<<<     ΛΛΛ     >>>   

Короче, роман идеально моделирует архитектонику меняющихся, сдвигающихся относительно друг друга жизненных центров, используя при этом акустические возможности письменного слова. Он настолько гибок, что может почти заменять реальность (при запойном чтении, смешивающем явь и вымысел). Такие способности роман получил от предшественников - менипповой сатиры, сократического диалога, искусства мимов и других явлений народно-площадной, смеховой культуры, в которых минимальна дистанция между содержанием и выражением, автором и актером, исполнителем и аудиторией.

Бахтин-филолог нашел и обосновал средство сжимания культурного расстояния в ценностно выстроенном мире. Из всех придуманных цивилизацией вторичных, письменных жанров роман наиболее охотно сближает два разобщенных голоса на основе конвергенции их общего

смысла. Поэтому роман - не только модель, но и символ. Дальше уже идет самозвучащее, целостное бытие.

Диалогизм Бахтина - это, разумеется, не прослушивание документов прошлого с помощью внутреннего слуха, а доктрина голосового строения мира, которая особым образом ориентирует историко-литературоведческий анализ. Она (доктрина) позволяет выделять в жанрово однородном тексте компоненты-голоса книжно-письменной чувственности. «Звучат» не только персонажи, но и слова, названия вещей. Вот, например, она из бесчисленных номинаций Рабле: номенклатура рыб в IV книге («Гаргантюа и Пантагрюэль»). Рабле приводит 60 названий. Откуда он их взял? Не из ихтиологической систематики - такой еще нет. Обо всех этих барбунах, пласкушах, морских ангелах, морских собаках, бешенках, морских курочках писатель мог слышать разве что от рыбаков. Еще одна особенность наименований: это, строго говоря, еще не названия рыб (такие появятся в книжном контексте), а клички, прозвища, почти собственные имена разных местных обитателей вод. Столь же легко обретают интонационный облик и начинают «голосить» у Рабле названия растений, блюд, членов тела, предметов обихода, оружия и т.д., а уж имена в романе - это сплошь клички. Громадное количество лексики - «девственные слова», впервые входящие в книжно-письменный контекст из устной речи. Граница между нарицательными и собственными именами ослаблена. «И те, и другие стремятся к одной общей точке - к хвалебно-бранному прозвищу» [Бахтин, 1990, с. 507).

Бахтин описывает возникновение современного романа из материала устного слова, а в психологическом плане - переход образного мышления в абстрактное. Но, в отличие от Февра и других исторических психологов, он не наделяет раннюю стадию процесса преимуществом перед более поздней, абстрактной. Рабле и стоящий за ним Бахтин испытывают мало восторга перед прогрессивными деяниями государства. Последнее слово - за народом, а

его нельзя подкупить ограниченной мерой прогрессивности и правды. Он судит sub speciae vitae^ своей бессмертной двутелесности, состоящей из рождений и смертей. Понять эту анимизированную телесность - не значит снизойти к ней, скорее, наоборот. Голоса полифонически устроенного мира неслиянны, и уловить звучание - обнаружить индивидуальность. Дальше начинается диалог. Что он даст ~ неизвестно. Гуманитарная наука может открыть массу интересного о происхождении, социальной обусловленности, лингвистическом строении, языковой материи диалога, ибо ее предмет - выразительное и говорящее бытие. Но по сути ничего нового добавить к тому, что знали великие художники о человеческом существовании, она не может. А суть этого существования в следующем: «Быть - значит общаться диалогически. Когда диалог кончается, все кончается. ...Все средство - диалог цель. Один голос ничего не кончает и ничего не разрешает. Два голоса - минимум жизни, минимум бытия» [Бахтин, 1972, с. 434].

Конструирование диалогической индивидуальности хорошо прослеживается в художественном творчестве. Возможно читательское или писательское слияние с персонажем (пример тому слова Флобера: «Госпожа Бовари - это я»). Другой случай - «вненаходимость», констатация авторского отличия от персонажа. Здесь нет субъект-объектного разделения, так же, как и самого критерия объективности (ведь взаимодействие происходит в сфере вымысла). Суждение «он - другой» обосновывает позицию иного гносеологического типа, чем это принято в естественнонаучном познании, без предварительного обоснования реальности другого, выяснения его антропологических, социологических и психологических и т. д. характеристик. Вненаходимость («экзотопия» в переводе американского литературоведа П. де Мана) дает принцип для гуманитарной эпистемологии на основе автор-персонаж-ных линий поэтики литературного произведения (этот вариант у Бахтина намечен, но не разработан). В таком случае «функция диалогизма - поддерживать и продумывать

радикальную внеположность или гетерогенность одного голоса по отношению к другому, включая самого романиста. Она или он, с этой точки зрения, не находятся в какой-либо привилегированной ситуации по отношению к самому персонажу. В этой перспективе диалогизм больше не сводится к формальным и дескриптивным принципам и не относится только к языку: гетероглоссия (многовариантность среди дискурсов) - специальный случай экзо-топии (инаковости как таковой), и формальное изучение литературных текстов становится важным, потому что ведет от внутрилингвистических к внутрикультурным отношениям» [Man, 1989, р. 109].

