<<<     ΛΛΛ   

Зловещее в жизни имеет гораздо более простые условия, но охватывает менее многочисленные случаи. Я думаю, оно без исключений согласуется с нашей попыткой решения, всякий раз позволяя возвести себя к чему-то давно знакомому, подвергшемуся вытеснению. Однако и здесь следует произвести весомое и психологически значимое разделение материала, которое мы лучше всего распознаем на соответствующих примерах.

Возьмем зловещее, связанное с всемогуществом мысли, немедленным исполнением желаний, тайными силами, наносящими вред, возвращением мертвых. Нельзя не признать то условие, при котором здесь возникает чувство зловещего. Мы - или наши первобытные пращуры - считали некогда эти возможности действительностью, были убеждены в реальности этих вещей. Сегодня мы в них уже не верим, мы преодолели этот способ мышления, однако мы не чувствуем себя вполне уверенными по поводу этих новых убеждений, старые все еще живут в нас и с нетерпением поджидают своего подтверждения. Как только в нашей жизни случается нечто такое, что, как будто, подтверждает эти отложенные в сторону убеждения, мы испытываем чувство зловещего, к которому можем присовокупить следующее суждение: итак, это все же верно, что можно убить одним лишь желанием, что мертвые продолжают жить и показываются в местах, связанных с их прежней деятельностью, и т. п. Для того же, кто, напротив, напрочь и окончательно разделался в себе с этими анимистическими убеждениями, зловещее этого рода отпадает. Самое удивительное совпадение желания и его исполнения, самое загадочное повторение схожих переживаний на одном и том же месте или в одну и ту же дату, самые обманчивые видения и самые подозрительные шорохи не введут его в заблуждение, не вызовут в нем того страха, который можно обозначить как страх перед "зловещим". Речь здесь, стало быть, идет о проблеме проверки на реальность, о вопросе относительно материальной реальности.

( Поскольку и зловещий эффект двойничества относится сюда же, интересно исследовать, какое воздействие оказывает на вас неожиданная и нечаянная встреча с отражением собственной персоны. Э. Мах сообщает в "Analyse der Empfindungen" (1990, S. 3) о двух подобных наблюдениях. Один раз он немало перепугался, осознав, что увиденное им лицо - его собственное. В другой раз он составил весьма недоброжелательное суждение о якобы незнакомом человеке, поднявшемся в его омнибус: "И что это за тощий учителишка сюда лезет!". - Я могу поведать об одном схожем приключении. Я сидел один в отделении спального вагона, как вдруг при внезапном рывке тронувшегося поезда дверь, ведущая в туалет, отворилась, а ко мне вошел пожилой господин в халате и дорожной шапочке на голове. Я подумал, что он, пытаясь выйти из расположенного между двумя купе туалета, перепутал дверь и по ошибке вошел ко мне в купе, вскочил, чтобы объяснить ему это, но тут со смущением понял, что вторгшийся был на деле моим собственным отражением в висящем на дверце зеркале. Я все еще помню, что вид его мне весьма не понравился. Итак, вместо того, чтобы испугаться двойника, мы оба Мах к я - просто не опознали его. Однако, не было ли испытанное нами неудовольствие каким-то остатком той архаической реакции, которая воспринимала двойника как нечто зловещее?)

Иначе обстоит дело с тем зловещим, которое идет от вытесненных инфантильных комплексов, от кастрационного комплекса, фантазии о пребывании в материнском чреве и т. д., только вот реальные переживания, пробуждающие: этот род зловещего, не могут быть очень частыми. Зловещее в переживании принадлежит большей частью к первой группе, но для теории весьма значимо разделение этих двух групп. При зловещем, восходящем к инфантильным комплексам, вопрос о материальной реальности вообще не встает, ее место занимает реальность психическая. Речь идет о действительном вытеснении какого-то содержания и о возвращении вытесненного, а не о снятии веры в реальность этого содержания. Можно было бы сказать, что в одном случае вытесняется известное представление, а в другом - вера в его (материальную) реальность. Но в этом последнем выражении употребление термина "вытеснение" очевидно выносится за его законные границы. Корректнее будет, если мы учтем чувствующееся здесь психологическое различие и обозначим то состояние, в котором оказываются анимистические убеждения, как - более или менее совершенную - преодоленность. Наш вывод тогда гласил бы: зловещее в переживании имеет место, когда под действием какого-то впечатления вновь оживляются вытесненные инфантильные комплексы или когда вновь кажутся подтвержденными преодоленные первобытные убеждения. Наконец, мы не должны позволить своему предпочтению гладких развязок и прозрачного изложения не дать нам признать то обстоятельство, что два установленных здесь рода зловещего в переживании не всегда можно четко разграничить. Мы не слишком удивимся этой зыбкости разграничении, если вспомним, что первобытные убеждения теснейшим образом связаны с инфантильными комплексами и, собственно, коренятся в них.

