<<<     ΛΛΛ     >>>   

Примечания
Тем не менее Конт не принадлежал к приверженцам бонапартистской традиции. Со времени учебы в лицее г. Монпелье он очень неприязненно относился к политике Наполеона и к легенде о нем. Если не считать периода Ста дней, когда Конт, в то время студент Политехнической школы, находился под влиянием якобинского энтузиазма, охватившего Париж, то Бонапарт представлялся ему типом великого человека, который, не поняв хода истории, был только реакционером и ничего не оставил после себя. 7 декабря 1848 г., накануне президентских выборов, он писал своей сестре: «Насколько ты меня знаешь, я не изменился в чувствах, какие испытывал в 1814 г. по отношению к ретроградному герою, и буду считать постыдным для моей страны политическую реставрацию его породы». Позднее он будет говорить о «фантастическом голосовании французских крестьян, которые могли также даровать своему фетишу долголетие в два века и избавление от подагры». Тем не менее 2 декабря 1851 г. он аплодирует государственному перевороту, предпочитая диктатуру парламентской республике и анархии, и это его отношение приводит даже к уходу Литтре И либеральных сторонников позитивистского общества. Впрочем, это не помешает Конту назвать «мамамушистским маскарадом» сочетание народного суверенитета с принципом наследования, которое допускала реставрация Империи в 1852 г., и он будет тогда предсказывать крушение режима в 1853 г. Несколько раз — в 1851 г., затем в 1855 г. — Конт, публикуя призыв к консерваторам, выражал надежду, что Наполеон III сможет обратиться в позитивистскую веру. Однако столь же часто он обращает свои надежды к пролетариям, философской девственностью которых он восхищается и которую он противопоставляет метафизике образованных людей. В феврале 1848 г. он сердцем с революцией. В июне, запертый в своей квартире на улице Месье-ле-Прэнс, расположенной неподалеку от баррикад, окружавших Пантеон, где разворачивались ожесточенные бои, Конт — на стороне пролетариев, против правительства метафизиков и литераторов. Когда он говорит о восставших, он говорит «мы», но он сожалеет о том, что они еще обольщаются утопиями «красных», этих «обезьян великой революции». Политическая позиция Конта в период Второй республики может, следовательно, показаться подверженной колебаниям и противоречивой. Однако она является логическим следствием той точки зрения, которая ставит превыше всего успех позитивизма, не может его признать ни за одной партией и видит, во всяком случае, в революции лишь анархический преходящий кризис. Но над всеми чувствами преобладает одно: презрение к парламентаризму.
Отрывок из предисловия ко второму тому «Системы позитивной политики», опубликованному в 1852 г., накануне восстановления Империи, представляет собой концентрированное изложение взглядов Конта на события четырех предыдущих лет: «Наш последний кризис, представляется мне, способствовал бесповоротному переходу Французской республики из парламентской фазы, которая могла приличествовать только негативной революции, в диктаторскую фазу, единственно пригодную для позитивной революции. Следствием всего этого будет постепенное исцеление западной болезни по примеру окончательного согласования между порядком и прогрессом.
Если даже слишком порочное исполнение новорожденной диктатуры заставило заменить раньше предусмотренного срока ее основной орган, эта неприятная необходимость тем не менее не восстановит господства какого-нибудь собрания — разве только на короткое время, которое нужно для прихода нового диктатора.
299

Согласно созданной мною исторической концепции, все прошлое Франции всегда способствовало тому, чтобы центральная власть одерживала верх. Эта нормальная диспозиция никогда бы не перестала существовать, если бы власть не приобрела в конце концов начиная со второй половины правления Людовика XIV реакционного характера. Следствием этого было век спустя полное упразднение королевской власти во Франции, отсюда и кратковременное господство единственного собрания, которое у нас должно было стать подлинно народным [т.е. Конвента].
Его авторитет был только следствием достойного подчинения энергичному Комитету, возникшему в его лоне с целью руководства героической защитой Республики. Необходимость замены королевской власти настоящей диктатурой возникла скоро, как только в рамках нашего первого опыта конституционного строя стала развиваться бесплодная анархия.
