<<<     ΛΛΛ     >>>   

О том, каким образом возвращение одинакового выводится из инфантильной душевной жизни, я могу здесь лишь намекнуть и должен отослать читателя к детальному изложению этого вопроса в ином контексте в готовой к изданию работе [«По ту сторону принципа удовольствия». - Пер.]. А именно, в душевном бессознательном дает распознать себя господство исходящего от инстинктивных импульсов навязчивого повторения, которое, возможно, зависит от сокровеннейшей природы самих инстинктов, является достаточно сильным, чтобы поставить себя над принципом удовольствия, наделяет известные стороны душевной жизни демоническим характером, еще очень отчетливо проявляется в стремлениях маленького ребенка и господствует над известным отрезком пути, проходимого психоанализом невротика. Все вышестоящие рассуждения подготовили нас к тому, что зловещим будет ощущаться то, что может напомнить нам это навязчивое повторение.

Ну а теперь, я думаю, пришло время отвлечься от подобных вещей, всегда с трудом поддающихся интерпретации, и обратиться к несомненным случаям зловещего, анализ которых, как мы вправе ожидать, поможет вынести окончательное решение относительно ценности нашей гипотезы.

Персонаж "Кольца Поликрата", гостящий у своего друга, замечает, что всякое желание последнего немедленно исполняется, всякая забота его без промедления снимается с его плеч благосклонной к нему судьбой, и в ужасе от него отворачивается. Его друг сделался для него "зловещим". Объяснение, даваемое им самим (слишком счастливые должны страшиться зависти богов), кажется нам не до конца прозрачным, смысл его завуалирован еще языком мифа. Возьмем поэтому другой пример, рисующий гораздо более скромные обстоятельства. В истории болезни одного своего пациента с неврозом навязчивых состо-яний [Bemerkungen uber einen Fall von Zwangsneuroee (Ges. Werke, Bd. 7).] я рассказал о том, как этот больной пробыл однажды некоторое время в водной лечебнице, что принесло ему значительное улучшение. Он, однако, оказался настолько рассудителен, что приписал этот результат не целебной силе воды, но удачному расположению своего номера, непосредственно соседствовавшего с комнатой одной смазливой медсестры. Когда он затем вторично прибыл в это учреждение и потребовал для себя тот же номер, ему пришлось выслушать, что тот уже занят каким-то престарелым господином. "Ну так за это его удар хватит!" - таким восклицанием выразил он свое неудовольствие по этому поводу. Через четырнадцать дней с престарелым господином действительно случился удар. Для моего пациента это было "зловещее" переживание. Зловещее впечатление оказалось бы еще сильнее, если бы его восклицание и несчастный случай были разделены более коротким отрезком времени или если бы пациент мог сообщить о множестве других совершенно схожих переживаниях. У него и в самом деле без труда отыскались эти подтверждения, но не только у него одного: все люди, страдавшие неврозом навязчивых состояний, которых я исследовал, умели поведать о себе нечто аналогичное. Они никогда не поражались при имевших закономерный порядок встречах с такими людьми, о которых они только что - может быть, после весьма продолжительной паузы - подумали; они имели обыкновение регулярно получать наутро письма от какого-нибудь друга, о котором накануне вечером говорили: "О таком-то что-то давненько ничего не слышно", - и в особенности несчастные случаи или смерти редко имели место без того, чтобы незадолго до этого не промелькнуть в их мыслях. Они имели обыкновение с величайшей скромностью описывать такое положение вещей, утверждая, что имеют некие "предчувствия", которые "большей частью" сбываются.

