отношении нацистов: всем немцам в целом присущи три качества — ум, порядочность и приверженность гитлеризму, но каждый
254

из них в отдельности никогда не обладает более чем двумя этими качествами кряду. Токвиль говорил, что человек просвещенный, здравомыслящий и с добрыми намерениями не мог во Франции стать радикалом. Радикал, если он просвещенный и с добрыми намерениями, лишен здравого смысла. Если же он просвещен и обладает здравым смыслом, то лишен добрых намерений.

4. Идеальный тип демократического общества
Первый том «Демократии в Америке» и «Старый режим и революция» выявляют два аспекта социологического метода Токвиля: с одной стороны, портретное изображение отдельного — американского — общества, а с другой — социологическая интерпретация исторического кризиса — Французской революции. Во II томе «Демократии в Америке» проявляется третий аспект его метода: построение чего-то вроде идеального типа демократического общества, на основании которого намечаются определенные ориентации общества будущего.
Действительно, II том «Демократии в Америке» отличается от I используемым в нем методом и рассматриваемыми проблемами. Речь идет приблизительно о том, что можно было бы назвать ментальным опытом. Токвиль предается размышлениям о структурных особенностях демократического общества. Определяющими признаками последнего выступают постепенное сглаживание классовых различий и растущее единообразие условий жизни. Затем он последовательно ставит четыре следующих вопроса: как обнаруживаются эти особенности в интеллектуальном движении, в чувствах американцев, в собственно нравах и, наконец, в политической системе?
Начинание само по себе непростое, можно даже сказать — отважное. Прежде всего отметим: он не доказал, что с помощью структурных особенностей демократического общества можно определить, каким станет интеллектуальное движение или какими станут нравы.
Если условимся, что демократическое общество — это общество, в котором классовые различия и различия в условиях жизни почти исчезли, то можно ли заранее знать, какими станут религия, искусство парламентского красноречия, поэзия или проза? А ведь Токвиль ставит именно такие вопросы. Пользуясь  жаргоном  современной  социологии,   можно  ска-
255

зать, что этими вопросами занимается социология познания. В какой мере социальный контекст определяет ту форму, какую принимают разные виды интеллектуальной деятельности? Подобная социология познания абстрактна и ненадежна. Проза, поэзия, театр и парламентское красноречие в разных демократических обществах, несомненно, станут в будущем столь же разнообразными, сколь и в обществах былых времен.
Более того, среди структурных особенностей демократического общества, принимаемых Токвилем в качестве исходных, одни могут быть связанными со своеобразием американского общества, другие — неотделимыми от сути демократического общества вообще. Эта двусмысленность делает неясным уровень обобщения, ответы, которые даются на поставленные им вопросы16.
Ответы на вопросы, поставленные во II томе, станут указывать то на тенденции, то на альтернативу. Политика демократического общества будет либо деспотической, либо либеральной. Поэтому иногда невозможен никакой ответ на вопрос, поставленный в столь общей форме.
Мнения о II томе «Демократии в Америке» часто расходятся. С момента выхода книги в свет появились критики, отказывающие автору в поддержке, которую они оказали ему при публикации I тома. Можно сказать, что во II томе Токвиль превзошел самого себя во всех смыслах этого выражения. Здесь он предстает самим собой в большей степени, чем где-либо. Здесь он демонстрирует большую способность к восстановлению целого или к дедукции на основании незначительного количества фактов, т.е. то, что обычно восхищает социологов и чаще всего огорчает историков.
В первой части книги, посвященной доказательству влияния демократического общества на интеллектуальное движение, Токвиль прослеживает отношение к идеям, религии, разным литературным жанрам, театру, искусству красноречия.
Название главы IV части I книги II напоминает одно из предпочитаемых Токвилем сравнений французов и американцев: «Почему американцы не относятся с той же страстностью, что и французы, к общим идеям в области политики?» (ibid., t. I, 2-е vol., p. 27). 1 На этот вопрос Токвиль отвечает так:
«Американцы составляют демократический народ, который всегда самостоятельно управлял общественными делами, а мы — демократический народ, который долгое время мог лишь мечтать о наилучшем способе ведения этих дел, Наш общественный строй уже заставлял нас постигать общие идеи в сфере управления, в то время как наше политическое устройство не допускало еще усовершенствования этих идей опытным путем и
256

