<<<     ΛΛΛ     >>>   

Вместе с тем, отличие Московского периода русской истории от Киевского заключалось в том, что в означенную эпоху исторического «синтеза» и в строгом соответствии с дискурсом неформализованной идентичности гностического разума был выработан «третий элемент», ответственный за стабилизацию (и консервацию) всей общественной системы, построенной на непреодолимом этно-сословном антагонизме «верхов» и «низов». А именно – элемент абсолютной, «вселенской» власти, необходимой с точки зрения византийской «симфонии властей» (светской и церковной), но деспотически выраставшей из самой себя, ничем идеологически необоснованной, кроме природно-отрицательной религиозности, а потому – «равноудаленной» (с точки зрения конфликтующих общественных интересов), оправдывающей независимое друг от друга существование элиты и народа [86] . Сосредоточенная в одних руках, этнически и социально безразличная, освященная религиозным авторитетом «богоугодности» такая власть, покуда она могла обеспечить собственное легитимирующее воспроизводство, служила мощным гарантом этно-социального равновесия, позволявшего высшим сословиям беспрепятственно противопоставлять себя «базовой» (природной) национальности и под прикрытием единства веры (!) реализовывать фактически колониальную систему русского рабства.

С одной стороны, отлученные от истории и культуры «низы» соглашались нести все возраставшие повинности живущего «в себе и для себя» государства под пятой никак с ними не связанной элиты лишь при условии и в обмен на периодическое кровопускание, осуществляемое этой самой элите «истинно народным» («природным) царем, призванным восстанавливать Богом данное равновесие [87] . Идеальная модель такого общественного состояния, подогреваемого религиозным возбуждением масс, была реализована в правление первого русского царя и последнего из рода Рюриковичей Иоанна IV, по прозванию Грозного, свыше тридцати лет железной рукой опричнины «воцерковлявшего» русский мир [88] . С другой стороны, конституировавшая себя в отрицание собственных этнических корней, заведомо сепаратистская и «воровская» элита послушно сбивалась в стаи вокруг того же цезаря в обмен на щедрые «кормления» и незыблемые сословные привилегии, важнейшая социальная функция которых как раз и состояла в обособлении от «базовой народности». Взаимная культурная отчужденность знати и народа, опекаемая религиозным авторитетом царской власти, здесь была столь же необходима, сколь неизбежны были «воровство» первых и полное бесправие последних. Русское рабство с самого начала держалось исключительно на этно-сословном антагонизме народа и высшей знати. Оно и стало возможным только потому, что «верхи» однажды перестали в какой бы то ни было культуро устроительной форме представлять «низы», оторвавшись от них окончательно и бесповоротно (как если бы это были этнически чуждые, иноземные завоеватели) уже в Киевский период. Насильственная христианизация только закрепила данное положение вещей, придала ему легитимные формы, поскольку единственным культурным идентификатором, охранявшим относительное единство государствообразующего этноса, отныне становилась именно «вселенская», природно-отрицательная религия («быть русским значит быть православным»)!

Подъем московского самодержавия в XV-XVI вв. объективно ускорил процесс конституирования двух антагонистически настроенных «наций» в рамках единого этноса. Все это время на Руси фактически велась необъявленная гражданская война, начатая еще греческим православием, затем успешно продолженная православием русским (обратившим «внешнюю» репрессию «во внутрь»), то затихающая, то вновь усиливающаяся и, наконец, разгоревшаяся в Смуту начала XVII в. (естественно возникшую в условиях прекращения династии Рюриковичей – «третьего», скрепляющего элемента всей системы). Характерно, что Москва недолго была Третьим Римом и уже в XVII в. – на вершине религиозного самодовольства и даже в последнем акте духовной саморепрессии (церковного раскола) – денационализированная (так именно и сознававшая себя) правящая элита оказалась под влиянием нового, более мощного внешнего центра притяжения, каковым на этот раз оказался католически-протестантский Запад, занявший ровно такое же место необходимой культурной доминанты, какое до него столетие назад занимала православная Византия.