Одна из самых зловещих и распространенных форм суеверия - страх "дурного глаза", исчерпывающее рассмотрение которого можно найти в книге гамбургского глазного врача 3. Зелигмана [Der bose Blick und Verwandtes. 2 Bde., Berlin 1910 u. 1911]. По поводу источника этого страха никогда, кажется, не было никаких заблуждений. Человек, обладающий чем-то ценным, но преходящим, боится зависти других, проецирует на них эту зависть, которую он испытывал бы на их месте. Такие импульсы выдают взглядом, даже когда отказывают им в словесном выражении и когда кто-либо выделяется среди других определенными бросающимися в глаза признаками, то полагают, что зависть его достигла особенной силы и что сила эта вот-вот претворится в действие. Боятся, стало быть, тайного умысла нанести какой-то вред, когда определенные признаки заставляют предположить, что этот умысел обладает и силой для своего осуществления.

Эти последние примеры зловещего находятся в зависимости от того принципа, который я назвал, воспользовавшись выражением одного пациента, "всемогуществом мысли". Теперь мы уже не можем обознаться по поводу того, на какую почву мы перенеслись. Анализ случаев зловещего привел нас к древнему анимистическому мировоззрению, отличительные признаки которого - наполнение мира духами людей, нарциссическая переоценка человеком собственных душевных процессов, всемогущество мысли и построенная на нем магическая техника, наделение тщательно отмеренными магическими силами других людей и вещей (мана), а также всевозможные творения фантазии, которые неограниченный нарциссизм этого периода человеческого развития выставляет в качестве защиты от неоспоримых притязаний реальности. Кажется, все мы в своем индивидуальном развитии прошли соответствующую этому анимизму первобытных людей фазу, и ни у одного из нас она не прошла, не оставив после себя каких-то способных еще проявиться остатков и следов, так что все, кажущееся нам сегодня "зловещим", обусловлено тем, что восходит к этим остаткам анимистической душевной деятельности и побуждает их проявиться.

(Ср. Раздел III книги "Тотем и табу" (1913), "Анимизм, магия и всемогущество мысли". Там есть к такое примечание: "Кажется, мы наделяем характером "зловещего" такие впечатления, которые могут подтвердить всемогущество мысли и анимистический образ мышления вообще, в то время как в своем суждении мы уже от него отвернулись".)

Здесь уместно сделать два замечания, в которых я хотел бы запечатлеть суть содержания этого моего маленького исследования. Во-первых, если психоаналитическая теория не ошибается в том, что всякий эмоциональный аффект, все равно какого рода, в результате вытеснения превращается в страх, то среди случаев страшного должна иметься такая группа, на примере которой можно показать, что это страшное есть нечто когда-то вытесненное, а ныне возвращающееся. Этот род страшного и оказался бы зловещим, причем совершенно независимо от того, было ли само оно изначально страшным или же сопровождалось каким-то иным аффектом. Во-вторых, если тайная природа зловещего действительно такова, то нам становится понятно, почему в языковом употреблении das Heimliche может переходить в свою противоположность, das Unheimliche (см. выше), ибо зловещее это в действительности не является чем-то новым или суждым: это, напротив, нечто издавна известное душевной жизни, отчужденное от нее лишь под действием процесса вытеснения. Связь зловещего с вытеснением проясняет нам теперь и шеллинговскую дефиницию, согласно которой зловещее есть нечто такое, что должно было бы оставаться в сокрытии, но всплыло на поверхность.

Теперь нам остается еще лишь проверить достигнутое нами понимание, воспользовавшись им при объяснении некоторых других случаев зловещего.

