<<<     ΛΛΛ     >>>   

Московичи С. Машина, творящая богов

499
щим. Тот, кто исследует это происшедшее и следит за его перипетиями, испытывает каждый раз одно и то же впечатление колдовства, ибо он понимает все кроме начала, сохраняющего свою тайну.
На этом пути науки о человеке поднимают вопросы, которые несколько десятилетий тому назад стали вопросами естественных наук и привели к потрясающим открытиям. Несомненно, они описывают факты и отношения, формирующие систему. Но, не останавливаясь на этом, они используют систему как отправной пункт для исследования ее генезиса и объясняющих его причин. Коротко говоря, от известного феномена восходят к источнику и запускают зонд в первоначальные слои. Так космология изучает теперь развивающуюся вселенную: как рождаются, взрываются, исчезают звезды. Она восходит к началу этой эволюции, чтобы исследовать фазы жизни и умирания каждой звезды, свойства материи, сделавшие возможным взрыв, излучение от которого позволяет установить дату. С другой стороны, физика элементарных частиц, согласно Оппенгеймеру, можно быть уверенным только в одном: ни одна частица не является элементарной — приняла на вооружение ту же концепцию. По всей видимости, эти частицы постоянно возникают и аннигилируются, приводя к возникновению различных электромагнитных и ядерных полей. Это отправной пункт генеалогии атома и теории, объясняющей, как химические вещества, некогда считавшиеся неделимыми, рождаются друг от друга, начиная с первого среди них — водорода. В том же духе с момента открытия двойной спирали генетического кода немедленно начали изучать, откуда происходит содержащаяся в нем информация, как она производится и в чем состоит смысл эволюции. Эти вопросы возникают постоянно. Поскольку в коде каждого вида складируются мутации, происходившие в течение миллионов лет, он представляет собой одновременно историческое и физико-химическое явление.
Эти общие замечания показывают, что знание о происхождении — вселенной, материи, жизни — вновь является частью науки и частью существенной. Приняв аналогичную точку зрения, науки о человеке освобождаются от определенных стеснений, а то и искажений. Если они будут заботиться больше о продвижении вперед, чем о собственном обосновании, им придется умножить контакты с естественными науками. Ибо, чтобы объяснить генезис, необходимо очертить ту сферу науки, в которой сходится несколько категорий знания10. Поскольку эти категории

500
используют взаимозаменяемые понятия и наблюдают сравнимые факты, возможно выделить определенные фазы возникновения явления. Например, фазы формирования массового движения. Вначале надо исследовать материальные и экономические условия. Затем следуют психологические и антропологические факторы, в том числе ментальное единство и несознаваемое давление традиций и символов, обладающих устойчивой силой внушения по отношению к индивидам. И наконец, подключается наука о политике, которая затрагивает различные — религиозные или идеологические — мотивы, обосновывающие легитимность массового движения и его руководства.
Короче говоря, если генезис является единственной данной нам величиной, союз наук представляет собой требование практики. Его плодотворность предопределена тем, что ни у одной науки нет оснований считать свой способ объяснения исключительным — ведь объясняемые явления почти что одни и те же, различаются лишь масштабы их наблюдения. Таким образом, речь идет о познавательной задаче: мы обнаружим, что в ее решении психология играет определенную роль, поскольку в каждой коммуникации участвуют слова, в каждом действии — представления и наконец каждое отношение предполагает правило. Следовательно, психология определяет когнитивные и аффективные способности, предшествующие всему, что может предпринять индивид и создать культура. Это ни в коей мере не означает, что все зависит от неврологических и церебральных данных. Но когда на нас давят материальные обстоятельства, смысл этого давления и его результаты зависят от психических операций, благодаря которым мы в состоянии их отбирать и интериоризировать. Эти операции обладают своей логикой и принудительной силой по отношению к символам, выражающим наши интересы и наши силы. Даже если их эффект не определяется раз и навсегда, надо думать, что наши когнитивные и психические задатки обусловливают готовность к выполнению определенных задач и только их. В любом случае обязанность психологии — определить их как первичные рамки наиболее интенсивно проявляющихся и наиболее элементарных феноменов общества, находящихся in statu nascendi. История и экономическая наука уточняют, каждая на свой манер, границы, в которых имеют шанс эволюционировать эти феномены. Социология прослеживает генезис институтов и их объективацию. Более, чем когда-либо, я убежден, что главная роль принадлежит антропологии — в той мере, в какой она восходит