К несчастью, необходимая диктатура нисколько не замешкалась с выбором глубоко реакционного направления, сочетая закабаление Франции с притеснением Европы.
Только по контрасту с этой плачевной политикой французское общественное мнение допустило затем единственный серьезный опыт, который мог быть опробован у нас, — пробу режима, · свойственного Англии.
Он подходил нам столь мало, что, несмотря на благодеяния мира, заключенного за Западе, его официальное насаждение в течение жизни одного поколения стало для нас более пагубным, чем имперская тирания, привычно извращая умы конституционными софизмами, развращая сердца продажными или анархическими нравами и портя характеры усложняющейся парламентской тактикой.
Ввиду рокового отсутствия всякого истинного социального учения ЭТ.ОТ губительный режим продолжал существовать в иных формах после республиканского взрыва 1848 г. Эта новая ситуация, спонтанно гарантировавшая прогресс и несущая в себе серьезную заботу о порядке, вдвойне требовала нормального авторитета центральной власти.
Наоборот, в то время думали, будто устранение тщеславной королевской власти должно способствовать полной победе власти проти-: водействующей. Все те, кто активно участвовал в установлении конституционного режима — в правительстве, в оппозиции или в заговорах, — должны были быть бесповоротно устранены четыре года назад с политической сцены как неспособные или недостойные управлять нашей Республикой.
Но слепое, повсеместное увлечение поставило их под защиту Конституции, непосредственно закрепившей парламентское всемогущество. Интеллектуальное и моральное опустошение этого режима, до того затрагивавшее высшие и средние классы, коснулось даже пролетариев благодаря всеобщему голосованию. '
Вместо перевеса, который должна была обеспечить центральная власть, она, терявшая, таким образом, неприкосновенность и непрерывность, сохраняла, однако, конституционную недейственность, прежде скрывавшуюся.
Сокращенная до такого предела, эта необходимая власть совсем недавно удачно и энергично противилась невыносимой ситуации, столь же губительной для нас, сколь и постыдной для нее.
Народ инстинктивно отошел от анархического режима, не защищая его. Во Франции все больше и больше чувствуется, что конституционный режим соответствует только так называемой монархической ситуации, тогда как наша республиканская ситуация допускает дик-
300

татуру и требует ее» {Auguste Comte. Systeme de politigue positive, t. II, Preface, lettre a M. Vieillard du 28 Fevrier 1852, p. XXVI — XXVII).
Обо всем этом см.: H.Gouhier. La Vie d'Auguste Comte. 2-е ed. Paris, Vrin, 1965; H.Gouhiei. La Jeunesse d'Auguste Comte et la formation du positivisme. Paris, Vrin, 1933, t. I.
Отметим мимоходом: то, что Конт называет в этом отрывке общим заблуждением, продолжает наблюдаться и в середине XX в., поскольку переходная ступень государственного устройства, свойственная Англии, т.е. представительные учреждения, постепенно получает распространение во всем мире, хотя, надо признать, с переменным успехом. Заблуждение все больше становится общим, все более и более бессмысленным.
3                                                       ч
Я довольно регулярно получаю небольшое издание, называющееся
«Новый режим» и черпающее вдохновение в типично позитивистском способе мышления. Оно противостоит представительной фикции партий и парламента в реальной стране. Редакторы этого журнала к тому же очень умны. Они ищут иной способ представительства, чем тот, с каким мы знакомы по партиям и парламенту.
Из бравурных фрагментов нельзя не процитировать наиболее эффектную характеристику, данную Ламартину: «Я никогда не встречал человека, чей ум был более лишен заботы об общественном благе». И конечно же, нельзя не упомянуть о нарисованном Токвилем портрете Луи Наполеона.