В высшей степени зловещим многим людям кажется все то, что связано со смертью, с трупами и возвращением мертвых, с духами и призраками. Мы выяснили, что многие современные языки передают наше выражение ein unheimliche Haus не иначе, как описательно: "дом, в котором нечисто", "дом с привидениями". Собственно, мы могли бы начать свое исследование именно с этого (может быть, наиболее сильного) примера зловещести, но мы не сделали этого, потому что зловещее здесь слишком уж смешано с жутким и отчасти им перекрывается. Однако едва ли в какой-то иной области наши мысли и чувства с первобытных времен изменились настолько же мало, а старое, прикрытое лишь тонким покровом, осталось в столь же хорошей сохранности, как и в нашем отношении к смерти. Хорошее объяснение этому застою дают следующие два момента - сила наших изначальных эмоциональных реакций и неопределенность нашего научного знания. Наша биология еще не смогла решить, является ли смерть необходимой судьбой всякого живого существа или же лишь регулярным, но, возможно, избегаемым случаем внутри жизни. Хотя положение "Все люди смертны" фигурирует во всех учебниках как образец всеобщего утверждения, оно не убеждает ни одного человека, и в бессознательном нашем сейчас, как и некогда, столь же мало места для представления о собственной смертности. Религии все еще продолжают оспаривать у факта индивидуальной смерти, который невозможно отрицать, его значение и постулировать существование после окончания жизни; государственные власти полагают невозможным поддерживать порядок среди живых, если людям придется отказаться от мысли об исправлении жизни земной в лучшем потусторонье; объявления, расклеенные на тумбах в наших больших городах, приглашают нас на лекции, в которых нас обещают научить, как мы можем вступить в контакт с душами умерших, и невозможно отрицать того факта, что многие лучшие умы и тончайшие мыслители среди людей науки, особенно к концу своей жизни, высказывали суждение, что возможности для подобного общения существуют. Поскольку почти все мы в этом пункте мыслим как дикари, не следует удивляться и тому, что в нас столь силен еще первобытный страх перед мертвыми, готовый прорваться наружу, как только нечто предоставит ему такую возможность. По-видимому, он все еще обладает своим старым смыслом - мертвый будто бы превратился во врага пережившего его и намеревается за-брать его с собой в качестве товарища по его новой экзистенции. Что касается этой неизменности установки по отношению к смерти, мы бы могли, скорее уж, задаться вопросом о том, что сталось с вытес-нением, этим необходимым условием, требующимся для того, чтобы первобытное могло возвратиться как нечто зловещее. Но ведь оно и остается: официально так называемые образованные люди не верят больше в то, что души умерших могут дать увидеть себя, они связан ли их появление с отдаленными и редко реализующимися условиями, и изначально в высшей степени двусмысленная, амбивалентная установка по отношению к мертвому для высших слоев общества ослабилась в недвусмысленную установку пиетета. [Ср. "Табу и амбивалентность" в "Тотеме и табу".]

Теперь нам требуется добавить лишь немногое, поскольку анимизм, магия, колдовство, всемогущество мысли, отношение к смерти, непреднамеренное повторение и кастрационный комплекс практически исчерпывающим образом охватывают все факторы, ответственные за превращение страшного в зловещее.

Зловещим мы зовем и живого человека тогда, когда мы приписываем ему некие злые намерения; но одного этого еще недостаточно, мы должны добавить, что его намерения нанести нам какой-то вред могут осуществиться при помощи неких совершенно особых сил. Хороший пример тут "Gettatore" - эта зловещая фигура римского суеверия, которую Альбрехт Шеффер в книге "Жозеф Монфор", выказав поэтическую интуицию и глубокое психоаналитическое чутье, сумел преобразить в симпатичный нам образ. Но эти тайные силы вновь переносят нас на почву анимизма. Смутная догадка о наличии подобных тайных сил - вот что делает Мефистофеля столь зловещим в глазах благочестивой Гретхен: "Ей мнится, что я - некий дух, а, возможно, даже дьявол".

Зловещее впечатление от эпилепсии, от безумия восходит к тому же истоку. Непосвященный видит в них перед собой проявление таких сил, о существовании которых в своем ближнем он и не догадывался, но едва заметное движение которых в отдаленных закоулках собственной личности он, однако, в состоянии смутно почуять. В средние века все эти болезненные проявления последовательно и с психологической точки зрения почти корректно приписывали действию демонов. Я бы ничуть не удивился, услышав, что и сам психоанализ, занимающийся раскрытием этих тайных сил, в силу этого сделался в глазах многих людей зловещим. В одном случае, когда мне удалось добиться выздоровления одной болевшей многие годы девушки (хотя и не так уж скоро), я сам услышал это от матери девушки, спустя долгое время после ее выздоровления.