Московичи С. Машина, творящая богов

501

к истокам социальных явлений и служит нам, так сказать, космологией.
Я угадываю возражение. Зачем делать выбор в пользу генетических наук, возрождающих наивный и лишенный строгости дух историцизма и эволюционизма, от которого лишь недавно не без труда избавились. С этим никто не спорит. Но можно, учитывая критику и освоив систематические методы, вернуться к вопросам происхождения на более высоком уровне и в гармонии с созидательной и разрушительной природой нашего общества. Ведь все равно эти вопросы преследуют нас, ибо именно их мы ранее всего ставим перед собой в нашей жизни и размышляем о них все оставшееся время. Наши науки о человеке, даже история, более не вглядываются в веретено Проноса", зато его вновь обнаружили науки о природе16. Они оживляют любопытство, которое мы никогда не сможем совсем утратить.
Ясно, что эти науки влияют на наше мировоззрение и наши действия, как могут влиять идеи и еще чаще искусство — помимо сознания. Если идти до конца, смысл этого влияния можно резюмировать удивительно точным определением философа В. Янкелевича: «Психология подозревает, социология доносит». Можно ли предполагать, что они возвещают свои истины беспристрастно, сохраняя нейтралитет? Ничего подобного. Их основание и посылка заключаются в укоренении первородного греха в современном мире: они делают очевидным, что в нем ничего не делается невинно, без определенного намерения, часто намерения вредоносного. Эту посылку не стали бы оспаривать пророки и мудрецы более примитивных времен. Всегда жив вопрос о бесчеловечном в человеке. И время заставляет нас поставить его более резко с тех пор, как общество потеряло ауру трансцендентной инстанции, имеющей готовые решения проблем нашего бытия. А говоря еще точнее, с тех пор, как мы живем в кильватере одного из самых страшных бедствий в человеческой истории, под двойной эмблемой концлегерей и атомной бомбы. Бедствие, которое не попадает ни в одну из ранее предусмотренных рубрик и о котором нельзя говорить как о каком-то несчастном случае вроде природной катастрофы или биржевого краха. И еще меньше — как об ошибке в курсе, аналогичной
" Кронос (Крон) {греч.) — один из древнейших доолимпийских богов. Народная этимология сблизила имя Кроноса с греческим обозначением времени — хронос, и Кроноса стали рассматривать как бога времени — прим. пер.

502

смещению спутника с правильной траектории — ошибке, которую можно исправить с помощью вычислений или лучшего управления.
В первый раз в истории цивилизованного мира теории, основанные на политической экономии или на биологии, провозглашают часть рода человеческого нелюдьми и превращают объективное положение дел в коллективное преступление. Эти теории обязывают человека доносить на своих родных, выносить обвинения против соседей, убивать, как будто бы его цель — лишить землю ее обитателей. Они оправдывают положение, при котором законы наказывают за то, что они разрешают — свободу мысли, право на ассоциацию и т. д. — и вознаграждают за то, что запрещают — ссылку без суда, погребение живых, тайные пытки, сожжение живыми миллионов мужчин, женщин, детей.
В то же время сфера, охватываемая этим вопросом, — назовем ее этикой — расширяется и застигает нас врасплох. Она касается в наших моделируемых обществах их возможного и вызывающего необходимость в принятии трудных решений отношения к природе и к безопасности вида. Наряду с вполне ясными правилами, которые определяют, что хорошо и что плохо в отношениях с себе подобными, со своей группой, существуют другие правила, еще весьма неопределенные, касающиеся жизни и смерти. Чтобы осознать их, достаточно вспомнить о дебатах вокруг аборта, искусственного осеменения, выбора пола ребенка или женщин, вынашивающих чужого ребенка. А также вокруг генетических манипуляций, представляющих собой возможное средство устранения носителей определенных наследственных болезней, вокруг трансплантации органов и тому подобного. Добавим, что когда такого рода методы начинают применяться, широкую публику охватывает желание лучше оценить их значение, а ученых — сохранить чистую совесть. На заднем плане этих волнений угадывается сопротивление тому, что почти естественно подталкивает биологию и медицину к сближению с евгеникой. Прикрываясь авторитетом крупнейших светил из разных стран, эта дисциплина служит цели уничтожения целых человеческих групп или по причине их болезней, или по расовому признаку. Чтобы избежать новых промахов, избирают комитеты по этике, вырабатывают правила деонтологии н производят отбор исследовательских процедур.
Впереди биологии идут физика и химия. Будучи науками о массе и энергии, они имеют отношение к нашей среде обитания, среде планеты. Атомные и водородные бомбы насчитываются де-