В этом отношении показателен отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта»: «Легитимисты и орлеанисты составляли, как сказано, две большие фракции партии порядка. Что же привязывало эти фракции к их претендентам и взаимно разъединяло их? Неужели только лилии и трехцветное знамя, дом Бурбонов и дом Орлеанов, различные оттенки роялизма, да и роялистское ли вероисповедание вообще? При Бурбонах властвовала крупная земельная собственность со своими попами и лакеями, при Орлеанах — финансовая аристократия, крупная промышленность, крупная торговля, т.е. капитал со своей свитой адвокатов, профессоров и краснобаев. Легитимная монархия была лишь политическим выражением наследственной власти собственников земли, подобно тому как Июльская монархия — лишь политическим выражением узурпаторской власти буржуазных выскочек. Таким образом, эти фракции были разъединены^ отнюдь не так называемыми принципами, а материальными условиями своего существования, двумя различными видами собственности, они были разъединены старой противоположностью между городом и деревней, соперничеством между капиталом и земельной собственностью. Что их вместе с тем связывали с той или другой династией старые воспоминания, личная вражда, опасения и надежды, предрассудки и иллюзии, симпатии и антипатии, убеждения, символы веры и принципы, — кто это будет отрицать? Над различными формами собственности, над социальными условиями существования возвышается целая надстройка различных и своеобразных чувств, иллюзий, образов мысли и мировоззрений. Весь класс творит и формирует все это на почве своих материальных условий и соответственных общественных отношений. Отдельный индивид, которому эти чувства и взгляды передаются по традиции и в результате воспитания, может вообразить, что они-то и образуют действительные мотивы и исходную точку его деятельности. Если орлеанисты, легитимисты, каждая фракция старалась уверить себя и других, что их разделяет привязанность к двум различным династиям, то факты впоследствии доказали, что, наоборот, противоположность их интересов делала невозможным слияние
301

v двух династий. И подобно тому как в обыденной жизни проводят различие между тем, что человек думает и говорит о себе, и тем, что он есть и что он делает на самом деле, так тем более в исторических битвах следует проводить ра .личие между фразами и иллюзиями партий и их действительной п, иродой, их действительными интересами, между их представлением о себе и их реальной сущностью. Орлеанисты и легитимисты очутились в республике друг подле друга с одинаковыми притязаниями. Если каждая сторона, наперекор другой, добивалась реставрации своей собственной династии, то это лишь значило, что каждая из двух крупных фракций, на которые разделяется буржуазия — земельная собственность и финансовый капитал, — добивалась реставрации собственного главенства и подчиненного положения другого. Мы говорим о двух фракциях буржуазии, потому'что крупная земельная собственность, вопреки своему кокетничанию феодализмом и своей родовой спеси, насквозь обуржуазилась под влиянием развития современного общества» [К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, с. 144 — 146).
Особенно следует отметить статьи Сержа Малле, собранные в книге под названием «Голлизм и левые» (см.: S. Mallet. Le Gaullisme et la Gauche. Paris, Seuil, 1965). По мнению этого социолога, новый режим — не историческая случайность, «а упорядочение политической структуры в соответствии с требованиями неокапитализма». Голлизм есть политическое выражение современного капитализма. Сходный, однако не марксистский анализ мы находим у Роже Приуре, для которого «де Голль пришел в 1958 г. к власти не только вследствие потрясения в Алжире; он считал, что установил режим, задуманный в соответствии с его взглядами на историю, и, исходя из этого, приспособил политическую жизнь к состоянию общества» {Roger Priouret. «Les institutions politiques de la France en 1970». — In: «Bulletin S.E.D.E.I.S.», n. 786, supplement «Futuribles», 1-er mai 1961).
Из произведений Эли Алеви сошлемся на следующие: Elie Halevy. La Formation du radicalisme philosophique. Paris, Alcan, 1901 — 1904 (3 vol.: t. I,. La Jeunesse de Benthame; t. II, L'Evolution de la doctrine utilitaire de 1789 a 1815; t. III, Le Radicalisme philosophique); Histoire de peuple anglais an XIX siecle. Paris, Hachette, 6 vol. (первые четыре тома посвящены периоду с 1815 по 1848 г., два последних — периоду с 1895 по 1914 г.); L' Ere des tyrannies, etudes sur le socialisme et la guerre. Paris, Gallimard, 1938; Histoire du socialisme europeen (изложена по записям курса). Paris, Gallimard, 1948.