Хотя процесс этно-культурного «дробления» нации завершился только спустя два столетия – к концу XVIII в., обретя свои законченные формы в законах Российской империи, антиномически-антагонистическая сущность православно-монархической государственности будет постоянно манифестировать во все моменты истории в стихийных попытках объединения решительно всех русских сословий в борьбе против одного – высшего, правящего слоя России. Завидные легкость и постоянство, с какими средние и низшие слои населения, т.е. в сущности весь народ, кроме боярского меньшинства, будет солидарно участвовать во всех без исключения бунтах и «изменах» (от И. Болотникова до Е. Пугачева и вплоть до начала ХХ в.), косвенно обличают глубоко антинародную, антинациональную сущность монархической государственности. Скрепление последней в ветхозаветном дискурсе богоизбранности, иррационально соединявшем этнос и религию, оборачивалось для русских лишь дальнейшим их размыванием в окружающих народах, выдавливанием наименее конформной части населения в малозаселенные области Севера и Сибири, обращением в «лихих людей», «казаков», лишенных всяких корней бродяжек и т.д.

С победой православия в эпоху русского исторического синтеза (т.е. к началу XVII в.) духовно-идеологический механизм природной денационализации работал уже в полную силу. Национализация греческой церкви, осуществленная великими князьями владимирскими и московскими в строгом соответствии с заложенным в самом православии дискурсом неформализованной идентичности, неизбежно оборачивалась спиритуализацией (и идеализацией) природного сознания. Основанная на духовной саморепрессии («слезах и самоуничижении») монофизитская идеология православного национализма обжигающе близко соединяла религию и этнос через лишение последнего его природного, земного статуса, целиком перенося его в область мистически иррационального. «Тайна национальности коренится в мистических глубинах народной жизни (курсив мой. – Д.Г.)» [89] . На земле же ей просто нет места и не должно быть. Так думало русское православие. Так оно думает до сих пор, повторяя вслед за типичным «христианским империалистом» Ф.И. Тютчевым: «Умом Россию не понять …в Россию можно только верить», вопреки элементарным мыслительным процедурам не желая знать, что у нации есть не мистическая по преимуществу, а прежде всего своя собственная – национальная – глубина, которую и нужно уметь, во-первых, видеть, а во-вторых, ценить и понимать, независимо от религиозной интерпретации.

В киевский и монгольский периоды, пока существовали препятствия для полного отождествления православности и русскости, пока шла борьба двух (а иногда – трех, четырех, пяти) национализмов под маской «православного национализма», принципиальная порочность последнего не была столь явно выражена и, благодаря естественному сопротивлению Руси в феномене двоеверия (этого «народного православия с фигой в кармане» [90] ), временами имела даже положительное значение. Однако, как только формула «быть русским значит быть православным» обрела реальное (так сказать, массовое) содержание и стала тем, что мы в ней и сейчас понимаем – официальной идеологией русского православного царства, тотчас же выявилась смертельно опасная, ядовитая сущность греческого наследства.

В конечном итоге уничтожившая и Византию, она буквально выкосила в считанные десятилетия Московское государство, прошла чумным валом через головы и души славян, потрясая небывалым, всепоглощающим самоистреблением государственной смуты и церковного раскола, так что скорые и радикальные петровские преобразования, «больно отозвавшиеся» в церковном сознании, явились во многом вынужденным ответом на жесточайшие последствия от реализации идеологии «православного национализма», едва не истребившей целый народ.

Заключение. Исторические следы и предупреждения

«Русские по началу своей истории были народом вполне европейским, ничем роковым образом неотделенным от своих западных собратьев. …Идейные соображения для разъединения и вражды с чужестранными народами у русских явились только с водворением у них христианства (греческого религиозного национализма. – Д.Г.)» [91] . Но главным явилось все же внутреннее культурное самоотчуждение, образовавшееся в результате длительной денационализации – перенесения национальной идентичности с чисто природной жизни на религию, в основе своей резко противопоставленную миру.

С точки зрения классического гнозиса, насаженного на Руси греческим православием, нельзя быть праведным, претендовать на избранность (или духовное превосходство) без того, чтобы не быть ущербным в природном смысле: только сирые и убогие, сущее ничто по природе – нравственнее, духовнее, праведнее остального человечества! Природный недостаток, уродство (как и юродство), недостаток культуры или быта, всяческий вообще разлад в делах или в головах, и особенно – нравственный «грех», как и связанное с этим страдание не есть препятствие, а есть условие праведной жизни, то, без чего не может быть праведника («аз есмь многогрешный раб Божий…»). И следовательно, не есть то, от чего бегут, а есть то, чего желают и за что благодарят! Такой предельный онтологический переворот потрясал воображение русских язычников. Но прежде всего, конечно, «в отрицании плоти они в осязательной и доступной для себя форме почуяли новый, противный прежнему, характер христианской нравственности и, не постигая других сторон евангельского подвига любви, в телесном аскетизме усмотрели всю сущность христианского спасения, через него поняли все христианство» [92] . Так вместе с греческим православием пришла на Русь и древняя гностическая нужда в «вечно несчастном», затюканном сознании, ответственном за продуцирование двоящихся смыслов неформализованной идентичности, конечно, без устранения какой бы то ни было реальной причины возможных несчастий. Отсюда проистекало тотальное, религиозно мотивированное небрежение миром, землей, всяким культуро устроительным, семейным делом, национальным бытом и самой национальностью.