Московичи С. Машина, творящая богов
503
сятками тысяч — эти цифры дают представление о масштабе угрозы ядерного самоуничтожения. Повседневно происходит поиск методов, способных сохранить планету обитаемой и соответствующих громадным масштабам концентрации населения. Для многих ученых это стало главной заботой — ведь ныне уже недостаточно оправдывать изобретение ссылками на прогресс и на наши обязанности господ и собственников природы, чтобы получить право ее истреблять. Вездесущая фигура Эйнштейна являет собой эталонный образ жестокой дилеммы исследователя, вынужденного делать то, против чего он внутренее восстает.
Даже не имея ввиду ту или иную науку, мы знаем, что в лабораториях, арсеналах, в научных коллективах эта дилемма возрождается беспрестанно, подобно стоголовой гидре. Никогда не было такого сверхизобилия творцов и творений, способных с сегодня на завтра превратиться в силы разрушения. Нередко можно слышать, как извиняющимся и вместе с тем снисходительным тоном говорят: «это всего лишь средства», чтобы устранить любое суждение и кризис совести. Подобное может звучать верно в обществе с давно устоявшимися и постоянными ценностями, одни из которых служат основой для гармонической организации других. И где средства и цели объединяются в целостность как два независимых ряда, между которыми определенные комбинации разрешены, а другие находятся под запретом. Но это звучит фальшиво в моделируемых обществах по весьма простой причине. А именно потому, что они беспрестанно превращают средства в пели, рассматривая их как одну из возможностей, которая с течением времени становится действительностью.
Этот путь открыли деньги ради денег, за ними последовало производство ради производства, потом искусство для искусства, действие ради действия, исследование ради исследования и т. д. Это также метод наук о природе: с момента, когда феномен становится возможным, необходимо сосредоточиться на нем и довести его до невероятных последствий. Как если бы ничто не могло его остановить. Полвека назад так было с ядерной энергией. так сегодня обстоит дело с генетическими свойствами. Каждое из этих средств понималось как исключительная цель, содержащая в себе и другие цели, которые можно было взрастить. Таким образом, достигла своего апогея перестройка жизни по западному образцу. Она резюмируется в формуле: «Все, что ты можешь производить, ты должен производить». В том смысле, в каком ее понимают, она сводит на нет дистанцию между

504
средствами и целями и в результате уже никакой интеллект не в состоянии отличить оправдание первых от выбора вторых. Ибо действующее средство беспрестанно создает свои собственные цели как лекарство, изобретенное для лечения болезни, в поисках, так сказать, норм своего применения приводит к побочным эффектам, к обнаружению еще невиданных болезней.
Повторим еще раз: великие беды недавнего прошлого, которые потрясли общество и ослабили жизненность наших связей с природой, возникшие в этой связи императивы очертили сферу этического. Этический запрос адресуется всем наукам, так как ни религия, ни философия не обладают более аурой, соответствующей его значению. Но прежде всего этот запрос направлен наукам о человеке. Действительно вопрос: «Как жить?» и особенно: «Как жить вместе с другим?» отнюдь не сводится к плачу по ценностям, нехватающим нашей эпохе, по культуре, в которой она разочаровалась. Это вернуло бы нас к тоске по добромустарому времени, к попыткам возродить его ценой минимальных издержек. Особенно сегодня, когда никто больше не знает, какими могли бы быть мораль и культура, когда существуют обширные средства коммуникации, исследовательские лаборатории и путешествия в космос. Нет, у наук, претендующих на изучение таких проблем, просто спрашивают: «Что я должен делать? Во имя чего я должен делать то, что делаю?» — спрашивают для того, чтобы придать смысл собственным делам и своему отношению к другим людям. И было бы парадоксом услышать от них ответы вроде — «Мы ничего не знаем» или «Выбор ценностей и определенность позиции противоречат нашему призванию». Тогда зачем вообще нужны науки о человеке? Не являются ли они интеллектуальным развлечением, способом собирать гербарии феноменов?
По всей очевидности, нет. И их отказ от ответа тем более парадоксален, что, насколько я знаю, практика этих наук не меняет ничего, независимо от того, изучают ли они общество с нейтральных и индифферентных или с иных позиций. Примерно так же, как муравей или звезда ничего не изменят, свободно смешавшись с другими муравьями и звездами. Предполагается, что изучение природы имеет с этой точки зрения известное преимущество. И нас, особенно психологов, упрекают в том, что мы уступаем нашим собственным пристрастиям, рассматриваем факты с точки зрения наших ценностей или интересов. Это возможно. Но почему усматривать в этом какую-то ущербность, полагать, будто мы не можем отделить знание о сущем от знания о