Такая гуманитарная методология на основе автор-пер-сонажной вненаходимости построена не была (и не построена пока никем). Не найдем мы в наследии ученого и психологии звучащих голосов культуры. Правда, американские исследователи Г. Морсон и К. Эмерсон находят у русского мыслителя наметки прозаики - теории всякого текста, написанного прозой - в противовес и в дополнение к поэтике - теории художественного языка, поэзии и прозы [см. Morson, 1988; Emerson, 1988].

Частью такого проекта можно представить и общее учение о персоноидных и психоидных персонажах текста в голосовой, визуальной или иной перцептивной модаль-ностях. Эта психология без испытуемого могла бы разработать идею звучащего бытия, намеченную русским мыслителем.

ТРАДИЦИОННОЕ НАПРАВЛЕНИЕ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ И СОВРЕМЕННАЯ ГУМАНИТАРНАЯ КУЛЬТУРА. Воссоздание гуманитарной психологии в нашей стране немыслимо без возвращения к приоритетам книжной образованности. Для современного технократического ума, подходящего к психологии с требованиями немедленного эффекта, частичное обоснование этого реставрационного процесса дает слияние герменевтического

понимания с процедурами так называемой гуманистической терапии. Будучи гуманитарием, психолог сталкивается с историзмом повседневного сознания. Фигуры и факты прошлого для его испытуемого или пациента являются не абстрактным знанием, но эмоциональным опытом; объединение с культурным символом может стать главной задачей и движущей силой развития личности. Это психотерапевтическое значение истории понимали такие психологи, как К.Г. Юнг и Л. Бинсвангер. «Конечно, несчастны будут пациенты, если для излечения они вынуждены будут понять Гераклита или Гегеля; в то же время никто не излечится, не будет действительно излечен в самой глубине своего существа, если врачу не удастся высечь в нем огонек духовности», - писал основоположник экзистенциального психоанализа Л. Бинсвангер [цит. по Spiegelberg, 1982, р. 184]. Обращенная к индивидуальному и коллективному опыту культуры историческая психология становится психологией исторического сознания современного человека.

Обнаруживается однотипность деятельности консультанта, психотерапевта, с одной стороны, и традиционного гуманитария - с другой. В обоих случаях приемы сводятся к идиографическому описанию мира культурных норм и ценностей. Когда психолог становится историком человеческой судьбы, он пытается понять ее как временную последовательность и формирует «архив» биографических данных и личных документов. Здесь взаимное тяготение двух наук обеспечено общим «традиционным» стилем учености и отношения к человеку. Термин «междисциплинарное взаимодействие» будет неадекватен для обозначения такой связи, скорее над-дисциплинарной, основанной на принадлежности к общей культурной традиции, а не на схождении узкопрофессиональных интересов.

Историческая психология как единственная психологическая дисциплина, основанная на изучении документов и памятников культуры, является гуманитарной в

собственном, традиционном значении слова. Она представляет собой общую территорию исторических и психологических наук, где устанавливаются новые формы сотрудничества между ними. Сейчас импульсы к развитию этой пограничной области исследований идут от возросшего интереса общества к своему прошлому и смены его мировоззрения, методологической трансформации обществоведения и гуманитаризации знания.

Причем гуманитаризация не просто доукомплектовывает наш умственный багаж сведениями по истории, экономике, праву, психологии и т. д.; она очеловечивает крайне специализированные науки, т. е. возвращает их к целостному носителю познания. Этот носитель - реальная личность, которая существует в каждодневных условиях, с универсальным человеческим опытом - бытом, в своей стране и своей культурной традиции. Bonus sensus (здравый смысл), отшлифованный в европейской традиции до гуманистической ценности и педагогического ориентира, - сила, которая между крайностями рассудка и эмоций «вернет душу на ее естественный путь» (Бергсон, 1990, с. 162]. Универсальный опыт самоопределения человека приобретает здесь черты некоего исторического результата, а именно общей образованности, которую надо добыть из книг и прочих свидетельств прошлого, спасти от преждевременно узкой профессионализации.

Наделенная атрибутами книжной учености, гуманитарная психология имеет и отдельную задачу. Она строит образы человека прошлого и учит общению с культурными персонажами. В XX в. герменевтика стала философским учением о познании, а общение с прошлым посредством текстов объявлено «наивным и романтическим». Но обогащенная достижениями семиотики, культурологии, этномето-дологии психогерменевтика воссоздается в наши дни как психология нарративных повествовательных жанров, в том числе обыденного сюжетосложения, и личности эпохи письменной культуры.

2. Историческое направление в исторической психологии

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ ИЛИ ИСТОРИЯ МЕНТАЛЬНОСТЕЙ? Это направление создано и разрабатывается историками. Оно иногда отождествляется с так называемой историей ментальностей. Однако эти два понятия не синонимы. История ментальностей скорее соответствует исторической психологии в широком значении слова.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Главных оппонентов новой психологии
461другой ведущий прием раннеписьменного мышления - аналогия
Нейтрализуется нетехнической письменностью - литературой
Быстро разрастающейся искусственной средой земли поддерживается через человека