Отрубленные члены, отсеченная голова, отрезанная от руки кисть, как в сказке Гауфа, ноги, пляшущие сами по себе, как в упомянутой книге А. Шеффера, имеют в себе нечто необычайно зловещее, особенно когда они, как в последнем примере, наделяются еще и какой-то самостоятельной активностью. Мы знаем уже, что эта зловещесть восходит к кастрационному комплексу. Многие люди сочли бы за венец зловещести представление о том, будто они, мнимо мертвые, погребены заживо. Лишь психоанализ научил нас тому, что эта внушающая жуть фантазия есть не что иное, как трансформация другой, которая изначально не была чем-то жутким, но сопрягалась с известным сладострастием, а именно - с фантазией о пребывании в материнской утробе.

* * *

Добавим еще кое-какие замечания общего порядка, хотя, строго говоря, все это и содержится уже в наших предыдущих выкладках относительно анимизма и преодоленных способах работы душевного аппарата. Тем не менее, мне кажется, что заслуживает быть выделенным особо следующее обстоятельство: зловещее впечатление часто и легко производится тогда, когда размываются границы между фантазией и действительностью, когда перед нами предстает вдруг наяву нечто такое, что до сих пор мы считали принадлежащим царству фантазии, когда какой-нибудь символ полностью перенимает функции и значение символизируемого и т. п. На этом основывается и значительная доля той зловещести, которая окутывает магическую практику. Инфантильным элементом здесь, господствующим также и в душевной жизни невротиков, является чрезмерное акцентирование психической реальности в ущерб материальной - черта, сопряженная с верой во всемогущество, мысли. Во времена блокады, в самый разгар" мировой войны, ко мне в рукй попал номер английского журнала "Стрэнд", в котором, среди прочих не слишком-то интересных материалов, я прочел один запомнившийся мне рассказ. Речь в нем шла о том, как одна молодая пара переехала в мебелированную комнату, где они обнаружили странной формы стол с резьбой по дереву, изображавшей крокодилов. К вечеру в комнате начинает распространяться характерная, невыносимая вонь, молодые люди натыкаются на что-то впотьмах, им кажется, что они видят, как нечто неясное скользит до лестнице, - короче, нам дается понять, что присутствие этого стола в доме послужило причиной того, что в нем завелись какие-то призрачные крокодилы или что деревянные чудища обретали в темноте жизнь или что-то в этом роде. История эта была весьма незамысловатой, но зловещий эффект ее чувствовался как нечто из ряда вон выходящее.

В заключение этого наверняка не полного еще собрания примеров надлежит упомянуть один опыт из психоаналитической работы, который, если только он не основывается на случайном совпадении, дает прекрасное подкрепление нашей теории зловещего. Часто случается, что мужчины-невротики заявляют, будто женские гениталии для них - нечто зловещее. Зловещее это, однако, есть ход, ведущий на древнюю родину (Heimat) человечества, в такую местность, где пребывал каждый из нас некогда и прежде всего. Liebe ist Heimweh, "любовь - это тоска по родине", утверждается в одном шутливом высказывании, и когда видящий сон человек еще во сне своем думает о какой-то местности или ландшафте: "Это мне знакомо, тут я уже был однажды", - то местность эту правомерно истолковать как гениталии или чрево матери. Таким образом, и в этом случае зловещее оказывается чем-то некогда родным (Heimische), давно известным. Приставка же "un" в этом слове (das Unheimliche) есть метка вытеснения.

III

При чтении всего вышеизложенного у читателя должны были возникнуть некие сомнения, которые теперь уместно собрать воедино и огласить.