Московичи С. Машина, творящая богов

505

должном, то, что мы наблюдаем, от того, что мы предпочли бы видеть? Это различие разумеется само собой, ведь мы видим в самих себе тех, кем мы являемся на самом деле, — один из видов живых существх. Если бы было невозможно в какой бы то ни было области отделить реальное от идеального, разум — от вдохновляющей его страсти, суждение об истинном и ложном — от суждения о добре и зле, жить вместе с другими людьми, нормально мыслить. Даже человек, находящийся в состоянии одержимости, отличает свои галлюцинации от реальных восприятии, и даже фанатики, движимые повелительной верой и окончательно выбравшие свой лагерь, умеют оценивать соотношение сил и учатся познавать своего противника. Вовсе не запираясь в башне заданных идей, они, напротив, одарены особой ясностью мышления и критическим духом. Сознавая силу своих желаний, они, я полагаю, вооружены против склонности принимать эти желания за действительность. Представим себе исследователей перед лицом фактов: у них есть сильные ценности, они обручены с интересами своей нации или своей эпохи. И тем не менее это не должно мешать им, более, чем кому-либо, знать реальность, достигать новых поразительных результатов. Правда, об этом узнают лишь постфактум, когда обнаруживается, что эта тонкая алхимия удалась одним, не получилась у других.
Из знаменитой посылки объективного знания, рекомендующей нам отделять суждения о фактах от ценностных суждений, извлекают невозможный, даже безнадежный вывод. А именно, что можно помешать простой умственной операции познания сущего и последующему определению должного. На самом деле можно запретить такую операцию и отделить ее от разума, но невозможно заставить сам разум препятствовать ей. Даже в науках о природе? Об этом ниже. Наш ум и наши методы исследования приводят к тому, что однажды открыв законы причины и следствия, мы преобразуем их в правила, требующие исполнения. В противоположность тому, что часто утверждается, осознанная необходимость ведет не к свободе, а к обязанности. Представим себе гамму исследований, установивших корреляции между характером бактерий и инфекционными заболеваниями или между радиоактивностью и определенными видами рака. Как не придти отсюда к применению определенного числа легальных медицинских средств? И как затем не объявить незаконным, физически вредным и морально порочным все, что противоречит этим предписаниям? Постоянно звучит призыв к подчинению биологическим и социальным законам, а их знание чаще ведет к

506 Московичи С. Машина, творящая богов
слепому принуждению, чем к добровольному соглашению. «Все необходимое должно», — говорил Лейбниц. Как мы не можем воспринимать слова просто как шум, так мы не можем знать о чем-либо без ценностного суждения о предмете знания и о самих себе. По причине этой склонности биологи и врачи стали священнослужителями нашей повседневной жизни.
Здесь мы касаемся центрального аргумента нашего размышления. Специфика наук о человеке состоит в том, что они производят описанную операцию в обратном порядке. Они следуют противоестественным путем, пытаясь из императивов и желаний эпохи извлечь зародыши ожидаемой действительности. Подумайте о простом феномене предвидения, размышления о будущем, исходящим из настоящего. Не приобретает ли оно характер императива, задачи, которую нужно выполнить? Не только потому, что будущее — это время выполнения этического долга («ты не будешь убивать»), но и потому, что мы действуем в русле реализации предвиденного. Предвиденное — это всего лишь одна из возможностей, и только знание должного, желаемого превращает ее в действительность, превращаясь само в знание сущего, наблюдаемого и измеряемого.
Таким образом исследование, каким бы скромным оно ни было, начинается с возмущения против сущего. Вначале складывается впечатление, что что-то в человеческой жизни обстоит не так, как должно. Или же исходят из желания, от которого можно отличить его объект и которое хотят удовлетворить. И то и другое подталкивает нас к систематической и логической работе по поиску таких компонентов реальности, которые могли бы устранить причину возмущения или удовлетворить желание, чтобы осуществить их преобразование и дать нашей науке большую уверенность в самой себе, больше укоренить ее в фактах. Этот поиск происходит не только, как утверждают, в начале, на стадии выбора проблем, но с начала до конца, во всех звеньях теории. Каковы бы ни были причины этого, исследование ориентировано — совершенно банальная истина! — поставленным вопросом: «Что должно быть» — например, разумный консенсус, лучшая экономика, нормальное поведение и т. д., и оно продвигается так долго, пока сохраняет способность открытого взгляда на «то, что можно знать о сущем» и пока одна из намеченных возможностей представляется успешно реализуемой — так до определенного времени обстояло дело с марксизмом.
Таким образом, первоначальное пристрастие поддерживает постоянное напряжение на всех уровнях, пока истина не будет приз

