<<<     ΛΛΛ     >>>   

В 1847 году красноречивая апологетика расхожего, но не слиш ком внятного понятия вызывает протест И. В. Киреевского. Он резонно замечает, что даже в лагере славянофилов «понятие о на-

142 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

родности <...> совершенно различно. Тот разумеет под этим сло вом один так наз. простой народ; другой ту идею народной особен ности, которая выражается в нашей истории; третий те следы цер ковного устройства, которые остались в жизни и обычаях нашего народа и пр. и пр. Во всех этих понятиях есть нечто общего, есть и особенное. Принимая это особенное за общее, мы противоречим друг другу и мешаем правильному развитию собственных поня тий» 146 . Примечательно, однако, что включенное в том 1847 году в академический «Словарь церковнославянского и русского языка» понятие «народность» удостаивается объяснения, решительно не способствующего его сколь-либо облигаторному истолкованию: в истолковании «народности» предлагается иметь в виду «совокуп ность свойств, отличающих один народ от другого» 147 .

Представление о «народности» как о том, что указывает на «народ» и на его историческое прошлое, изначально не исключа ло напрашивающихся параллелей с восславленным Руссо «детством цивилизации» и политическими мечтаниями романтиков (французских и особенно немецких) о временах, когда еще не было государства, но уже был «народ» (см. вышеприведенную формулировку К. И. Арсеньева). Догадки Г. Г. Шпета о возможных источниках понятия «народность» в терминологии немецкого романтизма (Nationalitat, Volkstum) в данном случае оправданы в типологическом (а не историко-генетическом) отношении 148 . Воз можные выводы из подобных мечтаний с некоторым опозданием осознал и сам С. Уваров. В 1848 году в докладе императору «О цен зуре» министр народного просвещения (удостоенный в 1846 году графского титула и герба с сакраментальным девизом) 149 с трево гой сообщал: «Увлеченные чувством народности, отечественные писатели не могли не принять участия в разработке вопросов, тес но связанных с нашим народным бытием. Что может быть, по-видимому, безвреднее народной песни, повести, воззвания к соплеменникам о поддержании и совершенствовании языков и Литератур Славянских? А между тем <...> [д]ошло до того, что описание Руси допетровской в сравнении и в противоположнос ти с Россией, преобразованной Великим Императором, и прослав ление принятого Государством с его царствования направления стали приниматься за опасное намерение изменить настоящее» 150 . В разосланном годом раньше по высочайшему повелению цир куляре попечителя учебных округов от 30 мая 1847 г . подчеркивалось, что научным исследованиям в области славянской истории и филологии «должна быть чужда всякая примесь политических идей» 151 . Идеологически прокламируемая «народность» не нужда ется в политическом и правовом домысливании; благоденствие нации требует не рассуждения о «народе», а законопослушания и

В поисках народности: свое как чужое 143

«восторга». А в том же 1848 году, когда Уваров высказывал импе ратору свои опасения, примером цензурного скандала стал выход монографии К. И. Арсеньева «Статистические очерки России» (СПб., 1848). На этот раз книга Арсеньева — героя вышеупомянутого «дела профессоров» 1821 года и автора возмутившей Рунича формулировки о том, что «народ был прежде правительства», — вызвала недовольство царя авторским посвящением наследнику престола, будущему императору Александру II , в котором сожалелось о преградах «к свободному развитию новой лучшей жизни для народа». В экземплярах, пущенных в продажу, посвящение было напечатано в иной формулировке 152 .

ПРОСТОНАРОДНЫЙ, ОБЩЕНАРОДНЫЙ, НИЧЕЙ

Пореформенная эпоха 1850—1860-х годов определяет новое отно шение интеллектуалов к крестьянству, окрашенное прогрессистской идеей гражданского единения различных сословий империи. Понятие «разночинец» оказывается в этом смысле программным в отношении идеи всесословного единства. «Простонародное» становится востребовано публицистикой, а затем и литературой. Критики требуют от писателей аутентичности, соответствующей предмету опи сания: так, П. В. Анненков в рецензии на роман Д. В. Григоровича «Рыбаки» (1852), с особым сочувствием оценивая его «простона родный характер», отмечал только тот его недостаток, что язык романа — «это язык не подслушанный, а сочиненный. <...> Фраза <...> по конструкции и виду совершенно простонародна; но в ней слышится рука автора и даже процесс ее составления» 153 . Но в чем критерий искомой аутентичности?

