<<<     ΛΛΛ     >>>   

Личность, особенность государства проявляется в отношениях его к другим государствам. Поэтому могущество государства есть его мощь вовне. Обычное рационалистическое воззрение, господствующее в публике и в публицистике наших дней, ставит внешнее могущество государства в зависимость от его внутреннего устройства и от развития внутренних отношений. Но мистичность государства и заключается в том, что власть государства над “людьми” обнаруживается в их подчинении далекой, чуждой, отвлеченной для огромного большинства идее внешней государственной мощи. Говоря о подчинении, я имею в виду не внешнее и насильственное, а внутреннее и моральное подчинение, признание государственного могущества как общественной ценности.

Жизнь государства состоит, между прочим, во властвовании одних над другими. Давно замечено, что власть и властвование устанавливают между людьми такую связь, которая нерациональна и сверхразумна, что власть есть своего рода очарование или гипноз. Наблюдение это совершенно верно, поскольку власть не есть просто необходимое орудие упорядочения общежития, средство рационального распорядка общественной жизни. Поэтому прежде всего и полнее всего оно применимо к власти как орудию государственной мощи.

Вот почему мистичность власти обнаруживается так ясно, так непререкаемо на войне, когда раскрывается мистическая природа самого государства, за которое, отстаивая его мощь, люди умирают по приказу власти.

Мы сказали, что власть есть орудие внешней мощи государства и что в качестве такового она держит в подчинении себе людей. Переставая исполнять это самое важное, наиболее тесно связанное с мистической сущностью государства назначение, власть начинает колебаться и затем падает. (...)

Национальное начало тесно связано с государственным и разделяет с ним его сверхразумный, или мистический, характер. (...)

Вот почему, когда на стволе государственности развился язык как орган и выражение национальности и ее культуры, смерть государственности не убивает национальности. (...)

(...) Нация есть прежде всего культурная индивидуальность, а самое государство является важным деятелем в образовании нации, поскольку оно есть культурная сила.

В основе нации всегда лежит культурная общность в прошлом, настоящем и будущем, общее культурное наследие, общая культурная работа, общие культурные чаяния. (...)

III

(...) К государству и национальности прикрепляется неискоренимая религиозная потребность человека. В религии человек выходит из сферы ограниченного, личного существования и приобщается к более широкому, сверхиндивидуальному бытию. (...)

Индивидуализм, который в центре всего ставит личность, ее потребности, ее интерес, ее идеал, ее содержание, есть как религия самая трудная, самая малодоступная, самая аристократическая, самая исключительная религия. Трудно человеку глубоко религиозному поклоняться просто человеческой личности или человечеству. Индивидуализм как религия учит признавать бесконечно достоинство или ценность человеческой личности. Но для того чтобы эту личность провозгласить мерилом всего, или высшей ценностью, для этого необходимо ей поставить высочайшую задачу. Она должна вобрать в себя возможно больше ценного содержания, возможно больше мудрости и красоты. И не только вобрать. Личность не есть складочное место. Личность как религиозная идея означает воплощение ценного содержания, отмеченное своеобразием, или единственностью, энергией, или напряженностью. Только индивидуализм, ставящий себе такую высочайшую задачу, может быть религиозен. Но что означает и что совершает такой индивидуализм? От религии государства и национальности такой индивидуализм уводит человека, но он вовсе не приближает его к эмпирическим условиям человеческого существования, к пользе и выгоде отдельного человека или целого общества, а удаляет от них в область, еще более далекую и высокую. (...)

Печатается по: Струен П. Patriotica: политика, культура, религия. Сб. ст. за 5лет 1905—1910 гг. СПб., 1911. С. 99—107.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

1. ПОСЛЕ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

(...) Прежде всего бытовой основой большевизма, так ярко проявившейся в русской революции, является комбинация двух могущественных массовых тенденций: стремления каждого отдельного индивида из трудящихся масс работать возможно меньше и получать возможно больше и 2) стремления массовым коллективным действием, не останавливающимся ни перед какими средствами, осуществить этот результат и в то же время избавить индивида от пагубных последствий такого поведения. Именно комбинация этих двух тенденций есть явление современное, ибо стремление работать меньше и получать возможно больше существовало всегда, но всегда оно подавлялось непосредственным наступлением пагубных последствий для индивида от такого поведения. Эту комбинацию двух тенденций можно назвать стихийным экономическим, или бытовым, большевизмом. Этот стихийный большевизм несомненно широко расцвел на западе после окончания войны, и он уже дал свои плоды и там, сказавшись в падении производительности труда и производства. Но большевизм, как он обнаружился в России, есть не только это, а целое политическое и социально-политическое движение, опирающееся на указанные две могущественные массовые тенденции и стремящееся, опираясь на них, организовать социалистический строй при помощи захвата государственной власти. (...)