постепенного обнаружения их неполноты, тогда как у американцев эти две вещи непрерывно уравновешиваются и соответственно корректируются» (ibid., р. 27).
Данное объяснение, принимаемое социологией познания, все-таки выглядит эмпирическим и простым. Французы приобрели вкус к идеологии, потому что веками действительно не могли заниматься общественными делами. Это очень важное объяснение. В общем, молодые исследователи в тем большей степени становятся теоретиками в сфере политики, чем меньше у них политического опыта. Лично я знаю, что в том возрасте, когда я разрабатывал самые безошибочные теории в области политики, у меня не было никаких знаний о том, как делается политика. Таково, можно сказать, почти правило политико-идеологического поведения отдельных индивидов и народов.
В главе 5-й той же самой I книги Токвиль развертывает объяснение некоторых религиозных верований применительно к обществу. Анализ связи между демократическими инстинктами и формой религиозной веры уводит читателя в далекие области и представляет для него интерес, но этот анализ не бесспорен.
«То, что перед этим я сказал: равенство склоняет людей к очень общим и разносторонним идеям, — должно особым образом толковаться в сфере религии. Похожие друг на друга и равные между собой люди легко постигают понятие единого Бога, предписывающего каждому из них одинаковые правила поведения и обещающего им будущее блаженство за одну и ту же цену. Идея единства рода человеческого беспрестанно возвращает их к идее единственного Творца. Тогда как, напротив, люди, очень отдаленные друг от друга и очень непохожие, легко приходят к тому, что творят столько божеств, сколько существует народов, каст, классов и родов, и намечают тысячу особых путей достижения неба» (ibid., р. 30).
Этот· отрывок — пример иной разновидности интерпретации, относящейся к компетенции социологии познания. Растущее единообразие все большего числа индивидов, не вовлеченных в обособленные группы, наводит на постижение сразу единства рода человеческого и Создателя.
Подобные объяснения встречаются также и у Конта. Они, несомненно, слишком просты. Эта разновидность обобщающего анализа справедливо портила настроение многим историкам и социологам.
Токвиль указывает также, что демократическое общество постепенно начинает исходить из бесконечной способности к совершенствованию человека. В демократических обществах преобладает подвижность: каждый имеет надежду или перс-
9 Зак. № 4                                                  257

пективу подняться по лестнице общественной иерархии. Общество, в котором возможен иерархический взлет, начинает постепенно постигать в философском плане мысль о подобном взлете для всего человечества. Аристократическое общество, в котором каждый с рождения получает свои жизненные условия, едва ли будет верить в бесконечную способность к совершенствованию человечества, т.к. эта вера будет противоречить идеологии, на которой оно зиждется. Наоборот, идея прогресса почти неотделима от сути демократического общества17.
В этом случае наблюдается не только переход от организации общества к определенной идеологии, но и тесная связь между организацией общества и идеологией, причем последняя служит фундаментом для первой.
В другой главе Токвиль тоже показывает, что американцы естественным образом более склонны блистать в прикладных науках, чем в фундаментальных. Сегодня это суждение уже не истинно, но таковым оно было в течение долгого времени. В свойственном ему стиле Токвиль показывает, что демократическое общество, стремящееся главным образом к благополучию, не должно выказывать такого же интереса к фундаментальным наукам, как и общество, близкое к аристократическому типу, где исследовательской работе посвящают себя люди богатые и имеющие досуг18.
Можно еще привести цитаты, где говорится о связях между демократией, аристократией и поэзией19. Несколько строчек хорошо демонстрируют, какими могут быть порывы к абстрактному воображению:
«Аристократия естественно направляет ум человека на созерцание прошлого и фиксирует это прошлое. Наоборот, демократия доставляет людям какое-то инстинктивное отвращение к прошлому. В этом отношении аристократия гораздо более благосклонна к поэзии, т.к. обычно вещи увеличиваются в размере и покрываются вуалью по мере того, как они удаляются, и в этом двойном отношении они более подходят для воплощения идеала» (ibid., р. 77).
Здесь видно, как можно с помощью небольшого числа фактов построить теорию, которая была бы верной, если бы существовала лишь одна поэзия и если бы поэзия могла процветать благодаря идеализации вещей и людей (обществ), удаленных во времени.
Таким образом, Токвиль обращает особое внимание на то, что историки-демократы будут стремиться к объяснению событий через ссылки на безликие силы и непреодолимые механизмы исторической необходимости, между тем как историки-аристократы склонны подчеркивать роль великих людей20. N
258