Стоит ли после этого удивляться, что целый народ, в своем личном и общественном быту занятый не только богослужением, так и не смог превратиться в церковь, а по мере превращения своего в теократическое царство (по типу ветхозаветных «богоугодных» царств, с тем однако принципиальным отличием, что в нем не было культа никакой избранной национальности, кроме наднациональной церковности) неизбежно утрачивал всякую связь с собственной природной основой? И чем полнее осуществлялась «родовая христианизация», тем слабее становился природно-национальный смысл существования людей. Ибо размывание категорий этноса всегда ведет к исчезновению этноса. Славянский народ, на окраине европейского мира ставший идеальным полигоном безличного христианства, на протяжении нескольких столетий претворявший природную национальность в строительство безнациональной теократической державы, представлял собой удивительное зрелище. Московское государство на пике своего могущества и было таким совершенно фантастическим образованием природной национальности с безличным сознанием, «безнационально-национальной» церковью (и таким же царем) в качестве главных идентификаторов национальной жизни! В таких условиях сознание неизбежно должно было раздваиваться, природно дезориентироваться, находя естественное «логическое» разрешение лишь в неформализованной идентичности взаимно противопоставленных элементов.

Если на Западе единство христианской церкви, борясь с язычеством и отделяя себя от мира, никоим образом не покушалось на природные национализмы отдельных народов, готовя почву для их будущего стремительного материального и духовного прогресса [93] , то русская церковная иерархия, вдохновленная и долгое время водимая «греческим наследством», просто и не могла предложить ничего иного, кроме самоубийственного исторического проекта под названием «русское православное царство», осуществлению которого она и отдала все свои силы. Закономерным итогом этой утопической деятельности как раз и было то самое общественное состояние абсолютного «смешения религиозного и мирского», при котором наблюдался уже почти необратимый (нравственный и материальный) распад всех личных и общественных связей, а постоянное глумление над собственной природной национальностью буквально захлестывалось сверхнациональным религиозным самохвальством.

При этом главная причина национальной трагедии, связанной с крушением мечты о Православном царстве, заключалась не где-нибудь, а в самом христианстве. Христианское откровение личности, составившее центр Благой вести и главную ее духовную силу, преобразующую мир, стареющее греческое православие, достигшее к тому времени вершины развития, в духе традиционной восточной религиозности (как и в силу не особенно располагающих исторических обстоятельств) давно уже подменяло идеей священного рода, идеей религиозной общности. И именно эта религиозная установка служила обоснованием естественной для любого язычника идеи единства этноса и религии, однако в случае христианства неизбежно оборачивавшейся «умерщвлением» («воцерковлением») национальной плоти, т.е. примерно тем же, что и в отношении «общественных нравов», культурного творчества, половой любви и т.д. – классическим идеализмом «платоновского типа» (а в моральном, «бытовом» смысле – ханжеством и лицемерием). Прежде всего потому что уже не допускала более бескорыстного отношения к своей национальности (как и к религии).

Ознаменованный полным и всецелым торжеством русского православия московский период «был самым плохим периодом в русской истории, самым душным», в его тоталитарной атмосфере «угасла даже святость» [94] , но не потому что менее всего святых было в этот период (Г.П. Федотов), а потому что они не были даже востребованы [95] . Но особенно – недостаток «просвещения и культуры был в вопиющем противоречии с претензиями мирового масштаба» [96] .

