<<<     ΛΛΛ     >>>   

Уже на этом этапе проникновения в тему «L-R» видна неслучайность устойчивой номинации «King Lear» или «Royal Lear», «Royal Lord». Royal -Lord - Lear - три варианта одной «царской» темы. Разделение земель королем тоже вписывается в древнюю «царскую» (royal) парадигму. «Темный замысел» («darker purpose» 1,1,38) Лира - разделить на три части королевство - принадлежит прошлым, магически-ритуальным эпохам, индоевропейской архаике.

Эволюция Лира (от горделивого монарха до «всякого человека») повторяет процесс десакрализации корня «L-R», который охватывает все топо-сы жизненности, древа жизни, от солнечной верхушки до сумрачных корней. Римские лары и ларвы, славянские русалки, прибалтийские лаймы, итальянский лауру - низшие ориентиры имени-корня. В этом ряду особенно показательны Лары (ср. Лар - Лир) - покровители общин, родов, земель. Лары не только охраняли «дом», но и следили за соблюдением традиционных норм во взаимоотношениях внутри одного рода и между родами. «Низкие» божества особенно почитались низким сословием - плебсом, рабами. Король Лир, чрезмерно (психологически неправдоподобно) изумляющийся непочтительным отношением к нему родных дочерей (сначала Корделии, потом Гонерильи и Реганы), мифологически убедителен - он несет бремя емкого имени, мифологическая память которого включает и домохранителей - ларов. Тем труднее и мучительнее дается Лиру опыт изгнания, бездомного, бездетного скитания. Свита покинутого короля - слуга Кей (Кент), шут-раб, нищий сумасшедший Том (Эдгар) - вполне подошла бы и для Лара, божества римских рабов. Тема «народности», демократичности короля Лира с привлечением мифологических ларов получает интересную нюансировку.

Лары позволяют понять и другие особенности шекспировского героя. Римские лары считались сыновьями Мании, подземной богини, насылающей безумия и вдохновение. Рядом с кельтским Лером тоже оказывается персонаж, поименованный корнем «mn». Лер считался отцом Мананнана. бога потустороннего, запредельного мира. Индо-италийско-кельтская изоглосса свидетельствует об исключительном архаизме мифологем «L-R» - «M-N». Сближение двух корней, наблюдаемое в двух традициях, усиленное родовой связью персонажей, не может быть случайным. Царственная животворящая тема «L-R» граничит с манией, безумием, неистовством. В шекспировской трагедии эти два корня вновь оказываются сближенными, и, как видим, совсем не случайно. «I shell go mad» (II, 4, 289), - констатирует король Лир с мрачной уверенностью, абсолютно без тени театральности. «Be Kent unmannerly when Lear is mad» (Долой мдцеры, если Лир - маньяк) (I, 1, 147-148), -отвечает верный Кент фразой, которая по своей лаконичности и мифологической суггестивности (unmannerly - mad - не только контекстуальные, но и этимологические синонимы) просится в эпиграмму. Корделия говорит, что отец безумен, как бурное море: «As mad as vexed sea» (IV, 4, 2), и это не поэтический оборот, а мифологически-этимологическая констатация (ср. Лер -

245

Мананнан). Когда сам Лир клянется «священным излучением солнца, мистериями Гекаты и Ночью» (I, 1, 111-112), он клянется от полноты сердца всем регистром своего царского имени, освоившим и верх и низ древа мира, причастным высокому олимпийскому гневу и разнузданной хтонической ярости. Когда Лир говорит, что ярость - это путь к безумию («that way madness lies», III, 3, 21), он знает, о чем говорит. В состоянии «высшей ярости» («high rage», II, 4, 298) король опускается к хтоническим праистокам своего имени. С силами неба и бездны он вступает не в условно-поэтический, а в фамильярный контакт, вспоминая свое фамильное родство со стихиями, первоэлементами («I tax not you, elements, with unkindness», III, 2, 16). Попадая в степь, Лир как бы покидает измерение «британской» трагедии, опускается в донациональную, праарийскую древность. В таком состоянии вполне можно отождествить свой возраст с возрастом неба. Безвидная пустая степь (heath), кружащийся вихрь, ливень, грозящий потопом, абсолютная ночь, хтонически глухие яростные стихии - это вполне подходящий для ветхого Лира хронотоп времени книги Бытия.