Библиография
P. Bastid. 1848. L'Avenement du suffrage universel. Paris, P.U.F., 1948.
P. Bastid. Doctrines et institutions politiques de la Seconde Republique. 2 vol. Paris, Hachette, 1945.
A. Cornu. Karl Marx et la Revolution de 1848. Paris, P.U.F., 1948. G. Duveau. 1848. Coll. «Idees». Paris, Gallimard, 1965.
M. Girard. Etude comparee des mouvements revolutionnaires en France en 1830, 1848, 1870 — 1871. Paris, Centre de documentation universitaire, 1960.
F. Ponteil. 1848. 2-е ed. Paris, A. Colin, 1955.

Эта вторая часть посвящена исследованию основных идей трех социологов: Эмиля Дюркгейма, Вильфредо Парето и Макса Вебера. Для уточнения метода, которым я буду пользоваться при анализе работ этих авторов, я напомню вкратце, как я поступил при интерпретации идей Конта, Маркса и Токвиля.
Конт, Маркс и Токвиль выработали свои идеи в первой половине XIX в. Объектом своих размышлений они избрали положение в европейских государствах после драматических событий революции 1848 г. и установления империи; все их усилия были направлены на то, чтобы осмыслить только что прошедший кризис и характер зарождавшегося общества. Это общество определялось тремя упомянутыми авторами по-разному: по мнению Конта, оно было индустриальным, Маркс называл его капиталистическим, а в глазах Токвиля оно было демократическим. Выбор прилагательного зависел от угла зрения, под которым рассматривалась действительность.
Для Конта современное, или индустриальное, общество характеризовалось исчезновением феодальных и теологических структур. Основную проблему общественной реформы представлял консенсус. Речь шла о восстановлении единства религиозных и моральных убеждений, без которого ни одно общество не может быть устойчивым.
Наоборот, для Маркса основная проблема общества его времени вытекала из внутренних противоречий капиталистического общества и соответствующего общественного порядка. Этих противоречий было по крайней мере два: противоречие между производительными силами и производственными отношениями и противоречие между общественными классами, обреченными на вражду вплоть до исчезновения частной собственности на средства производства.
Наконец, по мнению Токвиля, современному ему обществу был свойствен демократический характер, что означало для него смягчение классовых или сословных различий, тенден-
305

цию к уравниванию общественного положения, а через определенное время — даже экономического положения. Однако демократическое общество, призванное привести к равенству, могло стать (в зависимости от многих факторов) либеральным, т. е. управляемым представительными учреждениями, сохраняющими интеллектуальные свободы, или же, наоборот, при неблагоприятных второстепенных обстоятельствах — деспотическим. Новый деспотизм распространялся бы на индивидов, живущих сообразно с характером общества, но равных в своем бессилии и порабощении.
В соответствии с исходной посылкой, избранной тем или другим автором, различны их представления о современном обществе, а также о его эволюции. Конт, отталкиваясь от понятия индустриального общества и подчеркивая необходимость консенсуса, восстановления единства религиозных и моральных верований, ждет от будущего успешной реализации того типа общества, проблески которого он наблюдает и которому он намерен помочь состояться. Маркс, напротив, считая противоречия капитализма существенными, предвидит катастрофическую и одновременно благотворную революцию как неизбежный результат этих противоречий; своей задачей он ставит их преодоление. Социалистическая революция, осуществленная большинством в пользу большинства, будет означать конец предыстории. Историческая философия Токвиля ни прогрессивна, подобно Контовой, ни оптимистична и одновременно катастрофична, как Марксова. Это открытая историческая философия, указывающая на определенные, считающиеся неизбежными, черты будущих обществ и тем не менее в равной степени утверждающая невозможность предвидеть иные, не менее важные в гуманистическом отношении черты. Будущее, с точки зрения Токвиля, не детерминировано полностью и оставляет место свободе. Если использовать модные сегодня слова, Токвиль допустил бы, что в истории есть смысл, имея в виду необходимое «направление» ее развития к демократическим обществам, но в ней нет смысла как предопределения, как осуществления призвания человека. Демократические общества, направленность общественного развития могут быть либеральными или деспотическими в зависимости от многих причин,
Другими словами, метод, который я использовал в первой части, заключается в том, чтобы выявить у каждого автора основные темы и показать, как каждая из этих тем вытекала из индивидуальной интерпретации одной и той же социальной действительности, которую все трое пытались понять. Эти интерпретации были не произвольными, а индивидуальными: темперамент автора, его система ценностей и способ восприятия
306

проявляются в его интерпретации той реальности, которая в определенных отношениях рассматривается всеми. ' В этой второй части я буду придерживаться того же метода, причем задачу облегчает то, что Э. Дюркгейм, В. Парето и М. Вебер в более строгом смысле принадлежат к одному и тому лее поколению, чего нельзя сказать об О. Конте, К. Марксе и А. де Токвиле.
