<<<     ΛΛΛ     >>>   

* F. H. Knight in the «Journal of Political Economy».-1938, December, p. 869.

Чтобы все служили единой системе целей, предусмотренных социаль­ным планом, лучше всего заставить каждого уверовать в эти цели. Для успешной работы тоталитарной машины одного принуждения недоста­точно. Важно еще, чтобы люди приняли общие цели как свои собствен­ные. И хотя соответствующие убеждения навязывают им извне, они долж­ны стать внутренними убеждениями, общей верой, благодаря которой каждый индивид сам действует в «запланированном» направлении. И если субъективное ощущение гнета не является в тоталитарных странах та­ким острым, как воображают многие люди, живущие в условиях либера­лизма, то только потому, что здесь удается заставить граждан думать в значительной степени так, как это нужно властям.

Это, конечно, достигается различными видами пропаганды, приемы которой сегодня настолько хорошо всем известны, что вряд ли стоит мно­го об этом говорить. Правда, следует подчеркнуть, что ни сама пропа­ганда, ни ее техника не являются специфическими атрибутами тотали­таризма. Единственное, что характерно для пропаганды в тоталитарном государстве,— это то, что вся она подчинена одной цели и все ее инстру­менты тщательно скоординированы для решения единых идеологических задач. Поэтому и производимый ею эффект отличается не только коли­чественно, но и качественно от эффекта пропаганды, осуществляемой множеством независимых субъектов, преследующих различные цели. Когда все средства информации находятся в одних руках, речь идет уже не просто о том, чтобы пытаться посеять в людях те или иные убежде-

103

ния. В такой ситуации искусный пропагандист обладает почти неограни­ченной властью над сознанием людей и даже самые из них разумные и независимые в суждениях не могут полностью избежать пропагандист­ского влияния, если они отрезаны от других источников информации.

Таким образом, в тоталитарных странах пропаганда действительно владеет умами людей, но особенности ее обусловлены здесь не методами, а лишь целью и размахом. И если бы ее воздействие ограничивалось на­вязыванием системы ценностей, одобряемых властями, она была бы про­сто проводником коллективистской морали, о которой мы уже говорили. Проблема тогда свелась бы просто к тому, хорош или плох этический кодекс, которому она учит. Как мы имели возможность убедиться, эти­ческие принципы тоталитаризма вряд ли пришлись бы нам по душе. Даже стремление к равенству путем управления экономикой могло бы привести только к официально санкционированному неравенству, то есть к прину­дительному определению статуса каждого индивида в новой иерархиче­ской структуре, а большинство элементов гуманистической морали, та­ких, как уважение к человеческой жизни, к слабым и к личности вооб­ще, при этом просто бы исчезли. Впрочем, как ни отвратительно это для большинства людей, как ни оскорбителен для их морального чувства коллективистский этический кодекс, его все же не всегда можно назвать прямо аморальным. Для строгих моралистов консервативного толка он, наверное, даже привлекательнее в каких-то своих чертах, чем мягкие и снисходительные нормы либерального общества.

Но тоталитарная пропаганда приводит и к более серьезным последст­виям, разрушительным для всякой морали вообще, ибо она затрагивает то, что служит основой человеческой нравственности: чувство правды и уважение к правде. По самой природе своих целей тоталитарная пропа­ганда не может ограничиться теми ценностями и нравственными убежде­ниями, в которых человек и так следует взглядам, принятым в обществе, но должна распространяться также и на область фактов, к которым че­ловеческое сознание находится уже в совсем другом отношении. Дело здесь вот в чем. Во-первых, чтобы заставить людей принять официаль­ные ценности, их надо обосновать, то есть показать их связь с другими, очевидными ценностями, а для этого нужны суждения о причинной за­висимости между средствами и целями. И во-вторых, поскольку различие целей и средств является на деле вовсе не таким определенным и. ясным, как в теории, людей приходится убеждать не только в правомерности целей, но и в необходимости конкретных путей их достижения и всех связанных с этим обстоятельств.