Может статься, что зловещее есть нечто Heimliche-Heimiche, испытавшее вытеснение и затем вернувшееся, и что все зловещее выполняет это условие. Но подобная выборка не разрешает, кажется, загадки зловещего. Очевидно, что наше положение необратимо: не все то, что напоминает о вытесненных импульсах желания и преодоленных способах мышления индивидуальной предыстории или первобытного времени, есть поэтому также и зловещее.

Мы не умолчим и о том, что почти для всякого примера, который должен был доказать наше положение, можно отыскать аналогичный, ему противоречащий. Например, отрубленная рука в гауфовской сказке "История об отрубленной руке" определенно действует зловещим образом, и этот эффект мы возвели к кастрационному комплексу. Но вот в рассказе Геродота о сокровище Рампсинита, где мастер-вор, которого хочет задержать царевна, оставляет в ее руке отрубленную руку своего брата, [а сам ускользает], - тут не только я, но и другие, очевидно, рассудят, что штрих этот не вызывает никакого зловещего эффекта. Немедленное исполнение желаний в "Кольце Поликрата" определенно действует на нас столь же зловещим образом, как и на царя Египта. Однако наши сказки переполнены немедленными исполнениями желаний, а зловещим при этом и не пахнет. Женщина в сказке о "Трех желаниях", соблазнившись запахом сосиски, говорит, что ей также хотелось бы получить колбаску, и та немедленно оказывается перед ней на тарелке. Ее рассерженный муж желает, чтобы она повисла у бестолковой жены на носу. Мгновение - и она уже болтается на носу у незадачливой жены. Все это весьма впечатляюще, но зловещим не является ни в малейшей степени. Сказка вообще часто ставит себя на анимистическую точку зрения всемогущества мысли и желания, и однако я не сумел бы назвать ни одной настоящей сказки, в которой имелось бы нечто зловещее. Мы услышали, что в высшей степени зловещий эффект производит оживление неодушевленных вещей, картин или кукол: но вот в сказках Андерсена жизнью наделяются домашняя утварь, мебель, оловянный солдатик, и однако ничто, наверное, не находится так далеко от зловещего, как они. И оживление прекрасной статуи Пигмалиона мы также едва ли воспринимаем как зловещее.

Мнимую смерть и воскрешение из мертвых мы признали за весьма зловещие представления. Но подобные вещи опять-таки весьма обычное дело в сказках; кто бы осмелился назвать зловещим моментом тот, в который Снегурочка, например, вновь открывает свои глаза? И воскрешение из мертвых в историях о чудесах, например из Нового Завета, также вызывают такие чувства, которые со зловещим не имеют ничего общего. Непреднамеренное возвращение одного и того же, продемонстрировавшее нам столь несомненно зловещие эффекты, служит, тем не менее, в ряде случаев и для произведения иных, весьма отличных эффектов. Мы упомянули уже один такой случай, в котором оно использовалось как средство вызвать комическое чувство, и могли бы привести кучу примеров такого рода. В других случаях оно служит для усиления и т. п. Далее: откуда происходит зловещесть безмолвия, одиночества, темноты? Не указывают ли эти факторы на роль опасности при возникновении [чувства] зловещего, даже если это те самые условия, при которых, как мы видим, чаще всего выказывают страх дети? И действительно ли мы можем всецело пренебречь моментом интеллектуальной неопределенности, раз уж мы допустили его значимость для зловещего в смерти?

Так что мы, наверное, должны быть готовы допустить, что определяющими для возникновения зловещего чувства являются еще и другие материальные условия, помимо установленных нами выше. Мы могли бы сказать, что на этом предварительном результате психоаналитический интерес к проблеме зловещего заканчивается, а остальное требует будто бы какого-то эстетического исследования. Но так мы открыли бы двери сомнению в том, на какую ценность может, собственно, претендовать наша мысль о том, что зловещее происходит от вытесненного Heimischen.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Определяют ее как учение о качествах нашего чувствования чувство противоположностью
Не о снятии веры в реальность