<<<     ΛΛΛ   

посредством своего рода насилия вынуждает других людей оставаться безголосыми и бессловесными.
Чего тогда стоит молчание, прерванное ответным насилием? Как можем мы выносить признание, которое не принято, несостоявшееся прощение, на которое человек имеет право, короче говоря, общение без диалога? Тот, кто укрывается в собственном молчании, засушивает энергию моральной жизни и низводит ее за пределы ее источников — туда, где невинный не отличим от виновного. Что мы сделаем, если узнаем, что для спасения народа, во имя самого существования человечества некий невинный человек осужден на вечные муки? на этот пресловутый вопрос Бергсон ответил, что, возможно, мы с этим согласимся, если будем уверены, что сможем забыть об этом человеке. Но даже тогда, пишет он в *Двух источниках морали и религии*, — «...Лучше согласиться на то, чтобы больше ничего не существовало, лучше позволить взорвать планету!»
Бывают слова, разрывающие молчание, такие, как слова Сократа, который выполнил свою задачу философа и гражданина: своей смертью преподать афинянам истину, вместо того, чтобы укрыться в частной жизни или уйти в изгнание, ибо такое существование не было бы ни философским, ни гражданским. Бергсон не думал, что можно молчать перед лицом этой параболы человеческой судьбы. Но несколько лет спустя это стало правилом. Оно напомнило нам о себе, когда гестаповец Клаус Барбье на вопросы судей о совершенных им преступлениях ответил: «Сказать нечего». И тем самым буквально лишил их дара слова. Отрицая их право судить такого человека как он, выполнившего свой долг солдата, служившего определенной идее. Это молчание напоминает нам другие, например, молчание папы, которому тоже нечего было сказать по поводу миллионов людей, обвиненных в преступлениях, которых они не совершали. И не нашел слов гнева и возмущения, которые вызвали бы прорыв правды, может быть, и опасный, но менее губительный, чем союз молчальников, к которому он присоединился.
Наиболее опасным членом этого союза был в то время крупнейший немецкий философ Мартин Хайдеггер. Деморализовав молодежь, оскорбив науку и богов, он призвал на помощь охранные свидетельства языка, чтобы не позволить правде сойти со своих уст. В этот день была возвещена новость похуже знания, что бог мертв и что мы его убили. А именно, что Сократ — преступник, и что мы всегда это знали. Мыслитель, если здесь еще можно применить это слово, больше не нуждается в демоне:

513

ему достаточно просто притвориться демоном, когда его слово не стоит даже глотка цикуты. Оно не является более тигелем ценностей, подчинивших себе целую жизнь, но украшением, которое ее расцвечивает и оправдывает ее в экстремальной ситуации. Это взвешенное состояние слова — ахиллесова пята этики смысла. Ответственность тает перед лицом опасности, диалог исчезает в тайнах внутренней жизни индивидов, которую так трудно понять и так легко произвольно интерпретировать. Чего стоит слово, когда никто больше не рискует произносить обращения, подобные тем, которые образуют ритм Нагорной Проповеди: «Вам сказано, что... И я говорю Вам, что...», и посредством которых человек просто выполняет свою обязанность пробуждать других людей.
Во все времена препятствием этому пробуждению были не беспринципность людей, не их невежество в вопросах добра и зла, не их слабость и не безжалостность к страданию. Они отрекаются от заповедей не столько из страха, сколько из стремления к согласию с теми, кто их истребляет, будучи убеждены, что нет спасения вне единства с этой группой. Это те, кто во время нашумевших инквизиторских процессов, которые поставила на сцене наша эпоха, требовали великих жертв и отречений. Но зачем искать причины? При любых обстоятельствах в жизни человека хотя бы однажды наступает момент крайней опасности, когда необходимо стойко держаться и показать, из какого материала ты сделан. В этот день его жизнь держит ответ за все, чему он научился и во что верит, а он сам являет собой доказательство ценности своих знаний и веры.
Человек, предъявивший такое доказательство, обладает характером. Принципы и смысл того, что можно и что нельзя делать, входят в его личность как вторая натура. Чтобы их применять, не обязательно их знать и чтобы соглашаться с ними, не обязательно их обсуждать. И все же, мысленно восстанавливая различные ситуации, в которых надо было занять определенную позицию, я отдаю себе отчет в том, что и у меня, и у всех тех, с кем я близко сталкивался, все зависит от этой незамечаемой до поры, до времени второй натуры. То-есть от этики характера, более цельной, чем этика смысла, которая начинает с одной максимы и кончает другой, логически выведенной из первой. Она устраивает разум, но не говорит ничего о том внутреннем побуждении, которое доказывает человеку о его истинность. Помните ли v Гераклита: «Этос человека — это его характер»? Наверное, науки о человеке имеют здесь твердую опору. Это признается с

