Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
(...) Историческое величие греко-римлян в том, что они были политическим народом; их мир мог погибнуть, но они не могли закостенеть. Две противоположные силы, два основных фактора политического прогресса постоянно боролись в этом замечательном историческом народе, соединявшем в себе всю интеллектуальную силу и весь политический смысл тогдашнего человечества. Внутренней и внешней борьбой народ этот выработал ряд опытов и неудач, ряд ошибок и заблуждений, ряд характеров, замечательных по своему политическому достоинству и по своему политическому унижению. Ряд положительных и отрицательных приобретений, добытых человечеством этим путем, служит до сих пор спасительным предостережением для народов, стремящихся к политической зрелости. Как бы ни было сильно юридическое начало греко-римского государства, но противоположное ему начало было не слабее. В самые трудные моменты жизни оно не давало сломить себя окончательно, никогда не исчезало, никогда не глохло. В Египте, например, мы видим народ, оставивший поразительные памятники своего искусства, подавляющие своим размером и непостижимостью средств, употребленных для их сооружения. Но эти памятники прошедшего величия служат вместе с тем памятниками рабства человеческого духа, ничтожества его нравственной энергии и отсутствия чувства нравственного самосохранения. Египетский царь не был для народа существом смертным: он был само солнце, действительное солнце. Ни один подданный не смел приблизиться к фараону, не повергшись во прах. И всемогущий фараон был волен над жизнью, смертью, над собственностью, над семьею, над всем домом каждого своего подданного. Во всю многовековую историю Египта ни одному египтянину не пришла ни разу мысль усомниться в непогрешимости государственного принципа и поднять голос в защиту своих человеческих прав и своего личного достоинства. Поэтому все памятники египетского искусства, все грандиозные развалины Мемфиса и Фив, если бы эти города могли быть и еще роскошнее, чем они были, для нас не больше, как могильные памятники над прахом народа, не оставившего нам никакого политического наследия, никакой положительной полезной мысли, никакого руководящего идеала, никаких стремлений, которые бы стоило продолжать. Если бы Египет и вовсе не существовал, то последующая европейская история ничего бы не проиграла, ибо из Египта могла идти только идея рабства, а не идея свободы, не прогрессивная сила самопознающего духа, творящего общественный прогресс. Вот почему можно относиться с резким порицанием к социальным учреждениям греко-римского мира, проникаться негодованием к его злодействам, но в то же время нельзя не проникаться и чувством неудержимого восторга и гордости, нельзя не чувствовать ободряющей свежести и крепнущей энергии, когда в той же мрачной истории и в непрочной, неудавшейся гражданственности находишь непрерывный ряд фактов, выказывающих благородную сторону стремлений человечества, его неудержимый порыв к свободе, к восстановлению попираемых прав и угнетаемого человеческого достоинства. Даже римские рабы, заклейменные каленым железом, закованные в цепи и доведенные до состояния скотов, оказывались нравственнее и свободнее египтян, как это показал Спартак. (...) IV (...) Государственная идея евреев была идея религиозная, а не светско-политическая; их государство было религиозным братством, союзом равных и равноправных людей, судьбами которых руководил и управлял Бог. Бог был для них единственной всемогущей силой, которую они признавали над собою, и единственной внешней волей, которой они подчинялись. Это был уже совсем не тот идеал, под влиянием которого сложились аристократические учреждения греко-римлян. (...) V Римский принцип если и не дал человечеству спокойствия и счастья, если он и не устроил на земле царства Божия, то, тем не менее, все-таки разработал известный порядок идей, сообщил им логическую последовательность и создал такие привычки мысли, которые мог осилить лишь другой, более стройный и убедительный порядок мыслей. Рим выработал семейное, гражданское и государственное право; он создал формы власти и известные учреждения, в которых в течение целого ряда веков воспитывались сменявшие друг друга поколения и подвластные Риму варвары. (...) Древний мир был гораздо гуманнее и терпимее. Римляне принимали к себе всяких богов — и