Московичи С. Машина, творящая богов

507

нана и принята наукой. Наше знание о человеке не умаляется этой цепью операций, хоть она и рождена из посылки, содержащей ценность. Вытекающий из этой цепи вывод также должен ее содержать. Некоторые выводы ассимилируют теорию и наблюдение, как например, «Все люди рождаются равными», «Цель оправдывает средства», «Инцест универсален». Однако они не относятся ни к фактам, ни к ценностям. В этом отношении они похожи на некоторые посылки наук о природе: «Природа не делает скачков», «Свет распространяется кратчайшим путем» — посылки, которые относятся одновременно и к той, и к другой области. Как можно действовать иначе, сохранять объективность, не воображая и не объясняя вселенную, к которой нельзя приложить ценностные определения, вселенную единообразную, одним словом, нейтральную?
При любом прогрессе методологии невозможно устранить эти условия практики и познания. Благодаря им гуманитарные науки родились и остаются науками моральными и их сияние окажется затемненным, если даже добившись более полного знания, они не научат нас лучше жить. Можно пойти и дальше. Это факт, что моральный характер гуманитарного знания не только не ослабел, но приобретает возрастающее значение. К нашим взаимным обязательствам в рамках общества прибавляются обязательства по отношению ко всему человеческому виду. Сегодня это уже не слово, но образ, это даже сама действительность, способная материализоваться в течение одного мгновения.
На поверхности мы переживаем спокойные времена. Мы находимся как бы в оранжерее, не двигаясь, но при малейшем ударе здание может разлететься на куски. Возможно, этический фон остается чем-то путающим,но повсюду поверхностным. Только лишь в случае крайней опасности мы вопрошаем друг друга: «Как найти мораль?» — ее-то нам тогда не достает. Как будто бы это вопрос минут или секунд. Но ведь речь-то идет о наших обществах. Ведь это они. лишенные своего религиозного ядра и предубежденные против чувства протяженности бытия, развеяли наиболее устойчивую основу его надежности. «Если у солнца и луны зародятся сомнения, — писал английский поэт Уильям Блейк, — они тут же погаснут». В этом видят образ нашей судьбы. И не совсем без оснований, принимая во внимание то упорство, с каким наука взрывает одну за другой привилегии, которыми человек одарил себя во вселенной. У него не остается более ни одного предустановленного ориентира, определяющего направление пути и внушающего доверие. И никакой меры разли-