Несомненно, в этом он прав. Теория исторической необходимости, отрицающая значение случайностей и великих людей, неоспоримо принадлежит демократическому веку, в который мы живем.
Во второй части Токвиль все еще пытается с помощью структурных особенностей демократического общества выявить те настроения, которые станут основными в любом обществе данного типа.
В демократическом обществе будет преобладать пристрастие к равенству, оно возьмет верх над склонностью к свободе. Общество будет больше стремиться сглаживать неравенство между индивидами и группами, чем сохранять уважение к законности и личной независимости. Оно будет движимо заботой о материальном благополучии и функционировать под знаком некоей постоянной тревоги относительно материального благополучия. Материальное благополучие и равенство не могут, на самом деле, создать спокойное и удовлетворенное общество, поскольку каждый здесь сравнивает себя с другими и процветание никогда не гарантировано. Однако демократические общества, по Токвилю, не будут встряхиваться или изменяться до самого основания.
Внешне спокойные, они будут стремиться к свободе, но следует иметь в виду, что люди любят свободу скорее как условие материального благополучия, чем саму по себе, и нужно опасаться этого. Можно предположить, что, если при определенных обстоятельствах создастся впечатление, будто свободные учреждения плохо функционируют и не обеспечивают процветания общества, люди склонны поступиться свободой в надежде на упрочение благополучия, к которому они стремятся.
В этом плане в особенности типичным для Токвиля выглядит следующий фрагмент:
«Равенство ежедневно доставляет каждому человеку множество мелких наслаждений. Прелести равенства ощущаются постоянно, и они доступны всем. Наиболее благородные сердца не бесчувственны к ним, и в них же находят отраду самые заурядные души. Порождаемая равенством страсть должна быть, следовательно, деятельной и вместе с тем общей...
Я думаю, что демократические народы отличаются естественной склонностью к свободе. Предоставленные самим себе, они ее ищут, любят и болезненно переживают, если их лишают ее. Но к равенству у них страсть жгучая, ненасытная, вечная, непреодолимая. Они хотят равенства в свободе и, если не могут его получить, хотят его также и в рабстве. Они вынесут бедность, порабощение, варварство, но не вынесут аристократии» (ibid., р. 103 et 104).
259

Здесь мы отметим две особенности склада ума Токвиля: манеру аристократа из старинного рода, чувствительного к угасанию дворянской традиции, которым отмечены нынешние общества, а также влияние Монтескье, диалектическую игру с двумя понятиями: свободы и равенства. В теории политических режимов Монтескье основная диалектика есть на самом деле диалектика свободы и равенства. Свобода монархий основана на различении сословий и чувстве чести; равенство деспотизма есть равенство закабалений. Токвиль возвращается к проблематике Монтескье и показывает, что в демократических обществах преобладающим чувством является желание добиться равенства любой ценой — что может привести к примирению с закабалением, но не подразумевает рабства.
В обществе такого типа все профессии будут считаться уважаемыми, т.к. все они, в сущности, одинаковы по своей природе и все оплачиваются. Демократическое общество, примерно так рассуждает Токвиль, есть общество всеобщего наемного труда. А такое общество постепенно идет к ликвидации различий по характеру и по существу между так называемыми благородными и неблагородными видами деятельности. Так, различие между работой слуги и свободными профессиями будет постепенно сглаживаться, все профессии приобретут одно и то же звание «работы», приносящей определенный доход. Разумеется, останется понятие престижности занятий в зависимости от оплаты каждого из них. Но не будет различия по существу. «Нет профессий, которыми не занимаются ради денег. Заработная плата, получаемая всеми, придает всем вид семьи» (ibid., р. 159).
Здесь Токвиль демонстрирует свои лучшие качества. Из, казалось бы, самого обыкновенного и отдельного факта он выводит ряд далеко идущих следствий, ибо в то время, когда он писал, указанная' тенденция только зарождалась, сегодня же она расширилась и углубилась. Одной из наиболее бесспорных характерных черт американского общества является поистине убежденность в том, что все профессии почетны, т.е. в сущности — одного порядка. И Токвиль продолжает:
«Это помогает уяснить представления американцев о разных профессиях. Слуги в Соединенных Штатах не считают унизительной свою работу, ибо вокруг все работают. Их не унижает мысль о том, что они получают зарплату, т.к. за зарплату трудится и президент США. Ему платят за то, что он управляет, так же как им — за то, что они прислуживают. В Соединенных Штатах все профессии более или менее тяжелые, более или менее доходные, но никогда ни высшие, ни низшие. Почтенна всякая честная профессия» (ibid.).
260

