<<<     ΛΛΛ   

А уже упомянутая элегия "К пустой земле невольно припадая...", едва ли не самый строгий и высокий образец любовной лирики нашего столетия, славит призвание - "впервые приветствовать умерших". Другие стихи, пронизанные образностью Тайной Вечери ("Небо Вечери в стену влюбилось...") и Распятия ("Как светотени мученик Рембрандт..."), словно замыкают круг, начатый давным-давно юношеским стихотворением Мандельштама о Голгофе.
Было бы утешительнее, пожалуй, если бы на этом последнем, удивительно чистом взлете голос поэта навсегда оборвался. Но случилось не совсем так.
16 мая 1937 года истек срок трехлетней ссылки. Надежда вернуться в жизнь людей, казалось бы, духовно уже (c. 269) преодоленная, снова подступает к полуживому человеку, чтобы мучить и унижать его, отнимая дорого доставшийся покой отчаяния. Поэт снова увидел Москву, куда к нему незамедлительно приехала Ахматова. Однако новые впечатления были мрачными. "Чего-то он здесь не узнавал, - свидетельствует Э. Г. Герштейн. - И люди изменились... все какие-то, - он шевелил губами в поисках определения, - ... все какие-то... поруганные". Весьма скоро, однако, выяснилось, что в Москве ему жить никто не даст; прописка как раз становилась фундаментальной советской категорией. Временно он обосновался с женой в Савелове, возле Кимр (там же довелось жить, между прочим, и высланному Бахтину). В Москве для него остается открытым дом Шкловских, он навещает Пастернака в Переделкине. Для сбора денег на самые насущные нужды он дважды приезжал в Ленинград - осенью 1937 года, когда общался с умным переводчиком и критиком Валентином Стеничем и особенно со старым другом М. Л. Лозинским, и в феврале 1938 года, когда Стенич был уже арестован, а смертельно перепуганный Лозинский отказался принять. "Время было апокалипсическое, - вспоминает Ахматова. - Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами".
Таков биографический фон савеловских стихов - последних стихов Мандельштама, которые мы знаем. Едва ли будет ханжеством сказать, что они производят грустное впечатление, хотя власть над словом до конца не изменяет поэту. В чувственном лепете возникает очень плотский и притом бравурный, какой-то купецки-кустодиевский, стилизованный под фольклор образ русской красавицы: это Эликонида Попова, жена актера Яхонтова. Агрессивное здоровье этого образа противостоит хрупкой обреченности самого поэта, жаждущего в изнеможении прислониться к чужой силе. (Трудно не вспомнить финал пьесы Ионеско "Носороги", где герой - единственный, кто отказался сменить образ человеческий на носорожий, - смотрит в зеркало с поздним раскаянием и жгучим стыдом за свою неловкую немощь, контрастирующую с толстокожей мощью оносорожившихся.) Реальная Лиля Попова, с дневником которой нас недавно познакомила В. Швейцер, не сводима к этому носорожьему началу, хотя не чужда ему. "Произносящая ласково // Сталина имя громовое..." - эти строки сходятся с тем, что известно о (c. 270) сентиментальной приверженности Поповой почитанию вождя. И все же есть своя правильность в том, что "имя громовое" в последний раз появляется в стихах Мандельштама именно так: овеянное запахом блуда. Еще раз - какой бы ложный шаг ни делал поэт, его поэзия солгать не может.
Впечатления наши от савеловского эпилога были бы, очевидно, более радостными, если бы сохранилось написанное тогда же стихотворение против смертной казни, в котором поэт возвращался к одному из самых глубоких мотивов своей мысли и жизни, не сводимому у него к тривиальной "гуманности".
А между тем судьба идет своим путем. Истомившиеся от бездомности и безденежья Мандельштамы неожиданно получают литфондовскую милость - путевки в дом отдыха в Саматиху. Но именно там поэта подстерегал неминуемый повторный арест, настигший его 2 мая 1938 года.
Приговор ОСО... Эшелон арестованных покидает Бутырскую тюрьму... прибывает в транзитный лагерь под Владивостоком... В последний раз мы слышим голос Мандельштама в единственном письме из этого лагеря:
"Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги - не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.
Родная Наденька, жива ли ты, голубка моя?.."
В том же лагере поэт и умер - 27 декабря 1938 года; как известно, эта официальная дата вызывала некоторые сомнения, но в настоящее время подтверждена документами.
На свете оставалось не так уж много людей, помнивших самое его имя. Несколько человек хранили его неопубликованные стихи, пряча и перепрятывая списки, вытверживая текст наизусть, ревниво проверяя свою память.
С неожиданной точностью реализовалась метафора из давней статьи:
"Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы... Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет ее".
Все было кончено. Все было впереди.
(c. 271) Во второй половине 50-х годов, едва отпустил страх, списки мандельштамовских стихов начинают расходиться по рукам, поначалу в сравнительно узком кругу, служа словно заветным паролем для тех, кто хранил память культуры. Но вот оказывается, что слух новых, вступающих в жизнь поколений от рождения подготовлен к музыке этих стихов, настроен на нее. Что акустика времени заставляет эту музыку звучать все громче, все яснее. Что у поэта все больше, как сказал бы он сам, "провиденциальных собеседников", действительно всерьез живущих его стихами. Для многих мандельштамовская поэзия становится формирующим, воспитующим переживанием. Ее воздействие выходит за пределы русской культуры - мы уже упоминали выше такое явление, как Пауль Целан, сделавший образ Мандельштама одним из символов европейской поэтической традиции.
Весть мореплавателя нашла своих адресатов. И все же вспомним, что даже куцая книжка "Библиотеки поэта" никак не могла выйти до самого 1973 года, да и то лишь с чудовищной статьей А. Л. Дымшица, в которой переврано все, начиная с места рождения Мандельштама и кончая временем его смерти, и забавно отмечено, что "одним из самых серьезных заблуждений Мандельштама была мысль об особой миссии поэта и о его особом поэтическом языке..." (25) Что до окончательной юридической реабилитации Осипа Эмильевича, для нее пришло время только в 1987 году.
Да что - сам напророчил в "Четвертой прозе": "Судопроизводство еще не кончилось".

