<<<     ΛΛΛ     >>>   

256. Рец : [Timascheff N. The sociology of Luigi Sturze] // Новый журнал. 1963, № 73.

540

Питирим Александрович Сорокин (1889-1968) относится к тому редкому типу ученых, чье имя становится символом избранной ими науки. На Западе он давно уже признан как один из классиков социологии XX столетия, стоящий в одном ряду с О. Контом, Г. Спенсером, М. Вебером. Возможно, в этом есть известная доля преувеличения. Однако бесспорно, что к началу 1960-х, когда он уже около сорока лет был "американским" социологом, забытым, а точнее, преданным на своей родине забвению, казалось, уже навсегда, он прочно занимал место в первой "десятке" ведущих социологов мира. Взлет на вершины науки уроженца зырянской деревушки, не знавшей даже замков на дверях, был стремителен и чем-то напоминает жизненный путь Ломоносова; а по человеческому, личностному темпераменту его можно сравнить с Джеком Лондоном - столь захватывающей и полной драматических коллизий была его жизнь.

Здесь речь пойдет только о российском периоде творчества Сорокина, начавшемся в начале 10-х гг. и закончившемся в 1922 г. высылкой ученого из страны. Этот период имеет для нас особый интерес. Он меньше всего известен на Западе и в Америке и, по-видимому, совсем "не участвовал" в становлении всемирной известности Сорокина. Для "американского" социолога П. Сорокина "русский период" творчества является своего рода инкубационным, "годами учения", очень замечательными и по-своему продуктивными, но — не более того.

Однако именно за эти десять лет у Сорокина созрели замыслы всех дальнейших его тем и, что особенно важно, наглядно обозначились те этапы его творческой эволюции, которые он и проделал в течение своей последующей жизни, хотя эта эволюция и растянулась на сорок с лишним лет.

В самом общем и схематичном виде эту эволюцию можно охарактеризовать типично русской формулой "от марксизма к идеализму", хотя и с целым рядом оговорок. И все же, несмотря на эти оговорки, эволюция Сорокина представляет собой, может быть, самое замечательное явление в истории русской социальной мысли и позволяет яснее понять общий путь ее развития.

Дело в том, что и по своему направлению, и по самому своему "духу" П. Сорокин, казалось бы, должен быть весьма далек от той общей магистрали развития русской философии, которая выше была обозначена формулой "от марксизма к идеализму". Социолог, позитивист, революционер, политик - что еще нужно, чтобы навсегда отлучить человека от русской религиозно-идеалистической философии? Но, вопреки всему, ?.?. Сорокин от нее неотлучим. Более того. "Причуды" его "творческой эволюции" бывает довольно трудно понять без учета того обстоятельства, что каким бы "американцем" он ни был, истоки его мировоз

541

зрения нужно искать именно здесь - в идеях и замыслах русского религиозного ренессанса". Да и сам "ренессанс" в лице Сорокина имеет драгоценное свидетельство своей всеувлекающей мощи и величия. Раз уж ученик "самого" М.М. Ковалевского (позитивиста, настолько вообще далекого от всякой философии и чуждого ей, что не мог осилить пяти страниц из Бергсона: засыпал) заговорил о Достоевском и Серафиме Саровском, о "творческом альтруизме", о грядущем перемещении центра мирового творческого лидерства - и куда? - в Россию, да чуть ли и не в Сибирь! - стало быть, не напрасно написались "Вехи".

А что такое знаменитая философия П. Сорокина — "интегрализм", как не перевод русской идеи Всеединства на "американский лад"?

Трудно сказать, что оказалось решающим для творческой эволюции П. Сорокина: "зима, Барклай, иль русский Бог"? Заряд религиозности, полученный Сорокиным в детстве, оказался, по-видимому, столь сильным, что уголек чистой и детски-наивной веры всегда теплился в его душе, как бы ни стремились его погасить и задуть позднейшие идеологические напластования, будь то социализм, позитивизм, "интегрализм" и т.п. "измы".

Но, несомненно, сильнейшим "фактором", приведшим к своего рода "перерождению убеждений" у Сорокина, явилась революция.