508

чения высших и низших целей, которым, как он хочет верить, руководствуется власть. Стало быть, остается полагаться на случайные законы, что соответствует глубокому беспорядку в положении дел.
Но им надо придать направление. И вот науки о человеке, как и все общество, приобщились к этике смысла. Приписывая ценность каждой из предполагаемых возможностей, они создали модели соотнесения, например, рациональность или социализм, исходя из которых судят обо всем остальном. Именно с такой моделью надо сообразовываться, чтобы существовать в этом универсуме, индифферентном к нашим желаниям и мольбам, но чувствительном к выбору наших мужчин и женщин. А большинство их ведет поиск эмансипации столь же изнурительный и усердный, каким был в религиозном мире поиск спасения. Его философские истоки можно обнаружить во Французской революции, в патетике Руссо и Маркса, а политическую основу — в демократии, при которой долгом каждого является сопротивление угнетению. Однако такой поиск ведет в сферу этики лишь ценой отречений. И прежде всего, отречения от привилегий образования и культуры, символов морального достоинства, гарантов поведения, просвещенного разумом. Нам кажется само собой разумеющимся, что когда-то люди, получившие такие дары, сумеют возвыситься в обществе, чтобы сохранить универсальные ценности и вознести их выше частных интересов государства или нации. Совершит ли это дело авангардная группа или оппозиция, оно будет означать, что часть человечества вырвалась из пут низкой покорности и из тьмы инстинктов.
Но нет, повседневный опыт, война развеяли иллюзию, будто благодаря образованию и культуре в решающие моменты сохраняется различие между интеллектуалами и массами. Они не только жертвуют тем и другим, как писал П. Низан: «обзаведемся грубым сердцем, пожертвуем изяществом ума». Более того, одни и те же страхи, одно и то же возбуждение объединяют их в горниле толпы, где убийство и грабеж, апология лжи, стаяовятся законными и похвальными. И пусть не рассказывают нам о превосходстве высокой культуры, когда массовый опыт подтвердил замечательное наблюдение Фрейда: «Эта война, — писал он, — лишила нас иллюзий по двум причинам: аморальность во внешней политике тех самых государств, которые выдают себя за стражей моральных норм и зверское поведение индивидов — было невозможно думать, что они способны на_такое, принадлежа к высочайшей человеческой цивилизации»1'. И именно наи-

Московичи С. Машина, творящая богов

509

более искушенные и сознательные люди испытывали от всего этого удовлетворение, временами даже гордость .
Затем приходит отречение от убеждения, что смысл нашей совместной жизни уже вписан в происходящее. Убеждения в существовании некоей невидимой руки, которая распоряжается событиями как если бы они должны были осуществиться, как если бы человечество должно было эволюционировать к большей просвещенности, справедливости, равенству и миру. Якобы таким образом обеспечиваются приоритет знания и общественных интересов. С этой точки зрения действия людей представляются чем-то второстепенным, а их этика плетется в хвосте у судьбы. Она всего лишь оправдывает должное, но отнюдь не участвует в выборе пути. Более того, для людей, зажатых в тиски своих убеждений, внимание к реальности равносильно нисхождению в ад. Ибо любое такое усилие несет в себе риск: оно может замарать чистоту цели и нарушить жесткость обосновывающих ее верований. Стремление к цели без согласования ее со средствами предполагает уверенность в ее непременном осуществлении с непреложностью закона природы. Достаточно лишь слиться с ней, как политический активист сливается со своей партией, верующий — с вероисповеданием, пацифист — со своим идеалом всеобщего мира, невзирая на травмирующий эффект реальных событий и жестокость практики. Вот что придает мрачное величие движениям, вдохновляемым неким всегда имеющимся в наличии смыслом и свидетельствующим о нем — это и ничего больше.
Тем или другим путем возникает отказ от склонности верить в обладание неким особо надежным знанием о том, что стоит труда делать и во имя чего. Эту склонность мы обнаруживаем у мыслителей, партий, наций, идейных школ, утверждающих, будто они владеют единственно верным и непогрешимым мировоззрением. Эта монополия на истину сводит к ничтожным величинам чувство долга и связь с другими людьми, ибо миссия каждого предопределена заранее. Вспомним тон и акценты политических и философских дискурсов последних тридцати лет. Эти праведники выражали протест от имени всех, не обращаясь, однако, ни к кому конкретно и не ожидая никакого ответа. Методологический солипсизм является признаком беспорядочной коммуникации: каждый индивид или группа говорит собственным частным языком и хочет, чтобы он воспринимался как язык публичный, что предполагает взаимообмены и дебаты. Однако последние исключаются из любого поиска общего ответа на