* * *

Сквозная тема Мандельштама, обеспечивающая единство его творчеству от начала до конца, - это клятва на верность началу истории как принципу творческого спора, поступка, выбора.
Вспомним, что еще в 20-е годы поэт пристально вчитывался в книгу П. А. Флоренского "Столп и утверждение истины". (c. 272) Здесь не место говорить о самой книге; но вот слова, которые Мандельштам должен был читать с живым сочувствием, с внутренним согласием и которые много поясняют у него самого: "Мы не должны, не смеем замазывать противоречие тестом своих философем! Пусть противоречие остается глубоким, как есть". Чуть ниже приятие противоречия названо "бодрым", то есть отождествлено с витальностью мысли, чуть ли не физиологически понятой, - с победой над "склерозом", как сказал бы Мандельштам на языке своего "Разговора о Данте". Или прибегнем к космологической метафоре, важной для эпохи и близкой именно Флоренскому: столкновения "да" и "нет", перепады жара и холода - единственное, что спасает бытие от энтропии, форму от хаоса, поскольку выравнивание температуры, приведение всего сущего к безразличной теплоте, не горячей и не холодной, есть, согласно второму началу термодинамики, "тепловая смерть вселенной". Но Мандельштам тревожился не столько за вселенную, сколько за историю, прекращение, энтропийное замирание которой внушало ему больший ужас, чем все катастрофы самой истории. Пока кипит гнев и спор, пока живо удивление, жива история. Отсюда характерная для поэта парадоксальная апология "литературной злости" некрасовской поры русской словесности, подобие которой он увидел в крутом, несговорчивом нраве тех новгородских икон, на которых "сердятся" рядами изображенные заказчики, "спорщики и ругатели", "удивленно поворачивая к событию умные мужицкие головы". Здесь каждое слово важно: есть на что, значит, сердиться, есть чему удивляться, есть о чем спорить, раз есть событие. Синоним события - поступок ("Чтоб звучали шаги, как поступки...").
Но вот если "буддийское" отвлеченное безразличие или "египетское" чиновничье самодовольство сможет "тупым напильником" притупить острие готического шпиля, знаменующего напряженность события-поступка, бросающего вызов пустоте, - это беда горше всех бед, и о ней у поэта сказано: "подступает глухота паучья".
Одно из противоречий, какими живо творчество Мандельштама, касается собственной природы этого творчества. (c. 273) "Мы - смысловики", - говорил поэт, и слово это явно не брошено наобум. Его обеспечивает исключительная цепкость, с которой ум поэта прослеживает, не отпуская, одну и ту же мысль, то уходящую на глубину, то выступающую на поверхность, ведет ее из стихотворения в стихотворение, то так, то эдак поворачивает в вариантах. Его обеспечивает высокая степень связности, которую открывают пристальному взгляду самые, казалось бы, шальные образы и метафоры, если не лениться рассматривать их в "большом контексте". Но тот же поэт сказал о "блаженном, бессмысленном слове", и очевидно, что иррациональное начало в его поэзии не может быть сведено на нет никаким умным толкованием. Что во всем этом отличает Мандельштама от всесветного типа поэта XX века, так это острое напряжение между началом смысла и "темнотами". Это не беспроблемный симбиоз, в котором эксцессы рассудочности мирно уживаются с эксцессами антиинтеллектуализма. Это действительно противоречие, которое "остается глубоким, как есть". И установка "смысловика", и жизнь "блаженного, бессмысленного слова" остаются, оспаривая друг друга, неожиданно меняясь местами.
Поэтому Мандельштама так заманчиво понимать - и так трудно толковать.