"В 1918 г., - пишет он в одной из своих книг на английском языке, правители коммунистической России объявили на меня охоту. В конце концов я был брошен в тюрьму и приговорен к расстрелу. Ежедневно в течение шести недель я ожидал смерти и был свидетелем казни моих друзей и товарищей по заключению. В течение следующих четырех лет, пока я оставался в коммунистической России, мне довелось испытать многое; я был свидетелем беспредельного, душераздирающего ужаса от царящей повсюду жестокости, смерти и разрушения. И именно тогда я занес в свой дневник - в качестве "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" - следующие строки: "Что бы ни случилось со мной в будущем, я уверен, что три вещи навсегда останутся убеждениями моего сердца и ума. Жизнь, как бы ни тяжела она была, - это самая высшая, самая прекрасная, самая чудесная ценность в этом мире. Превратить ее в служение долгу — вот еще одно чудо, способное сделать жизнь счастливой. В этом я также убежден. И наконец, я убежден, что ненависть, жестокость и несправедливость не могут и никогда не смогут построить на земле Царство Божие. К нему ведет лишь один путь: путь самоотверженной творческой любви, которая заключается не в молитве только, а прежде всего — в действии" [1, V].

Нравственный переворот, пережитый Сорокиным, по своей сути тот же самый, который пережили в свое время авторы "Вех" (разумеется, с учетом как личных особенностей первоначального мировоззрения и индивидуального темперамента, так и обстоятельств времени и места). До революции и в короткую пору безграничных демократических свобод отношение Сорокина к веховцам и вообще к представителям религиозноидеалистической философии было в лучшем случае ироничным. В статье "Национальность, национальный вопрос и социальное равенство" он приводит дефиниции "национального" из сочинений С.Л. Франка, П.Б.

542

Струве и E.H. Трубецкого. Все эти дефиниции он признает бессмысленными: "Читатель! Вы понимаете? - Я, признаюсь, — нет. Впрочем, я понимаю одно, что в эти фразы можно всунуть любое содержание: и Бога, и Сатану. Так пишут философы" [2,245].

Теперь же, после пережитого нравственного переворота, Сорокину предстояло в конце концов занять место в одном ряду с ними.

Но "убеждения сердца" не сразу пришли в гармонию с "убеждениями ума". Еще и в 1920 г. П.А. Сорокин предлагал изгнать философию из области социологии. Зная обстоятельства его жизни в эти годы, можно с большой долей вероятности утверждать, что Сорокин переживал тогда мучительный процесс внутреннего раздвоения. И если в автобиографии он ни словом не упоминает о нем, это вполне понятный результат мемуарной ретроспекции, пропускающей сквозь сито позднейшего и вполне сложившегося мировоззрения только окончательные итоги и отсеивающей все промежуточные сомнения и колебания. Но есть немало документальных свидетельств, что эти сомнения и колебания существовали. Первая его статья, написанная в 1917 г. по поводу Февральской революции, начиналась словами: "Давно желанное свершилось. Старая власть и старый порядок, сковывавшие жизнь великого народа по рукам и ногам, — пали" [3, ЗЗЗ]. Будучи секретарем А.Ф. Керенского, П.А. Сорокин вскоре убедился, что страна приближается к пропасти; вместе с Ф.Ф. Кокошкиным он был сторонником жестких мер и требовал от правительства их принятия. Большевистский переворот Сорокин воспринял как контрреволюцию: к власти, по его мнению, пришли "преторианцы". Но еще и "из стен каземата" Петропавловской крепости в январе 1918 г. он писал свое приветствие журналу "Русское богатство" (справлявшему свой двадцатипятилетний юбилей, оказавшийся одновременно и поминками, так как вскоре журнал был закрыт), заканчивающееся оптимистической тирадой: "... как ни темна ночь, все же впереди огни. Не умрет трудовая Россия. Не умрут и великие идеалы свободы и социализма" [4,306].

1918 г. оказался самым бурным в жизни П.А. Сорокина. В плане научном он был исключительно неплодотворным; достаточно открыть любую библиографию Сорокина, чтобы убедиться: 1918- пусто, нет даже ни одной рецензии (вышла, правда, статья в коллективном сборнике, но и она была написана годом раньше).

Едва освободившись из Петропавловской крепости, Сорокин ввязался в архангельскую "авантюру". Есть сведения, что его прочили в состав нового правительства Северного края после свержения там власти большевиков, но до Архангельска он не добрался и вместо министерского кресла угодил в застенки великоустюжской ЧК, в лапы "сумасшедшего" комиссара Кедрова. Спасло его лишь "чудо": статья В.И. Ленина "Ценные признания Питирима Сорокина", написанная по поводу его знаменитого "отречения". В тексте этого документа есть слова, на которые следует обратить особое внимание. Отказываясь от звания члена Учредительного собрания и объявляя о своем выходе из партии эсеров, П.А. Сорокин объяснял свое решение так: "В силу чрезвычайной сложности современного внутреннего государственного положения я затрудняюсь не только другим, но и самому себе указывать спасительные

543

политические рецепты и брать на себя ответственность руководства и представительства народных масс" [наст. изд., с. ЗЗО].

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

От теоретических суждений
Еще раз о моральном состоянии россии

Пригласили слепого старика сказочника пукоева
Новые формы правления