514
Машина, творящая богов

давних пор и с давних пор существует готовность и к реализации такой этики. До революционеров недавних времен были протестантские и еретические секты, еще до них — святые, а еще раньше — пророки, законодатели и мудрецы, служившие центром притяжения для человеческих сообществ. И параллельно — мистики, аскеты или отрешенные в Индии и много других преемников этой традиции. Благодаря им ценности и цели воплощались в жест или пример, демонстрировавшие возможность моральной позиции. И означавшие в то же время призыв, поскольку показывали, что в каком-то виде зародыши этой возможности существуют в собственном «я» человека. Эти люди служат этическим образцом, более поучительным и более необходимым, чем правило. Если он так прост и не таит никакого чуда, это говорит об одном: добродетели можно научиться.
Но зачем говорить о личностях? Лишь для того, чтобы понять: характер всегда объединяет две тенденции. С одной стороны опыт, который позволяет, как радар, обнажить угнетение и несправедливость, нарушение прав и нетерпимость, угрожающие хотя бы даже одной жизни. Опыт ведет к отказу от любых подсчетов шансов на успех — просто надо делать максимум возможного — и от любых колебаний в выполнении долга, подтверждая слова Эпиктета: «Я не задаю себе вопросов». С другой стороны, характер образует определенность ценностей, которые не являются ни иллюзией, ни предметом обсуждения, но условием жизни. Можно сказать, перевернув смысл финансовой терминологии, что для человека характер, этика — это золотая наличность, гарантирующая денежную массу, находящуюся в обращении. Он знает, что однажды от него потребуют заплатить по своим обязательствам — или признать свою несостоятельность.
В характере нет ничего героического или филантропического, скорее напротив,он обеспечивает своего рода гигиену духа и вообще существования. Мы узнаем его по тональности жизни и по императиву: «Никогда не допускать недопустимого». Те, кто верно следуют такой этике, действуют просто, благородно. Стойкость, лояльность, преданность — вот те слова, которые приходят на ум, когда говоришь об этике. По всей вероятности, для большинства людей это всего лишь слова. И все же мы знаем, что их вдохновляет другая жизнь, в которой характер объединяет то, что обычно разделено: слово и дело — и выражает, таким образом, свою силу. Характер это также форма себялюбия, которое ничего не требует взамен, подобно тому, как влюбленным не

Заключение

515

нужно расписывать себя друг перед другом, чтобы увериться в своем чувстве. Нищше был прав, когда писал: «Если человек обладает характером, он переживает опыт, который всегда возобновляется». Ибо его любовь к себе распространяется на любую личность и все личности. Даже если у некоторых людей эти свойства граничат с простодушием и кажутся смешными, они приобретают силу примера и становятся заразительными.
Если согласиться с этим определением этики характера, можно утверждать, что ее подъем наблюдается в наши дни. Представляя собой реакцию на перенесенные нами утраты и на союз молчаний, оно призывает людей пересмотреть исторический опыт, замкнутый на пытках, убийствах без вины, лагерях смерти, столь дорого стоивших революциях. Ее предтечей, конечно же, был Ганди, утверждавший, что принцип справедливого действия и гражданского неповиновения коренится в характере. Как если бы в насилии не было ничего, кроме самопопустительства, показной пассивности. Аналогичную позицию заняли ассоциации, поставившие своей целью охрану биологических видов, защиту узников совести, борьбу против голода, соблюдение Хельсинских договоренностей, расовое равенство и т. д. Каждая из них отвечает конкретной неотложной потребности и способна действовать вопреки любому сопротивлению. Следуя своим путем, каждая целиком рассчитывает на собственную моральную энергию, которую закаляет, используя все более продуманно и методично. И открывает дорогу новым инициативам по мере того, как достигнутые результаты становятся призывом к стойкому действию.
Эйнштейн говорил: «Величие ученого это в основном дело характера. Главное — отказаться идти на уступки». То же, несомненно, относится и к моральному величию. Оно достигается потому. что человек соотносит свой выбор и суждения с самим собой, с субъектом, каким он является, и ни с чем другим. Речь идет о морали самоотнесения, если употребить абстрактный термин, — морали, дилеммы которой основаны на том, что не надо слушать ни друзей, ни врагов, когда совесть говорит: «Поступи так». Как оправдать себя в тот решающий момент, когда надо чем-то жертвовать? Заметим, что в любом случае ответ на пресловутый вопрос: «Что делать?» мало результативен, если неизвестно — «Кому делать», ибо в характере человека запечатлены императивы действия, которыми он руководствуется, будучи таким каков он есть. Это предполагает культурную интенцию, воспроизводимую науками о человеке и всегда вызывающую