Мы уже убедились, что всенародная солидарность со всеобъемлющим этическим кодексом или с единой системой ценностей, скрыто присутст­вующей в любом экономическом плане,— вещь неведомая в свободном обществе. Ее придется создавать с нуля. Из этого, однако, не следует, что планирующие органы будут с самого начала отдавать себе в этом отчет. А если даже и будут, то вряд ли окажется возможным разработать такой кодекс заблаговременно. Конфликты между различными потреб­ностями мало-помалу будут давать о себе знать и, по мере того как они станут проявляться, надо будет принимать какие-то решения. Таким об­разом, кодекс этот не будет чем-то, что существует априори и направ­ляет решения, а будет, наоборот, рождаться из самих этих решений. Мы убедились также и в том, что невозможность отделить проблему целей и ценностей от конкретных решений становится камнем преткновения в деятельности демократического правительства. Не _будучи в состоянии проработать все технические детали плана, оно должно еще прийти к со­глашению относительно общих целей планирования.

104

И поскольку планирующей инстанции придется все время роптать во­просы «по существу дела», не опираясь ни на какие определенные мо­ральные установления, решения эти надо будет постоянно обосновывать или по крайней мере каким-то образом убеждать людей, что они правиль­ны. И хотя тот, кто принимает решения, может руководствоваться при этом всего лишь собственными предрассудками, какой-то общий принцип здесь все же должен быть публично заявлен, ибо люди должны не про­сто пассивно подчиняться проводимой политике, а активно ее поддержи­вать. Таким образом, деятельность индивидов, осуществляющих плани­рование, направляется за неимением ничего лучшего их субъективными предпочтениями, которым, однако, надо придать убедительную, рацио­нальную форму, способную привлечь как можно больше людей. Для этой цели формулируются суждения, связывающие между собой определенные факты, то есть создаются специальные теории, которые становятся затем составной частью идеологической доктрины.

Этот процесс создания «мифа», оправдывающего действия властей, не обязательно является сознательным. Лидер тоталитарного общества может руководствоваться просто инстинктивной ненавистью к сущест­вующему порядку вещей и желанием создать новый иерархический по­рядок, соответствующий его представлениям о справедливости. Он мо­жет, к примеру, просто не любить евреев, которые выглядят такими пре­успевающими в мире, где для него самого не нашлось подходящего места, и, с другой стороны, восхищаться стройными белокурыми людьми, так напоминающими благородных героев романов, читанных им в юные годы. Поэтому он охотно принимает теории, подводящие рациональную базу под предрассудки, в которых он, впрочем, не одинок. Так псевдонаучная теория становится частью официальной идеологии, направляющей в той или иной мере действия многих и многих людей. Или не менее распро­страненная неприязнь к индустриальной цивилизации и романтизация сельской жизни, подкрепленная суждениями (по-видимому, ошибочны­ми), что деревня рождает лучших воинов, дает пищу для еще одного мифа — «Blut und Boden» («кровь и земля»), содержащего не только указания па высшие ценности, но и целый ряд причинно-следственных утверждений, которые нельзя подвергнуть сомнению, ибо они относятся к области идеалов, направляющих жизнь всего общества.

Необходимость создания таких официальных доктрин, являющихся инструментом воздействия на жизнь целого общества и всех его членов, была обоснована многими теоретиками тоталитаризма. «Благородная ложь» Платона или «мифы» Сореля призваны служить тем же целям, что и расовая теория нацистов или теория корпоративного государства Муссолини. Они являются прежде всего особой формой теоретической интерпретации фактов, оправдывающей априорные мнения или предрас­судки.