В. Парето родился в 1848 г., Э. Дюркгейм — в 1 858, а М. Вебер — в 1864 г. Дюркгейм умер в 1917г., Вебер — в 1920, а Парето — в 1923г. Все трое принадлежат одному историческому периоду, их мышление, сформировавшееся в последней трети XIX в., соответствовало исторической реальности Европы начала этого столетия. Все трое уже опубликовали большую часть своих работ (с одной оговоркой, касающейся Вебера, работа которого «Хозяйство и общество» была опубликована лишь после его смерти), когда разразилась война 1914г.
Таким образом, они жили в период европейской истории, который ретроспективно считается благословейным. Правда, сегодня он может представляться азиатам и африканцам проклятым. Но когда жили эти три автора, Европа была относительно мирной. Войны XIX в. (между 1815 и 1914 гг.) были краткими и не переходили определенных границ; они непосредственно не изменили хода европейской истории.
По этой причине можно было бы предполагать, что эти авторы должны были с оптимизмом смотреть на исторический процесс, в котором они принимали участие. Ничего подобного. Все трое хотя и по-разному, но ощущали кризис европейского общества. В этом нет ничего необычного: очень немногие поколения не думали о себе как о переживающих «кризис» или даже «переломный момент». Самое трудное начиная с XVI в. — это обнаружить поколение, которое считало бы, что оно живет в стабильное время. Впечатление стабильности почти всегда ретроспективно. Как бы то ни было, все трое, вопреки видимому мирному состоянию, полагали, что общество переживает период глубокого изменения.
Я думаю, что основной темой их размышлений были отношения между религией и наукой. Эта совокупная интерпретация, к которой я склоняюсь, необычна и в определенном смысле даже парадоксальна. Ее сможет подтвердить лишь точное исследование каждого из авторов, тем не менее уже в этом общем введении я хочу определить то, что понимаю под этим.
И Дюркгейм, и Парето, и Вебер — все они стремились быть учеными. В их время, как и в наше или даже в большей степени, науки представлялись профессорам моделью точного и эффек-
307

тивного мышления, даже единственной моделью корректного мышления. Все трое — социологи, они хотели стать учеными. Но как социологи все трое, хотя и разными путями, признавали Контову мысль о том, что общества могут поддерживать свою связность только общими верованиями. Итак, все они констатировали, что общие верования трансцендентного порядка, передаваемые по традиции, были поколеблены развитием научной мысли. В конце XIX в. не было ничего банальнее идеи непреодолимого противоречия между религиозной верой и наукой; в определенном смысле все трое были убеждены в существовании данного противоречия, однако именно как ученые и социологи они признавали необходимость сохранения общественной стабильности этих религиозных верований, подверженных эрозии в результате прогресса науки. В качестве социологов они были склонны думать, с одной стороны, что традиционная религия ослабевает, а с другой — что общество способно сохранить свою структуру и связность лишь при условии, если общая вера сможет объединить членов коллектива.
Эта проблема, которую я считаю главной, у каждого из них находит свое выражение.