Если космологически Лир опускается к истокам хтонической мифологии, то на «социальном» уровне он переживает все муки так называемого «основного мифа», зафиксированного в мифологической памяти почти всех племен и народов. Громовержец наказывает свое потомство (и/или жену) за измену, ослушание или другое страшное преступление, изгоняя их из верхнего мира, превращая их в низших тварей. Лир, облаченный в свое древнее могучее имя, испытывает все муки оскорбленного громовержца. Проклиная Корделию, он не сомневается, что изгоняет преступницу, «несчастную, которую Природа постыдилась бы признать своей» («A wretch whom nature is ashamed almost to acknowledge hers, I, 1, 215). Лир настолько отождествляет себя с Громовержцем (I do not bid the thunder bearer shoot - III, 4, 230 - может сказать он Регане), что от его лица шлет в презренные глаза дочери быстрые стрелы молний (you nimble lightnings, dart your blinding flames into her scornful eyes, II, 4,167). Могучему солнцу он велит поднять с болот ядовитые испарения и сокрушить ими стать (pride) непокорной дочери. В экстазе космического гнева Лир пророчит бесплодие не только своим дочерям, но и всему напрасно округлившемуся, брюхатому миру (Thunder... strike flat the thick rotundity of the world, III, 2, 6-7).

Проклятья Лира кажутся чрезмерными и безумными не только дочерям и зятьям, но и приближенным короля. Сам Лир в минуты просветления не понимает, как гнев мог столь овладеть его натурой. Он говорит, что безобидные слова Корделии словно на дыбе вздели его сущность, сдвинули сердце и вместо любви там оказалась горечь (О most small fault, how ugly didst thou in Cordelia show! Which like an engine, wrenched my frame of nature from the fixed place, drew from my heart all love and added to the gall, I, 4, 290-294). Из дальнейшей речи несчастного короля становится ясно, на какой дыбе бы-

246

ла вздернута натура Лира: oh, Lear, Lear, Lear - трижды возвещает король свое древнее имя, бия себя по голове, как по двери, через которую ушла мудрость и пришло безумие. В состоянии высокой ярости (high rage), экстаза и безумия (madness, folly) Лир был поднят на дыбе своего могучего, магического, мифологического имени, которое стало стремительно возвращаться к своей внутренней форме после «Nothing» Корделии. Стихия полноты, богатства, изобилия, воски-певшая не только в имени Лир, но и в самой ритуальной ситуации раздела богатейших угодий (rex-regere), вошла в столкновение с «уничижительным» -nothing - любимой дочери, названной столь богато и сущностно - Cordelia (ср. лат. cor - сердце), не случайно сердце сдвинулось и у самого короля Лира.

Дверь имени открылась вовнутрь, условная горизонталь его сдвинулась, впустив в голову старика сонм духов злобы поднебесной. Вздернутый на дыбе, Лир словно падает в пропасть своего имени, быстро минуя ряд иерархических ступеней - от солнечного Аполлона, которым он клянется в первой сцене, через этап Ларов, насылающих порчу Ларвов, похотливого Либе-ра и т. д. Ряд демонов дан здесь приблизительно и нуждается в коррекции.

Понятно, что не только «одержимостью» определяется великий герой Шекспира. Помимо «нисходящей», демонической линии образа, в Лире присутствует и «восходящая» линия, тяготение к некоторому «высшему» ангельскому образу, присутствие которого (которых) чувствуется.

Шекспировский король Лир, «насыщенный днями и скорбями», лишенный детей и богатства, «нагой» и неистовый, проклинающий и судящий, не случайно вызывает ассоциации с «многострадальным» библейским Иовом.