516 Машина, творящая богов
наше недоверие. Ибо мы стараемся эмансипировать индивидов, дать им возможность свободно передвигаться по сетям языка, а формулировать такую интенцию означало бы вмешиваться в их собственный поиск.
Эти соображения мало чем обязаны науке и, боюсь, вносят в нее еще меньше. В них преобладают личный опыт войны и изгнания, давнее бесконечное уважение к книге. Это и пробудило во мне желание дешифровать концепции социологов и перейти от них к поиску смысла, который мог бы лучше прояснить нашу ситуацию. Как мне кажется, социология ставит проблему стиля. Когда вы приступаете к книге историка — Мишле, Тэна или Дюби — или к работе антрополога — Малиновского, Мида или Леви-Стросса — вы сразу же испытываете удовольствие как от радушного приема. Вы чувствуете, что эти авторы следуют традиции летописцев и путешественников прошлых эпох. Как и они, стремятся и пленить, и просветить своих читателей. Самым лучшим из них столь же счастливо удается побудить вас видеть и думать. В то время, как труды основателей социологии — и эта традиция поддерживается — кажутся то неоконченными, то монументальными. Они как будто бы хотят подвергнуть читателя испытанию посвящения прежде, чем позволить ему проникнуть в суть дела. Независимо от яркости аргументов приходится вновь и вновь перечитывать их, чтобы наглядно представить, о чем идет речь. Предметы, о которых они трактуют, начиная с общества, абстрактны, лишены цвета и объема. Превосходно иллюстрируя афоризм Гете: «Теория, друг мой, мертва. Зелено вечное дерево жизни».
Как бы это ни объяснять, антропологи и историки противостоят в этом отношении социологам. Они следуют совету Ж. Жубера: «Когда пишешь, надо думать, что ученые люди как бы присутствуют, но обращаться совсем не к ним». Социологи, возможно, не забывают о широкой публике, но обращаются явно к ученым людям. Сам Маркс, если сближать его с социологами, желавший, чтобы его читали пролетарии, писал для ученых и философов. Поэтому и стиль совершенно иной. Несмотря на эти сомнения, касающиеся моих интерпретаций, я остаюсь в убеждении, что в нашей культуре задачи социологии и психологии соответствуют мере их ответственности. Предпочтительно, чтобы в этом вопросе была полная ясность.
Если в последний раз вернуться к моему личному опыту, несомненно, что первые признаки стимулов заняться теоретическим осмыслением психологии масс возникли у меня в страш-

Заключение

517
ные годы войны. Рискуя показаться выспренным, скажу, что именно тогда я понял: бесчеловечное существует и его можно разбудить, даже обновить как бы с помощью некоей черной магии.
Эта книга, скорее всего, обязана своим появлением опыту изгнания, который был долгим, сходным с хирургической операцией посвящением. Доброжелательство или недоброжелательство людей не сыграли в нем большой роли. Испытание, как таковое, затрагивает все стороны индивида, от осанки до ментальных рефлексов, от забвения одного языка и биографии до восстановления другого языка — ибо языку не обучаются — и другой биографии, в которой становишься тем беспокойно близким человеком, каким является иностранец. В положении иностранца есть некое горькое наслаждение, в котором смешиваются всегда присутствующие запахи детства и еще отдаленной преждевременной старости, наслаждение, которое, увы, утрачиваешь с течением времени. Как бы то ни было, это посвящение состояло для меня в переходе от традиции, в которой я был воспитан, то есть от ситуации человека, вкусившего плоды древа познания добра и зла, — в современность, в русле которой я работаю, завершив процесс адаптации, — в современность, которая предполагает человека, вкусившего плод древа жизни. Это древо блаженства, но также и опасного знания, созидания и разрушения, древо, плодами которого никто не запретил нам пользоваться, так как никто не думал, что мы когда-либо прикоснемся к ним. Отсюда смещение человеческих и моральных проблем, отсюда необходимость заполнить в течение столь малого времени пустоту, оставшуюся от тысячелетних предписаний. Этот скачок произошел в течение жизни нашего поколения.
Может быть, в этом причина, побудившая меня преодолеть ту робость, которую испытываешь, когда в рамках наук о человеке затрагиваешь проблему больной этики. И прийти к выводу, что надо искать решение в сфере характера: в критические моменты, для какой бы ценности, религиозной или иной, ни возникла бы угроза, решает именно характер, именно он подсказывает, должна ли эта ценность остаться вербальной или облечься плотью. Нет никакой нужды предписывать извне или сверху то, от чего, согласно велению человеческого смысла, надо отказаться и с чем согласиться. Этот смысл просто становится более ясным в той мере, в какой люди полагаются на него и культура усиливает его влияние в своих практических проявлениях и наиболее распространенных представлениях. С его помощью общество, подлинная

 <<<     ΛΛΛ   

Это общество исправляет ошибки тех образом общество
Но зачем искать причины при любых обстоятельствах в жизни человека хотя бы однажды наступает момент