Тем не менее, не из соединения православной веры с языческой мифологией, как хотел думать Н.А. Бердяев [97] , а как раз напротив, из природно-отрицательного, монофизитского уклона греческого православия, резко противопоставленного язычеству, родилась трагическая «поляризованность» русской души, ее раскол между аскетически-монашеским православием (своего рода «восточным рационализмом») и темной, неоформленной разумом языческой стихией. Крайняя поляризованность вообще не есть благо, а есть величайшее зло, долженствующее быть преодоленным; это есть следствие фундаментального неблагополучия в духовно-рациональной сфере человека, его внутреннего самоотчуждения и разлада с самим собой. Вследствие крайней поляризованности «мирская христианская жизнь у русских осталась без своего полного нравственного идеала. Не было такого готового идеала и в русском светском обществе, который бы служил дополнением к идеалу монастырскому, наподобие западно-европейского рыцарства, с его культом личной чести, уважения достоинства в другом человеке и поклонения женщине» [98] ; «мирская жизнь, оставшись без идеала, туго прогрессировала…» [99] .

Более того. Вопреки господствующему мнению, следует признать <вполне очевидный факт>, что в момент принятия христианства произошла заметная остановка культурного развития, образовался непреодолимый (по сию пору) культурный разрыв, а историческое движение фактически обратилось назад (!) до уровня догосударственного состояния. В отличие от большинства европейских народов, русский этнос так и не вступил в стадию нации, поскольку национального государства русских <на христианской основе> в истории так и не возникло (в отличие от франков, англосаксов, германцев и т.д.). Государство развивалось по собственной, византийской логике никак не связанное с русским этносом. Принесенная на Русь «славянская письменность» осталась языком богослужения, узкого сектора культуры, и по мере становления самостоятельной светской жизни была отвергнута, так и не став по существу ни языком «верхних», ни языком «нижних», оставшись безнациональной (какой она и была с самого начала). Никакого народного просвещения на ее основе не возникло. В результате произошла консервация национальных сил в крестьянской общине, оставшейся за чертой культурно-исторического развития. Характер русской общины в конце ХIХ в. оставался по существу таким же, каким он был в XI веке. Среднестатистический русский человек начала ХХ века («мужик») в культурном и нравственном отношении был все еще человеком средневековой, феодально-патриархальной формации, таким он оставался даже и в первые десятилетия советской власти, в духовном отношении вернувшейся «назад», в докапиталистическое общество. В результате нужно «признать характерным свойством русской истории, что в ней долгое время силы русского народа оставались как бы в потенциальном, не актуализированном состоянии» [100] . Такими они остаются до сих пор. Поэтому русским, чтобы стать полноценной культурной нацией, еще предстоит пройти суровую школу гражданской солидарности, воспитать национальную элиту (интеллигенцию) и создать свое собственное национальное государство.

То, чем восхищались идеалисты-славянофилы, до сих пор было всего лишь отсутствием культуры и истории, их непроявленностью в действительности. Так называемая русская культура, всегда подражательная, заискивающая перед окружающими, более удачливыми народами, начиная с момента христианизации затрагивала только самый верхний, нерусский слой, всегда служила только его вкусам и предпочтениям. Подавляющее большинство «культурных людей» в России до сих пор живет по принципу «Хорошо нам жить рядом с таким большим народом, не имеющим ни национального характера, ни лица, ни самостоятельности, ни отличий, ни даже права на самобытность, ничего – будем так жить и дальше!». Основная же масса народа на протяжении всех десяти веков христианизации всегда оставалась за чертой настоящего культурного, нравственного и духовного прогресса, всей мощью государства сознательно и целенаправленно отстранялась от истории. В строгом соответствии с гностически-идеалистическим принципом «единства в небытии» (в ничто, ибо отвлеченное одномерное единство возможно только в ничто!), русское православие, идеологически скреплявшее этно-социальный антагонизм, положенный в основание православной государственности, искало не реализации реальных, живых человеческих интересов, а отстранения от них – через над-, вне- и без-различное подведение их к неформализованному, вероисповедному единству в ничто. А потому не могло (да и не хотело) сформировать ни одной культуро устроительной, земной цели существования людей, кроме тех, что служили бы делу его собственного воспроизводства. За тысячу лет оно не оставило после себя ни одного сколько-нибудь заметного образа действительности, обладающего хоть какой-то самостоятельной исторической ценностью!

Только в эпоху русского патриотического «антитезиса» и «двоеверия», когда греческое православие вынуждено было мириться с параллельным существованием родного славянского язычества, возник образ сильного русского человека (как один из «путей» восхождения национальной культуры) – воспетый в народных былинах эпический образ «заступника земли русской» – русского богатыря, живущего одной жизнью со своим народом и воплощающего в себе лучшие народные качества. Но даже этот – наполовину разбавленный отождествлением богатырства с православным иночеством – культурно-цивилизующий образ русского человека вскорости был подменен заидеологизированными природно-отрицательными смыслами и окончательно вытеснен религиозным сознанием, насильственно насаженным на Руси.

