<<<     ΛΛΛ     >>>   

В Древней Руси “Сказание о Борисе и Глебе” бытовало и переписывалось параллельно с другим большим произведением — “Чтением о Борисе и Глебе”, автором которого признается известный писатель конца XI в. Нестор, черноризец Печерского монастыря.

Вопрос об относительной древности обоих названных произведений до сих пор не может считаться окончательно решенным. Мы склоняемся к мнению, высказанному Н. Н. Ворониным, который признал “Сказание” возникшим позднее “Чтения” и окончательно сложившимся в первые десятилетия XII в. (после 1115 г.), когда в него были включены ранее созданные источники. Происхождение “Сказания”, по-видимому, связано с деятельностью клира, служившего при церкви в Вышгороде, куда мощи князей были торжественно перенесены при их канонизации.

Ценность “Сказания о Борисе и Глебе” для истории русского литературного языка определяется не только ранним временем его создания, но еще и тем, что это произведение дошло до нас в древнейшем списке в “Успенском сборнике”,переписанном не позднее рубежа XII—XIII вв. Таким образом, расстояние между временем окончательного сложения памятника и датой дошедшего до нас списка не превышает ста лет.

“Сказание о Борисе и Глебе” принадлежит к числу наиболее ранних образцов древнерусского агиографического жанра и потому неразрывно связано с церковной традицией. Сам автор “Сказания...” косвенно указывает на те произведения агиографической письменности, которые обращались в тогдашней Киевской Руси и могли служить ему примером для подражания. Так, автор, рассказывая о последних часах героя своего “Сказания...”, князя Бориса, сообщает, что он “помышляет же мучение и страсть святого мученика Никиты и святого Вячеслава: подобно же сему бывьшю убиению (убьену)” (с. 33, строки 10—12). Здесь названы: первое— переведенное с греческого (апокрифическое) житие мученика Никиты, второе—чешское житие князя Вячеслава, умерщвленного в 929 г. по наветам его брата Болеслава. Вячеслав (Вацлав), причтенный к лику святых, признан был патроном Чехии.

Но, примыкая к агиографической традиции, произведения о Борисе и Глебе вместе с тем выпадали из нее, поскольку сами обстоятельства жизни и гибели князей не укладывались в традиционные схемы. Мученики обычно страдали и гибли за исповедание Христа, будучи побуждаемы мучителями отречься от него. Бориса и Глеба никто не принуждал к отречению. Убивший их князь Святополк формально числился таким же христианином, как и они. Жертвы политического убийства, Борис и Глеб были объявлены святыми не за исповедание веры, а за покорность их старшему брату, за проявление ими братолюбия, за кротость и смирение. Поэтому убедить церковные власти в святости князей было делом не простым и не легким, в особенности отстоять необходимость их канонизации перед византийскими церковниками. Не случайно, по свидетельству “Сказания...”, сам киевский митрополит Георгий, грек по рождению и воспитанию, “бяше... не твьрдо вЬруя къ святыма” (с. 56, строка 21). На доказательство святости Бориса и Глеба и необходимости их прославления и направлено все “Сказание...”.

По содержанию и стилю “Сказание о Борисе и Глебе” — произведение весьма сложное и разнохарактерное. В панегирических разделах оно приближается к гимнографическому и литургическому шаблону, в повествовательных частях примыкает к летописно-хроникальным сообщениям. Собственно-художественная сторона стилистики в произведениях о Борисе и Глебе обстоятельно и проникновенно раскрыта в работах И. П. Еремина, в частности в его “Лекциях по истории древнерусской литературы” (изд-во ЛГУ, 1968) . Язык, которым написано “Сказание...”, тоже не однороден. Обнаруживая двойственную природу принятого тогда литературно-письменного языка, мы отмечаем преимущественное использование древне-славянских элементов речи в тех местах текста, где ставится цель доказать, святость князей или прославить их заслуги. Так, Борис, узнав о смерти отца, киевского князя Владимира, “начать тЬлъмъ утьрпывати и лице его вьсе сльзъ исполнися, и сльзами разливаяся, и не могый глаголати, в сердци си начать сицевая вЬщати: "Увы мнЬ, свЬте очию моею, сияние и заре лица моего, бъздро уности моеЬ, наказание недоразумения моего! Увы мнЬ, отче и господине мой!"” (с. 29, строки 6—11).

В приведенном отрывке мы не находим восточнославянских речевых элементов, за исключением словосочетания уности моеЬ, оформленного по нормам фонетики и морфологии древнерусского, а не старославянского языка. И тот же торжественный книжный, древнеславянский язык обнаруживаем и далее на тех страницах, где оплакивается судьба юных князей дли прославляются их добродетели.