Конечно, можно было бы добавить в нарисованную им картину определенные нюансы, но в основном эта схема мне представляется верной.
Демократическое общество, продолжает Токвиль, — общество индивидуалистическое, где каждый вместе со своей семьей стремится уединиться от других. Любопытно, что это индивидуалистическое общество имеет некоторые общие черты с деспотическими обществами, для которых характерна замкнутость, ибо деспотизм постепенно ведет к изоляции индивидов друг от друга. Но отсюда не следует, что демократическое и индивидуалистическое общества обречены на деспотизм, т.к. некоторые институты могут предотвратить сползание к этому коррумпированному режиму. Такими институтами оказываются свободно созданные по инициативе индивидов ассоциации, которые могут и должны стать посредниками между одинокими индивидами и всемогущим государством.
Демократическое общество стремится к централизации и подвержено опасности управления общественной администрацией всеми делами общества. Токвиль имел в виду общество, где все планируется государством. Однако администрация, способная полностью управлять обществом и в определенных отношениях существующая в обществе, именуемом сегодня социалистическим, очень далека от того идеала общества без отчуждения, которое сменит капиталистическое. Своими основными чертами она демонстрирует тот тип деспотического общества, какого следует опасаться. Мы видим здесь, где именно, в соответствии с понятием, использованным в начале анализа, можно сделать поворот к противоположным видениям и противоречивым ценностным суждениям.
Демократическое общество в целом — общество материалистическое, если иметь в виду то, что индивиды озабочены приобретением максимального количества ценностей сего мира и что оно стремится обеспечить по возможности лучшую жизнь как можно большему числу индивидов.
Однако, добавляет Токвиль, в противоположность вездесущему материализму временами случаются вспышки восторженного спиритуализма, извержения религиозного возбуждения. Вулканический спиритуализм и нормализованный, привычный материализм — феномены, принадлежащие одному и тому же времени. Эти противоположности — составные части самой сути демократического общества.
Третья часть II тома «Демократии в Америке» касается проблемы нравов. Я буду рассматривать главным образом идеи Токвиля, посвященные революциям и войне. Мне представляются интересными с социологической точки зрения феномены насилия сами по себе. К тому же некоторые ве-
261