У Дюркгейма она решается просто, потому что этот фран
цузский мыслитель был преподавателем философии, образую
щей светскую традицию; ее идеи без труда вводились в диалог,
который я не осмелюсь назвать вечным, но который, конечно,
был длительным, т. к. занял несколько веков в истории Фран
ции, — диалог между католической церковью и светской мо
ралью. Дюркгейм-социолог полагал установленным, что тради
ционная религия больше не отвечает требованиям того, что он
называл научным духом. Вместе с тем, будучи верным последо
вателем Конта, он считал, что общество нуждается в консенсу
се, который может быть следствием только абсолютных веро
ваний. На основе этого он приходил к заключению, как мне
представляется, с наивностью профессора, о необходимости
создания морали, вдохновляемой научным духом. Кризис co
il                     временного общества он объяснял тем, что ничего не пришло на
I                   смену традиционной морали, основанной на религии. Социоло-
I                   гия должна была способствовать созданию и воспроизведению
f.морали, отвечающей требованиям научного духа.
;                    Сходное противоречие обнаруживается и в работах Паре-
то. Его желание стать ученым настолько сильно, что он даже
теряет своего читателя, многократно уверяя, будто лишь суж
дения, полученные с помощью логико-экспериментального ме
тода, являются научными, а все другие, в особенности сужде
ния морального плана, метафизические или религиозные, не
имеют ценности истины. Однако, изливая неистощимую иро
нию на так называемую религию или научную мораль, Парето
308

йполне осознает, что не наука побуждает людей действовать. Он пишет даже о том, что, если бы он надеялся на многочисленных читателей, он не опубликовал бы своих работ, т. к. нельзя объяснять, согласно логико-экспериментальному методу, что представляет собой в действительности общественный строй, не разрушая основ этого строя. Общество, говорил он, держится лишь на чувствах, которые не подлинны, но продуктивны. Если социолог открывает людям оборотную сторону медали, он рискует развеять необходимые иллюзии. Между чувствами, необходимыми для поддержания консенсуса, и наукой, раскрывающей неистинность этих чувств, существует противоречие. По мнению Парето, так называемая научная мораль Дюркгейма нисколько не больше научна, чем мораль катехизиса; развивая идею до конца, он с той же непринужденностью говорил, что эта мораль менее чувствительна, поскольку она допускала неслыханную ошибку, убеждая в своей научной обоснованности (в то время как не имела ее), не говоря уже о дополнительной ошибке — вере в то, что однажды можно будет побудить людей к действиям посредством рациональных соображений.
Итак, для социолога налицо противоречие между требованиями научной строгости при анализе общества и убеждением в том, что научных суждений недостаточно для объединения людей, ибо всякое общество всегда поддерживается в устойчивом состоянии и в порядке с помощью ультра-, инфра- или суперрациональных верований.
Сходная тема, в ином словесном выражении и с иной эмоциональной окраской, обнаруживается и у Вебера. У Дюркгейма ощущением, влекущим к анализу противоречия между религией и наукой, служит желание создать научную мораль. У Парето же этим возбудителем является ощущение неразрешимости противоречия, ибо наука как таковая не только не есть создательница общественного порядка, но в той мере, в какой она предстает действенной наукой, она даже рискует стать его разрушительницей.
Иное ощущение у Вебера. Современное общество в его характеристике становится все более и более бюрократическим и рациональным. Описание, данное Вебером, сходно — хотя он и использует иные понятия — с описанием Токвиля. Чем более неотвратима современность, тем шире раздвигаются границы безликой рациональной бюрократической организации. Рациональная организация есть судьба современных обществ, и Вебер соглашается с этим. Но, принадлежа к глубоко религиозной семье (хотя сам и был лишен религиозных чувств), он испытывает ностальгию по вере, которая была возможна в прошлом, и со смешанными чувствами созерцает ра-
309

v ционализированную трансформацию современных обществ. Он страшится отказа от того, что необходимо обществу, в котором мы живем, страшится сетований на мир или историю в том виде, как они складываются. Но в то же время он не в восторге от типа общества, развивающегося на его глазах. Сравнивая положение современного человека с положением пуритан, сыгравших значительную роль в становлении современного капитализма, он пускает в ход формулу, столь часто цитируемую при характеристике его позиции: «Пуритане хотели быть специалистами. Мы обречены быть ими». Специалист, называющийся по-немецки Berufsmensch, обречен выполнять ограниченную социальную, функцию в рамках огромных и безликих систем при отсутствии возможностей для целостного развития личности, которое было мыслимо в иные эпохи.