П Р И М Е Ч А Н И Я

* Судьба и весть Осипа Мандельштама // Осип Мандельштам. Сочинения в 2-х томах, т. 1. М., 1990, с. 5-64.
1. Как известно, в поэтическом манифесте Верлена описание того, чем должна быть поэзия, завершается словами: "Все прочее - литература" (пастернаковский перевод, в случае этой строки точный до буквальности).
2. Далеко не полный перечень важнейших работ о Мандельштаме, постоянно используемых или служащих предметом подразумеваемого спора на протяжении статьи: Brown 1973; Тоддес 1974; Taranovsky 1976; Ronen 1979; Dutlli 1985; Freidin 1987; Струве 1988.
3. См.: Мандельштам 1978; Ахматова 1988; Кузин 1987; Штемпель 1987.
4. Герштейн 1986.
5. В отброшенном варианте поэтического портрета Ахматовой ("Вполоборота, о печаль...") Федра была названа "отравительницей"; это нормальный для поэтики Мандельштама способ соединять данные традицией сюжеты в единый метасюжет (см. ниже о стихотворении "Домби и сын").
6. Заметим, что Мандельштам в течение всей своей жизни последовательно игнорировал Гейне, что на фоне рецепции Гейне в русской лирической традиции от Тютчева и Фета через Блока и Анненского вплоть до 20-х годов выглядит контрастом. Тривиально рассуждая, можно было бы ожидать, что у Гейне и Мандельштама найдутся сближающие моменты - от еврейской судьбы и еврейской впечатлительности до схожей позиции в литературе (Гейне - постромантик, Мандельштам - постсимволист).
7. И, конечно, Чаадаева, Герцена, Леонтьева и Розанова - но те "абстрактным бытием" не занимались.
8. Гаспаров 1970, с. 5-37.
9. Конечно, у Ахматовой чувственная пластика и бытовая деталь действительно имеют первостепенную важность. Но у нее, как и у раннего Кузмина, все это сведено к назначению театральной декорации, на фоне которой демонстрирует свое инсценируемое бытие лирическое "я". Оно оттеняется вещью, а не сливается с ней, как у Пастернака.
10. Вспомним слова В. Пяста о Вяч. Иванове, проясняющие проблему, немаловажную и для понимания Мандельштама. "Читатель, приступающий к этому поэту, чувствует себя как-то удивительно странно. Где то, что он привык видеть и слышать в литературе, как и в жизни? Где все окружающие его изо дня в день предметы? Он их привык встречать на каждом шагу, и, право, без присутствия их, хотя бы молчаливого, скрытого в заднем плане стихотворения, - вначале обойтись не может. Скажет Пушкин: "Я помню чудное мгновенье", - и во всем стихотворении не упомянет ни одной вещи из наличной, окружающей это мгновение обстановки; но никому и в голову не придет спросить себя, где это происходило. Отнюдь не потому, чтобы это было для нас неважно, но потому, что где-то между строчек эта обстановка вошла в это стихотворение... Ничего подобного не найдет он у Вячеслава Иванова... Стихи этой книги "видны насквозь"... в них самих нет заграждающего зрение заднего фона" (Гофман ред. 1909, с. 265-266).
11. Например, сознанию Н. Я. Мандельштам свойственно видеть в особенно черных красках Вяч. Иванова. Благодаря этому в ее интерпретации исчезает то здоровое и естественное соединение притяжения и отталкивания, которое испытывал к старшему поэту Мандельштам.
12. Мы сознательно обходим вопрос о Гумилеве. Живущий в его поэзии идеал непрерывного героического самопроявления, недаром так импонировавший романтикам 20-х годов вроде Н. Тихонова или Багрицкого, по своей сути утопичен, как бы ни оправдывала его гумилевская биография. Ср. у Н. Я. Мандельштам: "Акмеисты отказались от культа поэта и "дерзающего человека", которому "все позволено", хотя "сильный человек" Городецкого и отчасти Гумилева унаследован от символистов. Сила и смелость представлялись Гумилеву в форме воинской доблести (воин и путешественник). Мандельштам мог понять только твердость того, кто отстаивает свою веру".
13. См.: Ходасевич 1939.
14. Вспомним, что Цветаева рисует бытие Андрея Белого или Волошина без малейшего чувства дистанции, включаясь в их игру, "подыгрывая" им, доводя до конца от них исходящую стилизацию реальности. Пастернак с некоторым преувеличением, но не без основания утверждал, что "ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли быть... символисты* ("Люди и положения").