ликие социологические доктрины, к каковым относится и марксизм, ставят феномены насилия, революции и войны в центр своего внимания.
Прежде всего Токвиль объясняет, что нравы в демократических обществах постепенно смягчаются, что отношения между американцами упрощаются и облегчаются, становятся менее напыщенными, стилизованными. Тонкая и деликатная изысканность аристократической учтивости тушуется перед неким «бон-гарсонизмом», если пользоваться современным языком. Стиль межиндивидуальных отношений в Соединенных Штатах отличается непосредственностью. Мало того, отношения между хозяевами и слугами приближаются к отношениям, которые устанавливаются между людьми так называемого приличного общества. Оттенок аристократической иерархии, сохраняющийся еще в межиндивидуальных отношениях в европейских обществах, все более и более исчезает в американском, стремящемся прежде всего к равенству.
Токвиль понимает, что этот феномен связан с особенностями американского общества, но он склонен считать, что и европейские общества будут эволюционировать в том же направлении по мере того, как они будут демократизироваться.
Затем он рассматривает войны и революции применительно к идеальному типу демократического общества.
Он прежде всего утверждает, что великие политические или интеллектуальные революции совпадают с первой фазой перехода от традиционных обществ к демократическим, а не составляют сущность демократических обществ. Другими словами, великие революции в демократических обществах станут редким явлением. А между тем естественным состоянием этих обществ будет неудовлетворенность21.
Токвиль пишет, что демократическим обществам никогда не будет присуще чувство удовлетворения собой, т.к. культ равенства в них оборачивается завистливостью, но что, несмотря на внешнее неспокойствие, они в сущности консервативны.
Для антиреволюционности демократических обществ имеется серьезная причина: по мере того как улучшаются условия жизни, растет число тех, кому есть что терять в революции. Слишком много индивидов и классов в демократических обществах чем-то обладают и не готовы рисковать своими ценностями в революциях22.
«Полагают, — пишет он, — что новые общества будут ежедневно меняться внешне, а я опасаюсь, что это кончится таким окостенением в них одних и тех же институтов, предрассудков, нравов, что человеческий род остановится в своем развитии в данных границах, разум замкнется в самом себе, не по-
262

рождая новых идей, человек истощит себя в небольших отдельных и бесплодных движениях и человечество, постоянно суетясь, больше не продвинется вперед» (ibid., р. 269).
Здесь аристократ и прав, и не прав. Он прав, поскольку развитые демократические общества в самом деле скорее нетерпимы к самим себе, чем революционны. Но он в то же время и не прав, ибо недооценивает самого движения, которое увлекает современные демократические общества, а именно развития науки и промышленности. У него наблюдается тенденция к совмещению двух изображений: обществ, основательно стабилизированных, и обществ, по существу поглощенных заботой о благополучии, но он недостаточно осознал то, что беспокойство общества о благополучии своих членов в сочетании с научным духом, царящим во всем, порождает безостановочный процесс открытий и нововведений в области техники. На службе демократических обществ находятся наука и революционный дух. Хотя в других отношениях эти общества по сути своей консервативны.
Воспоминания о революции оставили в Токвиле глубокий след: его отец и мать были заключены в тюрьму во время якобинского террора, и их спасли от эшафота события 9 термидора; многие его родственники, в частности, Мальзерб, были казнены на гильотине. Поэтому к революциям он испытывал инстинктивную враждебность и, как каждый из нас, находил убедительные доводы, оправдывающие его чувства23.
Одно из лучших средств защиты демократических обществ от деспотизма, говорил он, — уважение к закону. Ведь революции по своей природе суть насилие над законностью. Они приучают людей не склоняться перед законом. Усвоенное в период революции пренебрежение законом сохраняется и после революции и становится возможной причиной деспотизма. Токвиль склонен считать, что, чем больше революций будет совершаться в демократических обществах, тем большая опасность деспотизма будет им угрожать.
Может быть, в этом заключается оправдание тех его чувств, о которых сказано выше: отсюда, впрочем, не следует, что вывод ложен.
Маловероятно, думал Токвиль, что демократические общества будут склонны вести войну. Неспособные подготовиться к ней в мирное время, они окажутся неспособными, если война начнется, закончить ее. И с этой точки зрения он нарисовал довольно верный портрет внешней политики США вплоть до последнего времени.
Война расценивается демократическим обществом как неприятная интермедия в нормальном, мирном, образе жизни. В мирное время о ней думают как можно меньше, почти не при-
263