Вебер опасался, как бы современное общество, бюрократическое и рациональное сейчас и в будущем, не содействовало подавлению того, что, по его мнению, делает жизнь достойной, т. е. личного выбора, сознания ответственности, деятельности, веры.
Немец не мечтает о научной морали, как француз; он не прикрывает сарказмом традиционные чувства или псевдонаучные религии, как это делает итальянец. Он живет в рациональном обществе и хочет научно осмыслить его характер, но он считает, что более жизнеспособное или более ценное в жизни человека находится по ту сторону включения каждого в профессиональную деятельность и точно описывается тем, что мы сегодня называем «вовлеченностью».
В самом деле, Вебер — если мы присваиваем себе право применить к его творчеству понятия, не бывшие в ходу в его время, — принадлежал как философ к экзистенциальному течению. К тому же один из наиболее известных философов существования, Карл Ясперс, его друг и последователь, еще сегодня ссылается на него как на своего учителя.
Таким образом, этим трем авторам свойственны размышления над отношениями между наукой и религией, или рациональным мышлением и чувствами, вырастающие из требований научной мысли и одновременно из социального требования устойчивости, или консенсуса.
Эта проблематика, которую я считаю фундаментальной и общей для трех авторов, объясняет некоторые сближающие их идеи. Представляется, что как в концепции социологического объяснения, так и в своей интерпретации поведения человека они одновременно превзошли бихевиоризм, психологию поведения и строго экономическую мотивацию. Единое для всех них убеждение в том, что общества держатся коллективными верованиями, в самом деле, не позволяет им удов-
310

летвориться объяснением поведения лишь «внешним фактором», который оставляет без внимания то, что происходит в еознании.
Точно так же и признание религиозного фактора в качестве основного, определяющего расстановку всех коллективов, противоречит, по мнению всех троих, объяснению посредством эгоистической рациональности, чем пользуются экономисты, когда за действиями субъектов видят корысть.
И Дюркгейм, и Парето, и Вебер не склонны принимать ни внешних натуралистических или материалистических объяснений, ни рационализированных и экономических объяснений поведения человека. Талкот Парсонс написал об этих трех авторах ценную книгу — «Структура социального действия», — единственной целью которой было подчеркнуть родство трех систем концептуальной интерпретации поведения человека, Парсонс пытается доказать, что эти три социолога, каждый на своем языке, в конечном счете очень сходным образом представили себе формализованную структуру объяснения поведения.
Источником формализованного сходства является, по-моему, общая для них проблема, которую я поставил в самом начале. По крайней мере это один довод, ибо возможно и другое объяснение: дело в том, что все они раскрыли всю подлинную систему объяснения поведения или часть ее. Когда мыслители сходятся в истине, такая встреча не требует никакого объяснения. Как говорил Спиноза, объяснения требует ошибка, а не обнаружение истины.
Все эти авторы — европейцы, и их мышление, естественно, определяется их положением в европейском мире. Однако все трое стремятся такж.е рассматривать современное европейское общество в перспективе по отношению к другим цивилизациям. В качестве объекта соотнесения и противопоставления Дюркгейм, почти в духе Конта, берет архаические общества. Парето пользуется понятием исторической культуры, которое он применяет к античному и современному миру. Постоянно сравниваемые им объекты простираются от Афин и Спарты, Рима и Карфагена до Франции и Германии или Англии и Германии. Что касается Вебера, то он наиболее ярко подчеркнул неповторимость западной цивилизации, а чтобы выявить ее оригинальность, занялся сравнительным изучением религий и цивилизаций.
Если отношение между наукой и религией, или разумом и чувствами, есть объединяющая их проблематика, то не менее верно и то, что по многим проблемам различия между этими авторами разительны.
311

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Социологического трак тата об основах религии человечества
При которых свободно удовлетворяется потребность выражения чувств
Работа тенденции к изменению положе ния сельскохозяйственных рабочих восточной германии
Восхождением пролетариата
Это его отношение приводит даже к уходу литтре и либеральных сторонников позитивистского общества