Однако, когда сообщается о фактах и о событиях, ясно проступают следы летописного источника, по-видимому, древнейшего “Начального летописного свода”, предшествовавшего появлению “Повести временных лет”. Так, мы видим там систематически выраженное восточнославянское фонетическое и морфологическое оформление собственных личных имен и географических названий: Володимеръ, Володимерь, Передъслава, Новгородьць, РостовЬ и т. д. На первых же страницах “Сказания” в его летописной части встречаем глаголы с восточнославянской приставкой рос- (“ростригъ ю красоты дьля лица ея”—с. 27, строка 12; с. 28, строка 1). Далее-характерный восточнославянизм розьный (вм. разный). Отметим, что этот языковой факт не был правильно понят даже переписчиком “Успенского сборника”, не узнавшим чуждого литературным традициям слова: “И посажа вся роснамъ землямъ в княжени...” Вместо прилагательного роснамъ, очевидно, первоначально читалось розьнамъ. Разночтения к данному месту показывают, что и остальные писцы не воспринимали этого слова. Среди вариантов находим: различнымъ— Л; разднам—С; По зорным (?!)—М; празднамъ — Р; разнымъ— А. Некоторые писцы правильно поняли смысл, но передали его более привычными для позднейших периодов развития литературного языка формами, иные же вовсе исказили написанное.

Портретная характеристика князя Бориса в главе “Сказания...” “О БорисЬ как бЬ възъръмь” дана разнопланово и разностильно, с преобладанием старославянизмов, когда речь идет о чертах морального облика: “Сь убо благовЬрьный Борис, блага корене сый, послушливъ отцю бЬ” (с. 51, строки 21—22),—но с характерными восточнославянизмами, когда идет речь о внешнем облике князя или о его боевом темпераменте: “веселъ лицемь, борода мала и усъ” (строка 24), “въ ратьхъ хъбъръ” (очевидно, испорченное хоробръ—с. 52, строка 1). Весьма показательно в стилистическом отношении использование неполногласных и полногласных форм град — городъ в “Похвале Вышегороду”. Приведем это место полностью: “Блаженъ поистине и высокъ паче всЬхъ градъ русьскыихъ и выший градъ, имый, въ себе таковое скровище, ему же не тъчьнъ ни вьсь миръ! По истина Вышегородъ наречеся: выший и превыший городъ всЬхъ, въторый Селунь явися в PycьскЬ земли, имый в себе врачьство безмьздьное” (с. 50, строки 11—14). Из явлений морфологии отметим в этом пассаже отсутствие второй палатализации к перед -Ь, что наблюдаем и в начальной части “Сказания...”, и в таких памятниках, как “Слово о Законе и Благодати”, в “Изборнике 1076 г.”.

В заключительной части “Сказания...” повествуется о посмертных чудесах Бориса и Глеба, об открытии и перенесении их мощей. И здесь древнеславянская речевая стихия перемежается с русской. Отметим яркий пример внедрения в текст разговорной речи. В статье “О пренесении святою мученику” рассказывается о том, как при открытии мощей Бориса митрополит, взяв руку святого, благословлял ею князей: “И пакы Святославъ, имъ руку митрополичю и дрьжащю святаго руку, прилагааше къ вреду (к нарыву), имь же боляше на шии, и къ очима, и къ темени и по семь положи руку в гробЬ” (с. 56, строки 17—19). И когда начали петь литургию, “Святославъ же рече к Бьрнови: “НЬчьто мя на головЬ бодеть”. И съня Бьрнъ клобукь съ князя, и видЬ нъгъть святаго, и съня съ главы и въдасти и Святославу” (там же, строки 20—21). В словах князя, отраженных рассказом, несомненно, лежит печать речевой достоверности: так эти слова запомнились всем окружающим.

Мы видим и в этом древнейшем памятнике тот же письменный литературный язык старшего периода, язык смешанный, славяно-русский, язык, в котором восточнославянская речевая стихия дает себя знать порою даже сильнее и ярче, чем в нашем современном русском литературном словоупотреблении.

Жанрово-стилистическая разновидность литературно-письменного языка, принятого в деловых документах в Киевском государстве, известна нам значительно хуже, чем книжная, так как письменные памятники делового содержания хранились менее тщательно, чем памятники церковные, и поэтому почти не дошли до нас. Кое-что представлено в позднейших списках. Но, как можно судить и по этим относительно немногим свидетельствам, язык деловой письменности отличался от языка книжного главным образом по степени отражения в нем восточнославянских элементов речи. В памятниках деловой письменности именно эти элементы, характеризующие живую разговорную речь жителей тогдашней Руси, безусловно, преобладают. Однако утверждать, что в языке деловых памятников вовсе отсутствовали элементы южнославянские по своему происхождению, было бы ошибочно. И черты книжности в какой-то степени проникали в деловую письменность, оказывали свое воздействие на язык писцов, оформлявших документы, способствовали созданию и закреплению устойчивых традиций письменного употребления. Таким образом, будучи противоположным стилю книги по соотношению в нем элементов восточнославянской и южнославянской речевой стихии, и язык деловых памятников киевского периода, был смешанным по своему составу, являлся результатом слияния книжной и живой разговорной речевых систем.