В конце 1840-х годов жизнестроительные образцы национального патриотизма «обытовляются» славянофилами, декларировав шими самим своим обликом патриотическое пристрастие к бороде, мурмолкам и армякам. Вопрос о допустимости и уместности «русской» одежды в аристократическом обществе становится проблемой идеологической репрезентации. Поводов к патриотическому негодованию у славянофилов много: С. Т. Аксакова возмущает появление жены Закревского на маскараде в русском платье, впро чем, как надеется он в письме к сыну Ивану Сергеевичу: «ругатель ство <...> над русским платьем произвело на общество самое благоприятное действие, и <...> последствия его будут полезны» 154 . Славянофильские «Московские ведомости» также спешат заме тить, что на балу у графа А. Н. Панина «не было ни одного русского платья <...>. Общество, надевая для маскарада костюмы чуждых

144 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

народов, не захотело клеймить народнаго русского платья маска радным характером. Тут было темное прекрасное чувство, которое не допустило наше общество поступить иначе, и если оно наденет русскую одежду, то уж, верно, не для маскарада» 155 . Славянофиль ский пошив приживается, однако, с трудом. Е. П. Ростопчина приводит в своем «Доме сумасшедших» (1858) расхожий анекдот о А. И. Кошелеве, квазирусская одежда которого ввела в заблуж дение некоего мужика:

Долго он, отличья ради, Театральный армячок Надевал, но шедший сзади Молвил русский мужичок: «Эва, немец!..» 156 .

Тот же анекдот рассказывался о других славянофилах, особен но часто — о Константине Аксакове, выделявшемся даже на фоне своих соратников страстью к зипунам и поддевкам. Литература популяризует «простонародность» в жанре «физиологического» очерка и «этнографического» рассказа. В автобиографическом романе А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов» (1869) одна из героинь, Мари, уведомляет главного героя — писателя Вихрова, что «повесть его из крестьянского быта, за которую его когда-то сослали, теперь напечаталась и производит страшный фурор, и что даже в самых модных салонах, где и по-русски почти говорить не умеют, читаются его сказания про мужиков и баб, и отовсюду слы шатся восклицания: "c'est charmant! Comme c'est vrai! Comme c'est poetique!" "Ты себе представить не можешь, — заключала Мари, — как изменилось общественное мнение: над солдатчиной и шагис тикой смеются, о мужиках русских выражаются почти с благого вением"» 157 . Сатирически описываемая Писемским мода на «ска зания про мужиков и баб» определит пафос научных изысканий в направлении, которое позднее будет названо «фольклористикой» и «этнографией». Особенностью этих исследований в России ста ло не лишенное парадоксальности смешение понятия «простонародье» с ключевым для фольклористики и этнографии понятием «народ». Если Полевой, Белинский, Сахаров настаивали на обо соблении их друг от друга, то в работах второй половины XIX века «народность» оказывается как никогда ранее близка к «простона родью» 158 .

Смена фокусировки и пропагандистской лексики не меняет, вместе с тем, главного. Вслед за «народностью», сделавшейся ин струментом пропагандистской апофатики, последовали и «народ» и «простонародье» — они оказываются столь же неопределенными,

В поисках народности: свое как чужое 145

ускользающими понятиями. Знаменитая декларация Ф. И. Тютче ва: «Умом Россию не понять <...> в Россию можно только верить» (1866) потому, вероятно, и станет в ретроспективе русской общественной мысли (а лучше сказать — не мысли, но страсти) чем-то вроде пароля поздних почвенников и славянофилов, поскольку афористически сформулирует то, к чему обязывает уваровская формула — не истолкования, но веры.