15. Ср. запись С. Б. Рудакова от 1 июля 1935 года (Мандельштам о Гумилеве): "Я говорил ему, поменьше Бога в стихах трогай (то же у Ахматовой: "Господь", а потом китайская садовая беседка)" (Герштейн. Указ, соч., с. 243) Общеакмеистский упрек символизму здесь переадресован самим акмеистам - даже их строгость недостаточна.
16. Вспомним, что именно с идеей единства Мандельштам связывает в "Шуме времени" свое отроческое переживание марксизма. Вспомним также, с какой остротой поставлен вопрос о единстве русской литературы в статье 1922 года "О природе слова", с каким сочувствием в этой же статье сказано о попытке Бергсона "спасти принцип единства в вихре перемен и безостановочном потоке явлений". Принцип единства противостоит для Мандельштама аморфному эволюционизму, подменяющему связь времен "дурной бесконечностью" прогресса.
17. Это решение - не такое уж само собой разумеющееся: начало века в России - время бурного развития еврейской литературы, как на иврите (которому Мандельштам отказался учиться в отрочестве) и на идише, так, отчасти, и на русском языке. С сионистских тем начинал юный С. Маршак, мандельштамовский сверстник.
18. Нечто подобное мы встретим в "Оде Сталину" 1937 года, о чем ниже. Ода тоже основана на принципе каталога. Разница, конечно, в том, что никакая внешняя сила не принуждала Мандельштама писать стихотворение 1914 года, и корысти ему тоже не было никакой. Интересно, однако, что некоторая возможность опытов в таком роде возникает из самой поэтике Мандельштама (чуть ли не из родовой памяти поэзии как таковой, издревле служившей этикетному славословию), - хотя бы на периферии этой поэтики, да еще так, что все немедленно оказывается оспорено и взято назад самим поэтом.
19. В "Оде Сталину" ту же функцию ухода от простой утвердительной формы выполняет вводимое с первой же строки сослагательное наклонение.
20. Позднее цитата будет комически подчеркнута: "У ворот Ерусалима // Хомякова борода".
21. "Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных // Я убежал к нереидам на Черное море..." Вехи пути: Харьков и Киев, где он встретил будущую спутницу своей жизни Н. Я. Хазину, Коктебель, где он не ужился с Волошиным, и Феодосия, где он был арестован врангелевской контрразведкой и спасен стараниями полковника Цыгальского - того самого, с которым связан образ увечного двуглавого орла в "Шуме времени", - а также Волошина и Вересаева; Батуми, где он был еще раз арестован береговой охраной меньшевистского правительства и освобожден по милости просвещенного жандарма; наконец, Тифлис.
22. Это неоднократно и едва ли удачно описывали как приближение к футуризму (впрочем, контакты Мандельштама с группой "Гилея" - факт, который необходимо учитывать). Поэтика Мандельштама - понятие более конкретное и потому более ясное, чем "акмеизм вообще" или "футуризм вообще". Футуристов Хлебникова и Маяковского поэт уважал - как, впрочем, и неоклассика Ходасевича.
23. Древний Египет - для Мандельштама всегда образ несвободы, одновременно жестокой и чиновничьи-самодовольной ("Бессмертны высокопоставленные лица"), а потому конца истории как пространства для выбора. Здесь отчасти играли роль библейские коннотации "Египта, дома рабства". В 1931 году поэт говорил отцу Э. Г. Герштейн о Сталине: "...десятник, который заставлял в Египте работать евреев" (ср. библейский рассказ о том, как Моисей "увидел тяжкие работы их, и увидел, что египтянин бьет одного еврея из братьев его" - Исход 2, 11).
24. Домашнее название стихотворения "За гремучую доблесть грядущих веков..."
25. См.: Мандельштам 1973а, с. 52.

 <<<     ΛΛΛ   

На фоне рецепции гейне в русской лирической традиции от тютчева
Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама литературоведения 7 стихотворение
Сам провоцирует современников на травлю себя