Зловещее в вымысле - в фантазии, в литературе - действительно заслуживает особого рассмотрения. Прежде всего, оно богаче зловещего в переживании, оно целиком охватывает последнее и, кроме того, еще и нечто другое, чего не происходит в реальных жизненных условиях. Оппозиция вытесненного и преодоленного не может быть перенесена на зловещее в литературе, не подвергнувшись глубокой модификации, ибо условием своего существования царство фантазии имеет то, что содержание его избавлено от проверки на реальность. Парадоксально звучащий вывод отсюда гласит, что в литературе не является зловещим многое из того, что было бы зловещим, если бы произошло в жизни, и что в литературе налицо множество таких возможностей порождения зловещих эффектов, которые отпадают для жизни.

Ко многим вольностям сочинителя относится и то, что он волен избирать изображаемый им мир так, что тот либо совпадает с известной нам реальностью, либо каким-то образом от нее отдаляется. В любом случае мы за ним следуем. Мир сказки, например, изначально оставил почву реальности и принял анимистические убеждения. Исполнение желаний, тайные силы, всемогущество мысли, оживление безжизненного, которые вполне обычны в сказке, могут не производить тут каких-то зловещих эффектов, ибо для возникновения зловещего чувства, как мы выяснили, требуется наличие в суждении внутреннего конфликта, при котором встает вопрос, не является ли все же реально возможным преодоленное невероятное, - вопрос, который в силу особых предпосылок сказочного мира вообще устраняется. Сказка, таким образом, доставляя нам большинство примеров, противоречащих нашему решению проблемы зловещего, реализует первый из вышеупомянутых случаев: в сфере вымысла не является зловещим многое такое, что должно было бы иметь зловещий эффект, случись оно в жизни. Кроме того, к сказке относится еще и ряд других моментов, которые надлежит вкратце затронуть ниже.

Сочинитель может создать себе и такой мир, который менее фантастичен, нежели мир сказочный, однако же отличается от реального допущением в него каких-нибудь высших духовных сущностей, демонов или духов умерших. До тех пор, пока подобные фигуры остаются в рамках, очерченных предпосылками данной поэтической реальности, все зловещее, которое могло бы быть связано с ними, отпадает. Души дантова Ада или привидения в шекспировских "Гамлете", "Макбете", "Юлии Цезаре" могут быть достаточно мрачными и устрашающими, но зловещего в них, по сути, столь же мало, как и в радостном мире богов Гомера. Мы подлаживаем свое суждение под условия этой вымышленной поэтом реальности и рассматриваем души, духов и призраков так, как если бы они были полноправными живыми существами, какими являемся мы сами в материальной реальности. Это также такой случай, в котором всякая зловещесть испаряется.

Иначе обстоит дело, когда сочинитель по видимости поставил себя на почву обыденной реальности. Тогда он принимает также и все те условия, которые имеют значение для возникновения зловещего чувства в реальной жизни, и все то, что действует зловеще в жизни, действует таким же образом и в его сочинении. Но в этом случае сочинитель может и значительно увеличить и преумножить зловещее в сравнении с той его мерой, что возможна в жизни, позволяя произойти таким событиям, которые в действительности не могли бы быть пережиты, или могли бы, но крайне редко. Тогда он в каком-то смысле предает нас там, где речь идет о наших суевериях, почитаемых за преодоленные, он обманывает нас, обещая нам сначала обыденную действительность, а затем все-таки выходя за ее пределы. Мы реагируем на его вымыслы так, как реагировали бы на собственные переживания;