халдейских, и египетских, — и все принятые боги уживались у них рядом в полном согласии. Но представители средних веков, фанатизированные своим исключительным положением, не хотели терпеть с христианским Богом никакого другого бога и рядом со своими воззрениями никаких других воззрений. Вместе с этой нетерпимостью творцы средневековой доктрины совершенно разъединили мысль с жизнью или, вернее, для активного проявления мысли придумали совершенно неизвестную древнему миру деятельность. Мысль перестала быть гражданской. То, что в греко-римском мире создавало Демосфенов, Сократов, Ксенофонтов, философов, патриотов, бойцов за гражданскую свободу и за целость отечества, в новом средневековом обществе создавало творцов теории и практики отвлеченной морали и проповедников аскетизма. (...) ПРОШЕДШЕЕ И БУДУЩЕЕ ЕВРОПЕЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИI (...) Варвары обрушились на Римскую империю как раз в то время, когда она утратила свое республиканское мужество, когда гражданские учреждения падали и общественный быт расстраивался. Общественная школа, в которой приходилось воспитываться варварам, не имела уже тех знаменитых наставников, которые представлялись в древних обычаях, учреждениях и правах. Мудрость нового Рима не была уже той мудростью, какой он отличался в пору силы и процветания, и Европе приходилось не выбирать между хорошим лучшее, а только брать то, что ей давали, потому что выбрать было не из чего. Варвары получили от древнего Рима два вполне выработанных учреждения: королевскую власть и католическую церковь с ее иерархией. К этому можно присоединить еще и римское право, игравшее чрезвычайно важную роль в судьбе европейских государств. Королевская власть, в первоначальном ее виде, была военной диктатурой. Король и предводитель военной шайки, жившей грабежом и разбоями, сливались в одном лице. Император Юстиниан, составляя свое собрание законов, приказал юристам выпускать все, что хотя несколько напоминало основы древней римской свободы. Поэтому в кодексе сохранилось только то, что соответствовало новым понятиям о правах цезаря и об отношениях его к народу. Кодекс, очищенный таким образом от всего, что могло внушить хотя бы тень сомнения в авторитете власти и ее священных правах, имел весьма сильное влияние на характер последующих взаимных отношений между властью и народом. Людям предлагается только один ряд понятий; идеи же республиканского Рима и Греции Юстиниану хотелось вычеркнуть совсем из истории, вроде того, как в наши времена иезуиты пропускали в истории Франции царствование Наполеона 1. Юстиниан, разумеется, имел добрые намерения; он ошибался только в том, что считал свои мысли безошибочными. Благодаря такому пропуску, Европа почти десять веков не знала ничего о древнем мире, но зато тем сильнее действовало на молодых людей знакомство с Римскими республиканскими идеями, когда в XV столетии появились в Италии греческие ученые, и когда занятие древней литературой возбудило в итальянской молодежи стремление к республиканской свободе. Римское право, очищенное Юстинианом, было введено во все европейские государства; только одна Англия осталась при своем прежнем германском праве. (...) Европейские юристы, проникнувшись римским правом, явились самыми сильными сторонниками феодальной власти. Их теоретическое увлечение идеалом правомерной державности шло так далеко, что всякий недостойный поступок короля находил у них оправдание, подкрепляемое, если было нужно, ссылками на римские постановления. Юристы являлись всюду самыми покорными слугами власти и служили своей ученостью всякому недостойному делу. Они придавали вид законности всякому насилию и успокаивали совесть людей, поступавших бесчеловечно, юридическими софизмами и цитатами из римского права. Выражение “юридическое убийство”, явившееся, благодаря изворотливости этих людей, умевших оправдывать и обвинять все то, что нужно было оправдать и обвинить, лучше всего объясняет характер деятельности юристов того времени. Лишним примером угодливости этих людей может служить парламент времен Генриха VIII. Со времен Нерона Европа не видела подобного правителя; кровожадность и необузданный произвол не знали в этом человеке никаких границ, и, несмотря на то, что Генрих далеко не удовлетворял идеалу королевской власти, ученые юристы умели находить в римском праве оправдание самым гнуснейшим