Начнем с языка “Русской правды”—главного юридического памятника Киевской Руси. Возникновение древнейшего письменного свода законов обычно, относят ко времени правления князя Ярослава Мудрого, который в 1016 г., желая примириться с новгородцами, несправедливо обиженными княжеской дружиной, состоявшей из наемных варягов, оставил свою грамоту в заверение того, что будет править в соответствии с волей “лучших мужей” Новгорода. Это традиционное объяснение того, как появилась первая часть памятника—“Правда Ярослава”.

Впоследствии свод был дополнен статьями, внесенными во второй половине XI в., так называемой Правдой Ярославичей, составленной на совещании князей Изяслава, Святослава и Всеволода с приближенными к ним боярами около 1070 г. И, наконец, в первые десятилетия XII в. пространная редакция “Русской правды” включила в себя статьи “Устава Владимира Мономаха”. Таким образом, письменная фиксация законодательства, призванного обосновать и защищать феодальный строй в Киевском государстве, происходила длительное время, естественно отражая несколько отличавшиеся друг от друга этапы языкового развития.

Обычно признается, что закреплению законов в письменной форме могло предшествовать их длительное устное бытование,. когда они передавались от поколения к поколению по памяти, чему способствовало наличие в их языке устойчивых, издавна сложившихся формул и трафаретов.

Еще в дореволюционный период русскими филологами было замечено, что в языке “Русской правды” значительно перевешивает восточнославянская, разговорная речевая стихия, почти подавляя собою старославянскую, книжную. Так,. А. А. Шахматов в 1913 г. писал по этому поводу к немецкому слависту Гетцу, издававшему тогда перевод “Русской правды”: “...не служит ли это доказательством весьма ранней записи, когда школы еще не функционировали, когда только еще начиналась письменность... Письменная передача закрепила готовый обработанный устный текст: кодификация произошла в живой речи, а не на письме”. Подобное же мнение было высказано и акад. Е. Ф. Карским, издавшим текст “Русской правды” по ее древнейшему списку в 1930 г.: “Писцы того времени (имеется в виду время князя Ярослава I, когда впервые были зафиксированыстатьи названного свода законов Киевского государства.— Н. М.) еще не успели выработать строго стилизованного на церковнославянский лад литературного языка... вследствие чего в нашем светском памятнике так много чисто русских особенностей”.

К еще более определенным выводам пришел в своих работах о языке “Русской правды” С. П. Обнорский. Как сказано было выше (см. гл. 3), этот ученый из установленного им факта несомненного преобладания в языке названного юридического памятника восточнославянских элементов речи и полного отсутствия “следов взаимодействия с болгарской, общее—болгарско-византийской культурой” нашел возможным сделать вывод о первичности восточнославянских речевых элементов в древнерусском литературном языке.

Действительно, в этом памятнике, в особенности в его фонетике и морфологии, наблюдается явное преобладание восточнославянской речи. Однако утверждать, что язык “Русской правды” совершенно лишен какого бы то ни было воздействия со стороны болгарского, было бы явно неправильно. А. М. Селищев указал, например, на наличие в “Русской правде” по списку “Новгородской кормчей” 1282 г. систематического употребления разнообразной лексики с южнославянской по происхождению приставкой раз (а не восточнославянской—роз-), например: разбои, разбоиникъ, разнаменати, разграбление. По наблюдениям того же ученого, слова с аналогичным префиксом нередки и в других древнейших памятниках деловой письменности XIII в.—в договорных грамотах Новгорода с русскими князьями. Южнославянским по происхождению А М. Селищев признавал и термин вражда, также постоянно встречающийся в названном юридическом памятнике. В южнославянском звуковом оформлении (с неполногласием) предстают в “Русской правде” и такие слова, как чрево, в сочетании: “что има чрево възметь” (сколько вместит их живот—речь идет о двух конях, которым необходимо дать корм), а также слово среда в значении дня недели (“въ сред”). К этому необходимо присоединить нередко встречающиеся флексии аго,яго в род. пад. прилагательных муж. и ср. рода: вЬтхаго, боярьскаго, свободьнаго и др., а также личное местоимение 1-го л. ед. числа азъ во фразе: “Азъ емлю тА”.

Таким образом, несмотря на явное преобладание в этом древнейшем юридическом памятнике киевской эпохи восточнославянских речевых элементов, он все же не абсолютно свободен от воздействия книжной древнеславянской стихии.

Рассмотрим теперь язык древнейшей грамоты на пергамене, дошедшей до нас в подлиннике. Это дарственная грамота, пожалованная Новгородскому Юрьеву монастырю великим князем Мстиславом Владимировичем и его сыном Всеволодом около 1130 г. Датируется названная грамота приблизительно, на основании летописного известия о том, что Всеволод, княживший тогда в Новгороде, “въ то же лЬто ходи Кыеву къ отцю”. Текст названной грамоты хорошо известен, поскольку он вместе с фотоснимком публикуется во многих. пособиях по истории русского языка.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии
Новое значение приводить в жалость
В связи с этим может быть поставлен вопрос о диалектной базе русского национального языка

Ломоносов