Возможен ли в этом смысле большевизм на западе?

Я на этот вопрос даю категорический ответ: нет, невозможен. Социальное строение запада и его культурный уровень совершенно несовместим с большевизмом в этом смысле. (...)

(...) Перед мировой войной на западе явственно обозначилось явление, которое нельзя определить иначе как кризис социализма и которое я именно и охарактеризовал в свое время этим термином. Т. н. научный социализм Маркса, или марксизм, утверждал, что социализм придет как планомерная организация, обобществление или социализация производства на основе захвата государственной власти пролетариатом, т. е. на основе политической революции. Кризис социализма и его идеи начался, как я уже сказал, задолго до войны, и начался он с двух концов. С одной стороны, метод политической парламентской борьбы, которую как подготовку к захвату власти применяла и проповедовала социал-демократия, был подвергнут сомнению и отвергнут т. н. синдикализмом, выдвинувшим вместо этого так называемое “прямое” и по преимуществу экономическое действие в форме стачечной и иной борьбы. Против революционного политицизма правоверной марксистской социал-демократии этот синдикализм, выросший на почве анархических идей, выдвинул революционный экономизм. Как-то в форме экономических бунтов должно было быть произведено преобразование капиталистического общества в новую форму. Рядом с этим в самой марксистской социал-демократии стало происходить разделение: часть социал-демократов перестала верить в захват власти, в политическую революцию, в диктатуру пролетариата как метод осуществления социализма. Революционное понимание социализма стало вытесняться эволюционным. (...)

Но мы знаем теперь, что большевизм есть и крушение социализма. В большевизме столкнулись две идеи, две стороны социализма, и это столкновение на опыте обнаружило невозможность социализма как он мыслился до сих пор, т. е. как целостного построения.

Социализм требует, во-1-х, равенства людей (эгалитарный принцип). Социализм требует, во-2-х, организации всего народного хозяйства, и, в частности, процесса производства.

Социализм требует и того, и другого, и одного во имя другого. Но оба эти начала в своем полном или конечном осуществлении противоречат человеческой природе и оба они, что быть может еще несомненнее и еще важнее, противоречат друг другу. На основе равенства людей вы не можете организовать производства. Рост производительных сил есть теоретическая и практическая альфа и омега марксизма, этой основы научного социализма.

Социализм — учит марксизм — требует роста производительных сил. Социализм — учит опыт русской революции — несовместим с ростом производительных сил, более того, он означает их упадок.

Русская революция потому имеет всемирно-историческое значение, что она есть практическое опровержение социализма в его подлинном смысле учения об организации производства на основе равенства людей, есть опровержение эгалитарного социализма. На этой основе не только нельзя повысить производительных сил общества, она означает роковым образом их упадок. Ибо эгалитарный социализм есть отрицание двух основных начал, на которых зиждется всякое развивающееся общество: идеи ответственности лица за свое поведение вообще и экономическое поведение в частности и идеи расценки людей по их личной годности, в частности по их экономической годности. Хозяйственной санкцией и фундаментом этих двух начал всякого движущегося вперед общества является институт частной, или личной, собственности. (...)

Мы потерпели крушение государства от недостатка национального сознания в интеллигенции и в народе. Мы жили так долго под щитом крепчайшей государственности, что мы перестали чувствовать и эту государственность, и нашу ответственность за нее. Мы потеряли чувство государственности и не нажили себе национального чувства. Вот почему история вернула нас в новой форме к задачам, которые, казалось, были разрешены навсегда нашими предками. Единственное спасение для нас — в восстановлении государства через возрождение национального сознания. После того, как толпы людей метались в дикой погоне за своим личным благополучием и в этой погоне разрушали историческое достояние предков, нам ничего не остается, как сплотиться во имя государственной и национальной идеи. Россию погубила безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Он дает подвластным ему народам вполне разработанное государственное право
Маятник революции летел вверх
Обращаясь к истории становления русской государственности
В мирском отношении зависимая от государства
Как форма диктатуры пролетариата