<<<     ΛΛΛ     >>>   

Обвинив волка в том, что он ведет себя <...> как самый худший из разбойников <...>, пожирая не только животных, но и покушаясь на людей, которые несут на себе образ божий, Франциск заключил: "<...> но я хочу, волк, заключить мир между тобой и здешними людьми <...>". Франциск предложил волку эквивалентный обмен: он, волк, откажется от своих злодейств, а жители Губбио перестанут преследовать его и будут снабжать пищей. "<...> Обещаешь ты мне это? - И волк, наклоненим головы ясно показал, что обещает". (Сказания о бедняке Христовом... 1911, 53-54). Договор был заключен и соблюдался обеими сторонами до смерти волка.

Ни в русской народной, ни в средневеково-книжной традиции Руси подобные тексты нам неизвестны: договор возможен только с дьявольской силой или с ее языческими адекватами (договор мужика и медведя). Это, во-первых, накладывает эмоциональный отсвет на договор как таковой - он лишен ореола культурной ценности. В рыцарском быту Запада, где отношения с богом и святыми могут моделироваться по системе "сюзерен-вассал" и подчиняться условному ритуалу типа посвящения в рыцари и служения Даме, договор, скрепляющий ритуал, жест, пергамент и печати осеняются ореолом святости и получают высший ценностный авторитет. На Руси договор воспринимается как дело чисто человеческое (в значении: "человеческое" как противоположное "божественному"). Введение крестного целования, когда необходимо скрепить договор, свидетельствует именно о том, что без безусловного и внедоговорного божественного авторитета он недостаточно гарантирован. Во-вторых, во всех случаях, когда договор заключается с нечистой силой, соблюдение его греховно, а нарушение - спасительно. Именно в общении с нечистой силой выступает условность словесно-знаковой коммуникации, позволяющая пользоваться словами для обмана.

Возможность различных толкований слова (казуистика) также отождествляется не с выяснением его истинного значения, а с желанием обмануть. Ср. эпизод из сказки "Змей и цыган" Змей и цыган договорились соревноваться в свисте:

Змей как свистнул - со всех деревьев лист осыпался. "Хорошо, брат, свистишь, а все не лучше моего, - сказал цыган. - Завяжи-ка наперед свои бельцы, а то как я свистну - они у тебя изо лба повыскачат" Змей поверил и завязал платком свои глаза: "А ну, свисти!" Цыган взял дубину да как свистнет змея по башке <...> (Афанасьев 1981-1985,1: 264).

В западноевропейской традиции договор нейтрален: он может быть и хорошим и плохим, а в специфически-рыцарском варианте с его культом знака соблюдение слова делается предметом чести. Характерны сюжеты о рыцаре, соблюдающем слово, данное сатане (ср. инверсию в легенде о Дон Жуане: нарушая все обязательства религии и морали, он выполняет слово, данное статуе командора). В русской традиции договор заимствует свою "крепость" от святыни, которой поручается его хранение. Договор же, не освященный авторитетом неконвециональной власти веры, "крепости" не имеет. Поэтому слово, данное сатане (или его земным заменителям), надо нарушить.

Игра словами, обнажающая условную природу знака и превращающая договор в обман, возможна в отношении к черту, змею, медведю, но немыслима в общении с Богом и миром святости.

В связи с этим система отношений, устанавливавшаяся в средневековом обществе, - система взаимных обязательств между верховной властью и феодалами - получает уже весьма рано отрицательную оценку. Так, Даниил Заточник, уверяя князя, что "думцы" - лукавые слуги и введут своего государя в печаль, противопоставляет им идеал преданности: сам он не стыдится сравнения со псом. Служба по договору - плохая служба. Еще Петр I будет с раздражением писать кн. Б. Шереметеву, которого он подозревает в тайной симпатии к старинным боярским правам:

Сие подобно, когда слуга, видя тонущего господина, не хочет его избавить, дондеже справиться, написано ль то в его договоре, чтоб его из воды вынуть.

Слова эти можно сопоставить с письмом Курбатова Петру:

"Истинно желаю работать так, государю, без всякого притворства, как Богу"

Сравнение это не случайно - оно имеет глубокие корни. Централизованная власть в гораздо более прямой форме, чем на Западе, строилась по модели религиозных отношений. Построенная в "Домострое" изоморфная модель: Бог во вселенной, царь - в государстве, отец - в семье - отражала три степени безусловной врученности человека и копировала религиозную систему отношений на других уровнях. Возникшее в этих условиях понятие "государевой службы" подразумевало отсутствие условий между сторонами: с одной - подразумевалась безусловная и полная отдача себя, а с другой - милость. Понятие "службы" генетически восходило к психологии несвободных членов княжеского вотчинного аппарата. По мере того, как росла роль этой лично зависимой от князя бюрократии, превращавшейся в бюрократию государственную, а также роль наемного войска князя, "воинников", психология княжеского двора делалась государственной психологией служилого люда. На государя переносились религиозные чувства, служба превращалась в служение. Достоинство определяется милостью:

Не твоя б государская милость, и яз бы што за человек? -

пишет Василий Грязной Ивану Грозному (Грязной - опричник, принадлежал к боярскому роду).

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Накладывает эмоциональный отсвет на договор как таковой - он лишен ореола культурной ценности