его поступкам. Идеал королевской власти, как представляла его себе церковь VII века, был следующим: “Король зовется королем оттого, что он управляет справедливо. Действуя справедливо, он законно обладает именем короля; но, действуя несправедливо, он презренно теряет его. Поэтому предки наши, не без причины, говорили: действуя справедливо — будешь королем страны; действуя несправедливо — не будешь. Две главные королевские доблести — справедливость и истина”. “Бог, создатель всего мира, располагая устройство человеческого тела, вверху его поставил голову и оттуда провел нервы во все части тела. Он поместил в голове и светильник очей с тем, чтобы она могла различать все вредное. Он установил силу разума, возложив на него управление всеми частями тела и мудрое распоряжение их действиями. Поэтому нужно прежде всего определить то, что касается государей, озаботиться о безопасности их, оградить их жизнь и потом устроить все то, что относится к их народам, таким образом, чтобы, обеспечивая как следует безопасность королей, обеспечить вместе с тем и более безопасность народов”. Этот документ любопытен тем, что показывает, как под влиянием католицизма и римского права изменилось понятие о королевской власти. Он указывает на предков, которые, как видно, отличались весьма положительными требованиями: действуй справедливо — будешь королем, — вот их условие. Но клерикальное влияние придало королевской власти иной характер. Новый теологический взгляд на королевскую власть, подкрепленный учением юристов, был принят и всей массой населения, несмотря на то что многие факты убеждали, что действительно историческое значение королевской власти далеко не соответствовало ее теологическому идеалу. Исторические факты говорят, что в жизни европейских народов совершался тот процесс, который натуралисты зовут борьбой за существование. Борьба была общая, беспрестанная: враждовали отдельные люди друг против друга, враждовали сословия, враждовали народы, враждовали государства. Вражда была во всем; везде материальная сила стремилась к господству, и если она не всегда брала верх, то всегда приносила много несчастья и мешала прогрессу. Представители власти, воспитываясь в этой борьбе разнородных стремлений, усваивали взгляды той или другой из враждующих партий. Король, как и всякий человек, воспитываясь в своей стране, делался и человеком своей страны. Он вырастал в тех или других понятиях, смотря по тому, какие люди и наставники его окружали. Хотя, по идеалу власти, король и должен был стоять выше мелочных личных интересов, выше партий; хотя он, как высший разум, и должен был олицетворять безусловную истину и справедливость, но в практике это оказалось совершенно невозможным. И между королями, как и вообще между людьми, исключительные способности весьма редки. Возьмем хотя бы Францию: в течение 15 веков в ней было всего два короля, Людовик IX и Генрих IV, которые больше других соединяли в себе способность сделать страну счастливой и доставить народу благополучие. Все остальные занимались или исключительно своими личными династическими интересами, или интересами своих придворных или олицетворяли интересы рыцарства и дворянства. Таким образом действия власти были постоянно односторонни. Смотря по тому, какой партии держался король и что он считал полезным и спасительным, — так он и действовал. Будучи представителем одного из мнений, существующих в стране, король, при своей внешней силе и по нравственному влиянию на массы, давал этому мнению огромный перевес и господствующее значение. Если королем являлся человек энергичный, то влияние его на ход истории могло быть громадно, и мнение самого незначительного меньшинства получало огромное значение и надолго впредь давало особенное направление народной жизни. Так, Филипп II испанский, считая главной королевской обязанностью спасение человеческих душ, был в этом отношении представителем весьма небольшого числа фанатиков; но, пользуясь огромными материальными средствами, он при помощи военной силы и других подобных же пособий сумел дать огромный перевес сторонникам своего взгляда. На житейские .вопросы и интересы Филипп не обращал никакого внимания; он хотел уподобить Испанию обширному монастырю, полагая, что в этом-то именно заключается цель жизни. В годы второй мировой войны выступал против сотрудничества русской эмиграции с фашистами |
|
|
|
|