нимая мер предосторожности, поэтому первые бои, естественно, проигрываются. Но, добавляет он, если демократическое государство целиком не побеждено в ходе первых сражений, оно в конце концов полностью мобилизуется и ведет войну до конца, до полной победы.
И Токвиль дает достаточно яркое описание тотальной войны, в которой участвуют демократические общества XX в.:
«Когда продолжающаяся война наконец отрывает всех граждан от их мирных трудов и прерывает все их небольшие начинания, тогда то чувство, которое заставляло их платить столь высокую цену за мир, переходит на их отношение к войне. Разрушив всю промышленность, война сама становится крупной и единственной индустрией, и к ней одной направляются тогда со всех сторон жгучие и честолюбивые желания, которые породило равенство. Вот почему те же самые демократические нации, которые с таким трудом можно было увлечь на поле битвы, порой совершают на нем необычные поступки, если только в конце концов дело дошло до вручения им оружия» (ibid., р. 283).
Тот факт, что демократические общества менее всего склонны к войне, не означает, что они не будут воевать. Токвиль полагал, что они, вероятно, будут воевать и это обстоятельство будет способствовать ускорению административной централизации, к которой он питал отвращение и триумф которой он наблюдал почти везде.
Вместе с тем он опасался (и здесь, я думаю, он ошибся), как бы в демократических обществах армии не прониклись, говоря современным языком, духом милитаризма. Он классически показал, как военнослужащие-профессионалы, в частности унтер-офицеры, пользующиеся в мирное время невысокой репутацией, для которых низкая смертность офицеров служит препятствием на пути к следующему званию, в большей степени выражают желание воевать, чем обычные люди. Признаюсь, меня немного тревожат эти сомнительные уточнения: уж не следствие ли это очень сильного влечения к обобщению?24
Словом, он думал, что если в демократических обществах появятся деспоты, то они будут пытаться развязать войну, чтобы укрепить свою власть и одновременно угодить армии.
Четвертая, и последняя, часть — это вывод Токвиля. В современных обществах сталкиваются две революции: одна ведет к реализации растущего равенства общественных условий, сближению образов жизни, а также ко все большей концентрации управления в верхних эшелонах власти, безграничному усилению влияния администрации; другая непрестанно ослабляет традиционные власти.
264

В условиях этих двух революций — возмущения властью и административной централизацией — демократические общества оказываются перед альтернативой: свободные учреждения или деспотизм.
«Таким образом, две революции в наше время, по-видимому, действуют в противоположных направлениях: одна постоянно ослабляет власть, другая непрерывно ее усиливает. Ни в какую другую эпоху нашей истории власть не была ни до такой степени слабой, ни до такой степени сильной» (ibid., р. 320).
Антитеза хорошая, но она неточно сформулирована. Ток-виль хочет сказать, что власть ослаблена, а сфера ее действия расширена. Действительно, он имеет в виду расширение административных и государственных функций, а также ослабление политической власти, принимающей решения. Антитеза, может быть, была бы менее риторической и эффектной, если бы он противопоставлял расширение, с одной стороны, ослаблению, а с другой (вместо того чтобы противопоставлять, как он это сделал), усиление — ослаблению.
Как политик Токвиль — об этом он говорит сам — был одинок. Пришедший из партии легитимистов, он не без колебаний, не без зазрения совести — т.к. в определенном отношении рвал с семейной традицией — примкнул к орлеанистам. Но с революцией 18 3 0 г. он связывал надежду на осуществление своего политического идеала — сочетания демократизации общества с укреплением учреждений либерального толка — в виде того синтеза, который в глазах Конта был достоин презрения, а Ток-вилю, наоборот, представлялся желанным: конституционной монархии.
Зато революция 1848 г. его потрясла, потому что он счел ее доказательством (на тот момент окончательным) того, что французское общество не способно к политической свободе.
Таким образом, он был одинок: умом он был чужд легитимистам, сердцем — орлеанистам. В парламенте он входил в династическую оппозицию, но осудил кампанию банкетов, объясняя оппозиции, что в попытке добиться реформы избирательного закона такими пропагандистскими методами она ниспровергнет династию. В ответ на тронную речь короля он произнес 2 7 января 1848 г. свою пророческую речь, в которой предвещал наступление революции. Однако, шлифуя свои воспоминания уже после революции 1848 г., он очень откровенно признается, что был первым пророком, не верившим в пророчество в тот момент, когда оно произносилось. Я предсказал революцию, напишет он вкратце, мои слушатели считали, что я преувеличиваю, и я тоже так считал. Революция разразилась приблизительно через месяц после того, как он о ней объявил в атмосфере разделяемого им всеобщего скептицизма25.
265

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Промежуточный метод социологических обобщений остается формальным
Токвиль считал великим замыслом французской революции именно то
К конечному состоянию разума человека
Вч большинстве случаев общество
Определяла бы общественный порядок