Чтобы люди действительно принимали ценности, которым они должны беззаветно служить, лучше всего убедить их, что это те самые ценно­сти, которых они (по крайней мере самые достойные из них) придержи­вались всегда, только до сих пор интерпретация этих ценностей была неверной. Тогда они начнут поклоняться новым богам в уверенности, что новый культ отвечает их чаяниям — тому, что они смутно чувствовали сами. В такой ситуации самый простой и эффективный прием — исполь­зовать старые слова в новых значениях. И это становится одной из наи­более характерных особенностей интеллектуального климата тоталитариз­ма, сбивающих с толку внешних наблюдателей: извращение языка, сме­щение значений слов, выражающих идеалы режима.

Больше всего страдает, конечно, слово «свобода», которое в тотали­тарных странах используют столь же часто, как в либеральных. Дейст-

105

вительно, когда бы ни наносился урон свободе в привычном для пас значении этого слова, это всегда сопровождалось обещаниями каких-ни­будь новых свобод. Чтобы не поддаться искушению лозунга «Новые сво­боды взамен старых» *, надо быть постоянно начеку. А ведь есть еще и сторонники «планирования во имя свободы», сулящие нам «коллективную свободу объединившихся людей», смысл которой становится совершенно ясен, если принять во внимание, что, «разумеется, достижение планируе­мой свободы не будет означать одновременного уничтожения всех (sic!) форм свободы, существовавших прежде». Надо отдать должное д-ру К. Маннгейму, которому принадлежат эти слова, что он все-таки предупреждает, что «понятие свободы, сформированное в прошлом столе­тии, служит препятствием к подлинному пониманию этой проблемы» **. Но само слово «свобода» в его рассуждениях столь же сомнительно, как н в устах тоталитарных политиков. «Коллективная свобода», о которой все они ведут речь,— это не свобода каждого члена общества, а ничем не ограниченная свобода планирующих органов делать с обществом все, что они пожелают ***. Это — смешение свободы с властью, доведенное до абсурда.

В данном случае извращение значения слова было, без сомнения, хо­рошо подготовлено развитием немецкой философии и не в последнюю очередь теоретиками социализма. Но «свобода» — далеко не единственное слово, которое, став инструментом тоталитарной пропаганды, изменило свое значение на прямо противоположное. Мы уже видели, как то же самое происходит с «законом» и «справедливостью», «правами» и «равенством». Список этот можно продолжать до тех пор, пока в него не войдут практически все широко бытующие этические и политические категории.

Тот, кто не наблюдал этого «изнутри», не может вообразить, насколь­ко широко может практиковаться передергивание значений привычных слов и какую оно порождает смысловую невнятицу, не поддающуюся ра­зумному анализу. Надо видеть собственными глазами, как перестают по­нимать друг друга родные братья, когда один из них, обратившись в новую веру, начинает говорить совсем другим языком. А кроме того, изменение значений слов, выражающих политические идеалы, происходит не однажды. Оно становится пропагандистским приемом, сознательным или бессознательным, и используется вновь и вновь, постоянно смещая все смысловые ориентиры. По мере того как этот процесс набирает силу, язык оказывается выхолощенным, а слова превращаются в пустые скор­лупки, значения которых могут свободно изменяться на прямо противоположные. Единственное, что продолжает действовать,— это механизм эмоциональных ассоциаций, и он используется в полной мере.

Несложно лишить большинство людей способности самостоятельно мыслить. Но надо еще заставить молчать меньшинство, сохранившее волю к разумной критике. Как мы уже убедились, дело не сводится к навязыванию морального кодекса, служащего основой социального пла­на. Многие пункты такого кодекса не поддаются формулированию и су­ществуют в неявном виде — в деталях самого плана и в действиях прави­тельства, которые должны поэтому приобрести характер священнодейст-

* Это заголовок одной из недавно опубликованных работ историка К. Бскера.

** Man and Society in an Age of Reconstruction, p. 377.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Широкие слои общества оставались ни с чем
Хотя его стремление к монополистической организации очевидно

Планирование
Война стран антанты против германии напоминает попытки низших слоев буржуазии в докапиталистический