Подлинный трагизм русской истории и заключается в том, что русские, являясь потенциально богатым в природном отношении этносом, в силу своей духовной подавленности греческим «колониальным» наследством, не являются нацией! Русские действительно – не нация, но не в силу своей «полиэтничности», а прежде всего по причине отсутствия образующего нацию национального государства, правовой «безсубъектности» национального представительства. Будучи единым этническим образованием по своей фактической природе, в своем «несчастном сознании», сформированном православием, не сознают себя единой культурной нацией, никак культурно (рационально и по праву) не отличают себя от других. Такая отчужденность от собственного культурно-исторического развития, такая разделенность внутри себя на безличную массу социально разобщенных рабов и культурно эмансипировавшихся «выдвиженцев», обслуживающих интересы наднациональной империи, сохраняется благодаря господству в основе своей «мистических», природно-отрицательных идентификаторов национальной жизни, тотально блокирующих национальную волю к историческому действию.

Черным наследием осуществлявшейся на протяжении нескольких столетий изуверской церковной политики превращения религиозного (языческого) национализма (родного сознания!) в наднациональную религиозность остается массовое внедрение церковных и даже монашеских идеалов духовности, являющихся по существу глубоко личными и не могущих быть иными (негативное отношение к успеху, богатству, комфорту, славе и т.д.) в самые недра славянской души, где они были освящены в качестве почти что общеобязательных общенациональных, природных (!) идеалов народной жизни, со всеми вытекающими отсюда тяжелейшими последствиями для массовой психологии.

Но самым страшным остается явившееся следствием длительного колониально-православного просвещения культурное одичание, постоянно готовый вырваться наружу хаос темных, иррациональных сил, томящихся под тонким слоем религиозной «праведности». Ибо вне собственных, выработанных национальной жизнью культурно-сдерживающих, рациональных (не религиозных) императивов, русский народ способен легко впадать в саморазрушение, в хулиганство, в уголовщину, в презрение к элементарному порядку, духовному совершенству, красоте и разуму. Необыкновенная жестокость и даже свирепость (не говоря уже о распутстве и моральной лживости) скрываются под обычной незлобивостью и «жалостливостью» русского характера. Русский «Дионисос» таит в себе по истине неукратимую разрушительную силу. Имманентная угроза нравственной, умственной деградации остается величайшей внутренней опасностью для русских. Отсутствие легитимной, в подлинном смысле национальной («родной») аристократии (элиты) делает эту опасность почти неустранимой.

Другой непосредственный результат православно-монархической государственности – насильственно разделенные группы русского народа, со временем приобретшие значение самостоятельных этносов. Прежде всего – старообрядцы (тот самый идеальный «гомункул» из реторты «православного национализма») – «наднациональный русский народ» святых праведников, в большинстве своем уклонившихся от истории и не желающих иметь ничего общего с природным человечеством. Затем казаки, исторически составившие наиболее привилегированную часть русского этноса, которой ввиду ее обособленности всегда доверялась самая «ответственная» культурная миссия, дозволенная русским и вообще славянам – в духе «самодержавия совести» быть «силовиками»-надсмотрщиками над самими собой, т.е. пушечным мясом и охранительным элементом всей системы наднационального русского рабства.

Но не следует думать, что вместе с православным московским царством канула в лету и концепция православного национализма. Напротив, прежде бывшая официальной идеологией русской народности, но усилиями Петра I сжатая до размеров только внутрицерковной идеи, она и теперь продолжает определять неофициальную национальную политику внутри церкви в отношении как славян, так и всех народов, находящихся на ее «канонической» территории. Тысячелетнее русское рабство возвращается в аутентичных формах возрождающегося православия. Денационализация снова оказалась востребована иерархической общественной системой. Антагонистическая социальная система нуждается в денационализации и в русском рабстве. Это значит – молох древней теократической утопии продолжает работать в прежнем направлении, возможно подтверждая ту мысль, что православный национализм вообще оказался единственно возможной формой распространения христианства на Руси, и он же стал той формой христианизации, которая однажды уже едва не погубила национальную Россию.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Русских князей
человека
Герасимов Д. Православный национализм политологии 2 митрополит