В хрестоматийной и не потерявшей своего значения до сих пор «Истории русской фольклористики» М. К. Азадовский отстаивал преемственность «добуслаевской» и «послебуслаевской» фолькло ристики в России 159 . Сильно преувеличивая (в атмосфере оголте лой «борьбы с космополитизмом») самостоятельность и достиже ния отечественной филологии начала XIX века, исследователь остается прав в своем принципиальном тезисе о том, что развитие фольклористики в несравнимо большей степени, чем история дру гих научных дисциплин, демонстрирует взаимосвязь политической практики, общественных утопий и научной теории. С этой точки зрения набирающая свою силу в начале XIX века инерция идеоло гически доминирующих представлений о «народе» определила многие последующие особенности в изучении «народного творче ства» и «народной культуры». Касаясь попутно понятий «народ ность» и «народ», Азадовский не счел их, однако, заслуживающи ми отдельного обсуждения; между тем именно в этих понятиях нетривиальность отечественной фольклористики выразилась с наибольшей откровенностью. Об инерции и эффективности смыс ловых манипуляций в истолковании «народа» и «народности» можно судить, к примеру, по казуистике В. Я. Проппа, определяв шего дореволюционный русский фольклор как творчество «всех слоев населения, кроме господствующего», а послереволюцион ный — как «народное достояние в полном смысле этого слова» 160 . Схоластические поиски русской народности продолжаются 161 . Неопределенное понятие остается созвучным идеологии, поверяемой не социальным опытом, но риторическими абстракциями.

Что знали о крокодилах в средневековой Руси? Слово «крокодил» («коркодил»), транслитерирующее греческое слово ??????????? , в русском языке фиксируется с XII века. В Послании митрополита Киевского Никифора (1104—1121 гг.) Владимиру Мономаху о кро кодиле упоминается в ряду культовых животных эллинов-язычников: «И вероваша в животныя, в коркодилы, и в козлы, и в змие» 1 . Автор «Похвалы Роману Мстиславичу Галицкому», вошедшей в Ипатьевскую летопись под 1201 г ., сравнивает героического князя разом со львом, рысью, львом, орлом, туром и с крокодилом: «ус тремил бо ся бяше на поганыя яко и лев, сердит же бысть яко и рысь, и губяше яко и коркодил, и прехожаше землю их яко и орел, храбор бо бе яко и тур» 2 . Этот отрывок и конкретно упоминание о крокодиле стали даже аргументом в дискуссии о стилистическом сходстве и возможном родстве «Похвалы Роману Мстиславичу» и «Слова о Полку Игореве». Всеволод Миллер видел в «Похвале» фрагмент недошедшей начальной части «Слова», Д. С. Лихачев, напротив, настаивал на несходстве авторской манеры: «Автор "Слова о полку Игореве" постоянно прибегает к образам живот ного мира, но никогда не вводит в свое произведение зверей иных стран. Он реально представляет себе все то, о чем рассказывает и с чем сравнивает. Он пользуется только образами русской приро ды, избегая всяких сравнений, не прочувствованных им самим и не ясных для читателя» 3 .

Понятно, что какие-то представления о «коркодиле» у тех, на кого были ориентированы вышеприведенные тексты, должны были быть — иначе упоминания о крокодиле как культовом жи вотном язычников, отличающемся к тому же (судя по летописной похвале Роману) особой кровожадностью, были бы бессмысленны. Но насколько они были определенны? В европейской традиции авторитетные научные сведения о крокодиле восходили к Аристотелю, описавшему (вослед Геродоту) крокодила как животное, не способное двигать нижней челюстью, но только верхней, представ ляющего в этом отношении единственное исключение из общего правила (Anim. Hist., I, 50; III , 56. Геродот говорит о том же в «Ис-

Крокодилоголовый бог Собек

тории»: II , 68). В написанном позднее сочинении Аристотеля «О частях животных» сообщение о подвижной верхней челюсти кро кодила еще более утрируется: крокодил характеризуется здесь как зверь с «перевернутыми» челюстями, имеющий «верхнюю челюсть внизу» (ОЧЖ, 660 b ). Египтяне—современники Аристотеля, знав шие о крокодилах не понаслышке, изображали крокодила пра вильнее: среди археологических находок встречаются игрушечные крокодильчики с раскрывающейся пастью и подвижной нижней, а не верхней челюстью 4 , но во мнении античных и средневековых читателей Аристотеля авторитетное сообщение «отца европейской науки» надолго перевесит реальные наблюдения. Сведения о под вижной челюсти крокодила докатились и до Древней Руси, о чем можно судить по одному из текстов Пролога мартовской половины 1383 года, указывавшего, что «коркодил верьхнею челюстью крятает» 5 .

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Царское остроумие противопоставляемое худоумию подданных залог мудрого
Во устранение сомнений о сатанинской природе наполеона державин напоминает
74 васильев м
Проблемы литератур ного направления ломоносова xviii век
Богданов К. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов лингвистики 2 истории