<<<     ΛΛΛ     >>>   

При том театрофобия Аристотеля вполне объяснима нормативностью его эстетических взглядов, которая считается общепризнанной. Тогда почему упускается из виду, что нормативизм, с его предписаниями "правильного" и "неправильного", всегда авторитарен: раз он присущ Стагириту, то мы можем полемизировать с традиционными апологетическими оценками безо всяких реверансов и ужимок.

И тут мне хотелось бы коснуться еще одной, на первый взгляд далекой от эстетических проблем, сферы, в которой проявилась ревность Аристотеля к самостоятельности. По моему, стоит рассмотреть его догматику в области движения и механики. Ведь мироощущение всегда едино, а значит в ошибочном постулате, будто "движущееся всегда движимо" можем усмотреть заговор против автономности движения, для которого важнее отсутствие препятствий, а не подталкивающая в своем собственном направлении движущая сила. Такая сила, в сущности, тоже своеобразное препятствие и в общественной проекции она может послужить как обоснование внешнего диктата, который обыкновенные люди должны следовать неукоснительно... Любопытно, что при полете тел Аристотель вводил вычурные подпорки, лишь бы придать непротиворечивую видимость для своего тенденциозного принципа. Речь о тех прилипших воздушных частицах, которые будто бы продолжают силовое воздействие. Таким образом, неприятие движения по инерции в физике, находит аналогию в принижении характеров в драматургии.

...На уровне философского фольклора существует мнение, что хотя Аристотель ученик Платона, он опровергает его философствование и придерживается материалистических взглядов. Но ведь, как мы сумели убедиться, по признаку неприятия театра их позиции довольно близки. Об одинаково апологетическом отношении к институции рабства у обоих не приходится и говорить. Просто Аристотелю понадобились более убедительные поводы для сохранения установленных привилегий. Пришлось заменять эзотерические прожекты Платона видимостью объективных зависимостей. Обобщенную констатацию об этой подмене высказал Карл Поппер:

"Аристотель превратил платоновский открытый бунт против свободы в тайный заговор против разума." (К.Поппер. Открытое общество и его враги. Т.ІІ. М, 1992, с.30.)

Феномен загадочности в формулировке Аристотеля о катарсисе мог бы найти объяснение как раз в подобном заговоре. Ведь абсолютно бесперспективно искать разумное толкование там, где заведомо хотят одурманить публику.

Проявление этой половинчатости можем усмотреть в фальшивости оправдания того, что в «Поэтике» отброшен всякий разговор о таком шедевре Софокла как "Антигона". Эта трагедия упоминается один единственный раз в качестве примера о том, что герою не следует отказываться от задуманного действия. Гемон, видите ли, угрожал Креонту, но не пронзает отца, а самого себя. Эти претензии к шедевру Аристотель высказывает в четырнадцатой главе, в которой предписывается состав событий для внушения страха и сострадания. Но ведь по отношению к "Антигоне" без всякого сомнения, можем говорить о "передергивании карт". Читаешь саму трагедию и в ней ясно написано, что это не Гемон отказался от убийства отца, а просто Креонт убежал и тем спас себя от гнева своего сына, чья любовь он столь жестоко поругал.

Но разве желание отказать в убедительности такой пьесе, не мотивировано аристократическим настроем Стагирита. Поскольку для - допускаемых таки - характеров Аристотель предписывает непременное благородство, печальная рекапитуляция Креонта с его просьбой под занавес:

"Уведите вы прочь безумца, меня!

Я убил тебя, сын, и тебя, жена!

И нельзя никуда обратить мне взор. "(1336-1338)

не вписывается в такую догму. И выходит, что с точки зрения официозного мыслителя, предпочтительней пожертвовать саму пьесу. И тут нечего удивляться подобному парадоксу. Ведь точно так же было убрано прозвище для владетеля в названии другого Софоклова шедевра. Без всякого сомнения , если Эдип"тиран", то в свете моей концепции о идеократии, возникают проблемные, а значит и нежелательные для Аристотеля, оценки о жизненных ценностях, которые Эдип исповедовал почти всю жизнь. Пропало бы априори приписываемое ему "благородство". Философу претит всякое развитие и изменение в характерах, а в словах Исмены:

"И умный человек

В несчастии теряет свой рассудок",

гениальный поэт высказал изумительно верную сентенцию о изменчивости, которая возникает в ходе действия.

Несчастия, которые обрушиваются на упорных тиранов, на безответственно наслаждающихся жизнью властителей приводят их к раскаянию за содеянные преступления.

Меняется позиция Иокасты. Ведь не она ли исповедовала потребность беззаботного наслаждения и внушала мужу:

"Жить следует беспечно - кто как может..." (954),а все же наконец понимает собственную вину за то, что будучи уже немолодой вдовой царя, она беспечно вступила в брак с неким скитавшимся молодчиком. И вот, опомнившаяся мать Эдипа, противно его ожиданиям, не прячется от гневного возмездия, а кончает жизнь самоубийством... Все эти крутые повороты во взглядах и в поведении не могут остаться незамеченными на сцене, так как  в живом действии на ней, все высвечивается в своем неподдельном драматизме. Если же в результате тенденциозности, или же по причине нехватки таланта и воображения, исполнители решаются на некоторую подмену в мотивации поступков, а логика стушевывается декламацией: с подмостков на нас обрушивается непреодолимая скука. Такой органикой при "зрелищной постановке" вполне объясняется театрофобия Аристотеля.  Очищение, которое он навязывает трагедии, возможно только когда проталкивается нарочитое запихивание драмы обратно в мифе, в узкие рамки чуть ли не сказочного сюжета. При таких манипуляциях некоторые перипетии  и отдельные реплики и взаимоотношения выпячиваются, а другие отодвигаются в тень, даже важнейшие решения и поступки вовсе проскакиваются. В конечном счете, авторские послания переиначиваются поистине фатально, хотя и завуалировано. Это не прямой запрет, как у Платона, но скрытость такого типа театрофобии делает ее тем более опасной.

…Софокл завещал нам смирение и скромность как бы в предчувствии христианских добродетелей и лишившийся зрачков собственной рукой бывший владетель исповедуется в самом начале "Эдипа в Колоне":

"К терпению приучен я страданьем,

Самой природой и скитаньем долгим". (7-8)

Однако вполне в духе Аристотелевой идеализации, Ницше делает ставку на изначальную непогрешимость:

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

выступил на научной конференции в софии с докладом мотивы совести