510

вопрос: «Как жить?» Исключаются потому, что у каждого есть свой ответ — даже когда вопрос еще не поставлен.
При любых обстоятельствах такого рода этика всегда требует подобной аскезы. Она в качестве главной обязанности предполагает ответственность, исключающую противоречивость действий идеям и противоречия в самих действиях. Человек, совершивший выбор, по каким бы причинам он это ни сделал, оказывается ангажированным и обязанным осуществлять цель, о которой идет речь. Каковы бы ни были его убеждения и идиосинкразии, он не может более рассматривать то, что ему надлежит выполнять, как вдохновение или научную гипотезу, как частное толкование определенной темы. Подобно политику или командующему армией, он, напротив, должен определить условия и возможности воплощения данной цели в жизнь. Так осуществляется переход от идеального к реальному. Практика преобразования общества как и практика преобразования материи содержит аскезу неизбежных компромиссов и допущений. В старой как мир дилемме «веры, противостоящей деяниям» один член не может быть устранен другим. Принять их оба, всецело сохраняя в уме смысл осуществляемого преобразования, — таково требование морального чувства, называемого ответственностью. Все согласны с тем, что пророк, государственный деятель, профессионал и даже ученый, если они не теряют из вида ориентир своего поиска, ведут себя именно таким образом, Каждый из нас в момент неуверенности спрашивает себя, достаточно ли индивидуальной ответственности. Индивиду необходимы собственный выбор и вера в собственные силы. Но их недостаточно ни для превращения своего действия в ценность, ни для эффективного воздействия на реальность. В то время, как в группе могут завязаться отношения, при которых все чувствуют, что участвуют в размышлениях отдельного члена группы и поддерживают друг друга своим согласием. Поэтому другой обязанностью, накладываемой данной этикой, является дискуссия. Она превращает диалог в предпочитаемый путь к нормам совместной жизни и к эмансипации, которая составляет смысл этой жизни.
Откуда извлекает она эту силу, каков принцип, делающий такую жизнь моральной обязанностью? Уже в греческих городах культивировалось это обобществление идей, это распределение аргументов и существовали правила обеспечения политического и морального консенсуса. В современных условиях, как подчеркивает Хабермас, сила дискуссии объясняется тем, что

Московичи С. Машина, творящая богов

511
мы подчинены слову, стараемся следовать его требованиям. Когда думаешь о языке, понимаешь, что он позволяет без насилия приходить к взаимопониманию и предполагает равенство и взаимность отношений собеседников. Дискуссия тем более совершенна, чем более независимы участвующие в ней индивиды, чем больше они стремятся использовать рациональные аргументы, не придавая ни одному аргументу абсолютного и окончательного характера, чем больше она направлена на достижение свободного консенсуса между ними. Право говорить и обязанность слушать — это в сущности одно и то же, причем если возможны предложения, приемлемые для всех заинтересованных лиц, даже носящие уравнительный характер, то бывают и вопросы, которые могут быть решены лишь посредством спора, доведенного без принуждения до определенного заключения. Эта работа приводит к формулированию правил и к определению цели: жить морально означает следовать правилам публичного дебата.
Такая этика, как мне кажется, родилась у немцев, и понятно почему. В обществе, опустошенном войной, изобилующем революциями, Вебер увидел подъем массовых течений, размножение химер. Он надеялся, что возложенная на индивидов ответственность за действие, учитывающее реальность, воздвигнет плотину на пути этого движения к глубинному расщеплению Европы. Но эта плотина поддалась, не выдержав той легкости, с какой вопрос: «Являюсь ли я ответственным?» был переадресован от человеческой совести институтам администрации, от множества людей к единому вождю. И вновь высокая мораль рушится под малейшим давлением безразличия и необузданной веры в элиту — носительницу смысла, предписанного природой или историей.
Верно, что намечается и иной путь, пролегающий через этику дискуссии, ошграющейся на свободную коммуникацию и требования языка. Действительно в мире, в котором шум изображает общение, а солипсистский дискурс совместную жизнь, энергия диалога могла бы создать весомые солидарность и консенсус. Пока мы не находимся в ситуации экстремального выбора и угроз, можно в это поверить. Однако история человечества позволяет усомниться в достаточности одних лишь способностей к общению. Об этом свидетельствует неумолимый жест, запирающий на замок любую этику, как узника в каторжной тюрьме — я имею ввиду молчание. Его. наверное, так сильно страшатся по той причине, что оно уничтожает мощь языка, когда обстоятельства требуют высказать правду, парализует дух ответственности и

512
Московичи С. Машина, творящая богов

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Можно молчать перед лицом этой параболы человеческой судьбы
Наши общества первыми в превратностях истории порвали с этим различением