когда же мы замечаем обман, уже слишком поздно, писатель достиг уже своей цели, однако я должен сказать, что ему не удалось добиться чистого эффекта. Мы остаемся с чувством неудовлетворенности, как бы злясь на попытку обмануть себя; я это особенно явственно ощутил после прочтения рассказа Шницлера "Die Weissagung" и схожих произведений, заигрывающих с чудесным. В распоряжении у писателя есть тогда еще одно средство, при помощи которого он может избавить нас от этого недовольства и одновременно увеличить свои шансы на успех. Оно состоит в том, что в течение долгого времени он не позволяет нам разгадать, какие же, собственно, предпосылки он избрал для изображаемого им мира, или же в том, что вплоть до конца книги он с искусством и лукавством избегает подобного решающего разъяснения. В целом же, здесь реализуется следующий указанный выше случай: вымысел созидает новые возможности для возникновения зловещего чувства, которые в жизни отпали бы.

Строго говоря, все эти усложнения относятся лишь к тому зловещему, которое возникает из преодоленного. Зловещее, восходящее к вытесненным комплексам, более резистентно; в литературе, если отвлечься от одного условия, оно остается столь же зловещим, как и в жизни. Другой род зловещего, восходящий к преодоленному, выказывает этот свой характер как в жизни, так и в литературе, размещающихся на почве материальной реальности, однако может его утратить в вымышленных, созданных поэтом реальностях.

Ясно, что вольности сочинителя и вместе с ними привилегии, которыми пользуется вымысел в том, что касается порождения и сдерживания зловещего чувства, не исчерпываются вышеизложенным. По отношению к жизни мы, в общем, ведем себя пассивно и подвергаемся воздействию со стороны материального. Но для писателя мы особенно податливы: тем настроением, в которое он нас погружает, теми ожиданиями, которые он в нас пробуждает, он может отвести в сторону течение наших чувственных процессов и направить их в иное русло, и он может на одном и том же материале достигнуть зачастую весьма разнородных эффектов. Все это давно известно и, по-видимому, было глубоко осмыслено профессиональными эстетиками. Нас занесло в эту исследовательскую область почти непреднамеренно, мы поддались искушению разъяснить то противоречие, в которое известные примеры вступают с нашим выведением зловещего. К некоторым из этих примеров мы бы поэтому и хотели сейчас вернуться.

Выше мы задались вопросом, почему отрубленная рука в "Сокровище Рампсинита" не действует так же зловеще, как в гауфовской сказке "История об отрубленной руке". Вопрос этот кажется нам еще значительнее теперь, когда мы распознали большую резистентность зловещего, проистекающего из вытесненных комплексов. Ответ дать легко. Он гласит: в геродотовском рассказе мы сосредоточены не на чувствах царевны, но на выдающейся хитрости "мастера-вора". Царевна при этом могла и не быть избавлена от зловещего чувства, мы даже склонны считать, что она вообще лишилась чувств, однако сами мы не ощущаем ничего зловещего, поскольку ставим себя не на ее место, но на место другого. Иные средства, избавляющие нас от впечатления чего-то зловещего, задействованы в нестроевском фарсе "Der Zerrissene": беглец, считающий себя убийцей, видит, как из каждого люка, крышку которого он поднимает, ему навстречу встает призрак его мнимой жертвы, и в отчаянии восклицает: "Да ведь я все-таки прикончил лишь одного!" К чему это устрашающее умножение? Мы знаем предварительные условия этой сцены, не разделяем заблуждения "Растерзанного", и потому то, что должно быть зловещим для него, на нас действует с безудержным комизмом. Даже "настоящее" привидение, как в рассказе О. Уайльда "Кентервильское привидение", должно расстаться со всеми своими притязаниями на то, чтобы возбуждать в нас по крайней мере боязнь, когда писатель начинает забавляться тем, что иронизирует и подтрунивает над ним. Столь независимы от выбора материала могут быть в мире вымысла эмоциональные эффекты. В мире сказок чувства страха, а стало быть и зловещие чувства, вообще не должны пробуждаться. Мы это понимаем, и потому закрываем глаза на все то, что могло бы дать повод для чего-то в этом роде.

 <<<     ΛΛΛ   

О вопросе относительно материальной реальности
Пробуждает в нас чувство зловещего в людях