Известный заключительный стих книги Иова - So job died, being old and full of days (Job, 42, 17) - почти без изменений и с сохранением характерной библейской тональности воспроизводится Лиром от первого лица: «You see me here... a poor old man, as full of grief as age» (II, 4, 275-276), - так мог бы сказать о себе Иов средневековой мистерии.

Шекспир работал не просто с библейскими или античными образами, а с библейскими и античными образами, уже усвоенными средневековым сознанием. Гимнографическая и богослужебная литература средневековья не только сохранила архаику, но и вдохнула в нее жизнь и новый христианский смысл, привела освоенный материал к диалектическому самосознанию, совместила высокую поэзию с глубиной, философичностью комментария. Обращение напрямую к факту библейского образа, минуя средневековый этап, не обогащает ни древний миф, ни Шекспира, ни исследователя. Подмеченное сходство оказывается мертвым сходством, подобным сходству отломленных ветвей и выкопанных корней дерева. В таком сходстве нет живого единства, исторического приращения смысла древних образов.

Именно в гимнографической (средневековой) перспективе между двумя образами - Иова и Лира - и типами жития можно заметить устойчивую вертикальную связь, помогающую осмыслить шекспировского героя.

247

E. Г. Баранова Миф о русской женщине в литературе французского декаданса

Характерная для французской культуры оппозиция Запад - Восток, где картезианская ясность противопоставлена восточному мистицизму, материализм - идеализму, действие - созерцанию и т. д. 21 , существует с эпохи Просвещения. Локализация действия в экзотической стране, о которой мало что известно и потому все кажется возможным, не раз помогала радикально мыслящим интеллектуалам придавать повествованию некоторую степень правдоподобия; при этом среди экзотических мест мира Россия играла традиционно почетную роль. Как правило, западные представления о русских «в противоположность традиционной сдержанности русской литературы... приписывали им сексуальную свободу, которая несколько противоречиво сочеталась с их же духовной сосредоточенностью» 22 .

На рубеже XIX-XX веков русская тема получает дополнительный импульс и входит во французскую культуру в числе других ключевых мотивов. Эротическая и психологическая напряженность русской культуры особенно привлекает писателей-декадентов. Показательно в этом отношении творчество таких авторов 80-90-х гг. XIX века, как Жан Лоррен, Сар Пеладан, Ра-шильда (наст, имя Маргарита Эмери), Марсель Швоб. Не составляя магистральную линию литературы, их произведения, в значительной мере основанные на клише и общих местах, дают характерный пример стиля эпохи и помогают проследить дихотомию свое - чужое в культуре рубежа веков.

Представление французских художников о «дикой и нежной» (Ж. Лоррен) русской душе складывается под влиянием тех литературных произведений русских классиков, которые издавались во Франции в последней трети XIX века: И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова. Начиная с 80-х гг. русский роман (также благодаря книге «Русский роман» Э. де Вопоэ) пользуется оглушительным успехом в интеллектуальных французских салонах. Виконта де Вогюэ называют «Шатобрианом нового религиозного Ренессанса», с вхождением русской культуры связывают начало неомистической эры.

Мистика русской души добавляла европейцам необходимое пространство для иррациональности. В обширном кругу западных поклонников русской культуры складывается представление о русском национальном характере, которое позднее 3. Фрейд сформулировал как пропасть между «милой, идущей навстречу личностью» и совершенно неукротимыми порывами влечений 23 . Культуре декаданса близка также идея единства любви и смерти,

21 См .: J. Chevalier, A. Gheerbrant. Dictionnaire des symboles. P., 1997, p. 710.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Межкультурная коммуникация. Учебное пособие лингвистики 9 чувство
Подчеркивает ее свободу от интересов каких бы
Здесь присутствуют две системы первая автор культуры коммуникации
Межкультурная коммуникация. Учебное пособие лингвистики 5 степанов
Художественной ценности то ли дело показ фотографии высокой моды