<<<     ΛΛΛ     >>>   

шение к объяснению характера социальной дифференциации и внутреннего разнообразия обществ и культур 25 . Если принять во внимание, что воображаемое единство общества и культуры — результат не только их внутреннего развития, но и постоянного процесса интеграции и дезинтеграции с «внешней средой» — другими обществами, культурами, даже попросту природными факто рами, то история языковых и социально-культурных заимствований предстает в этом процессе историей, атрибутивной к истории развития самих обществ и культур. Изучение экзотизмов может быть понято при таком подходе как изучение «следов» этого раз вития — явлений, сопутствующих динамике социального и культурного взаимодействия.

В отличие от лингвистики, исследования в области истории культуры менее ригористичны в плане своей методологии, контаминируя методы истории, исторической психологии, литературоведения, общей семиотики и т.д. Теоретическая ситуация в изуче нии заимствований и экзотизмов выглядит схожей. Вместе с тем общей методологической предпосылкой такого изучения могли бы стать, с одной стороны, прерогативы ценностного критерия в про цессе восприятия и адаптации инокультурной традиции, а с другой — внимание к метафорическим, переносным смыслам связываемых с экзотизмами значений. Экзотизмы по определению «нереферентны» к обозримому пространству заимствующей их культуры — но именно поэтому вменяемые им значения оказыва ются в наибольшей степени открыты для ассоциативных и мета форических коннотаций. Отсутствие устойчивой традиции лексико- предметных и лексико-смысловых соответствий делает языковые заимствования естественным объектом языковой метафоризации и/или аллегоризации. Риторико-поэтический эффект этого обстоятельства вполне осознавался уже в античности: использование иноязычных слов закономерно подразумевает нечто большее и иное, нежели они обозначают в том языке, откуда они первоначально заимствованы 26 .

В общем виде исследование экзотизмов связано с изучением инокультурных заимствований и проблемой культурной и идеоло гической рецепции 27 . Применительно к истории идей, решающей схожие проблемы преимущественно в биобиблиографическом плане (в области истории литературы, философии, науки), слож ности в отслеживании путей трансмиссии и преемственности концептуальных инноваций стали в свое время предметом дискуссий, инициированных работами Квентина Скиннера. Скиннер подверг основательной критике привычное в литературоведении и истории философии предположение о возможности анализа текста путем выделения в нем идей, мотивов, сюжетных и силлогистических

14

находок, продиктованных влиянием некоторого другого гипотети чески исходного к нему текста. У исследователя, настаивал Скиннер , никогда не может быть уверенности, что выделение той или иной предположительно заимствованной идеи у такого-то автора не является плодом исследовательской абстракции хотя бы пото му, что она результирует комбинаторику фрагментарных элемен тов, совсем не обязательно восходящей в своей совокупности к некоему конкретному автору и конкретному тексту 28 . Таким обра зом, самое большее, на что может рассчитывать исследователь, изучающий историю идей, — это установление некоего общего поля, в котором особенности данного текста теряют свою специфику на фоне других соотносимых с ним текстов. Стоит заметить, что вычитываемое у Скиннера и разделяемое сегодня многими историками идей убеждение в условности семантического конст рукта, называемого нами «идея» или даже «факт» 29 , имеет как со держательные (интенциональные), так и методико-дисциплинарные импликации в давних дискуссиях о возможностях «объективизации» слова и/или понятия в границах сколь-либо определенной иссле довательской программы. В начале XX века Фердинанд де Соссюр писал о невозможности считать слово целостным и конкретным объектом лингвистики по той причине, что ни одно слово не дано во всей целостности: оно ставит исследователя, с одной стороны, перед грудой разрозненных и никак не связанных между собой явлений, а с другой — «распахивает дверь перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филосо фией и т.д.» 30 «Объектность» (как и «объективность») анализа яв ляется в этом смысле не более, чем точкой зрения, позволяющей рассматривать обнаруживаемые ею явления ввиду дисциплинарно различных аналитических процедур. «Объект(ив)ный» порядок значений, связываемых с порождением и трансмиссией идей, конструируется, конечно, на тех же основаниях. Установление се мантического пространства слова, идеи или факта (события) в методологическом отношении определяется при этом, с одной стороны, выбором примеров, а с другой — приемами самого это го выбора, продиктованного такой исследовательской методикой, для которой предлагаемый выбор примеров методологически ак туален. Ясно поэтому, что история слов, как и история идей (а зна чит, и история идеологии), так или иначе включает в себя и те на учные пресуппозиции, которыми приходится руководствоваться при написании самой этой истории 31 .

В литературоведении критика позитивистского убеждения в однонаправленности и самодостаточной целостности идеологичес кой преемственности привела, как известно, к появлению теории интертекста. Метод интертекстуального анализа, еще сохранявший

15

y его вольных и невольных провозвестников (в частности — у ис следователей 1940—1970-х годов, разделявших пафос «общесеман тических» тем основанного Альфредом Кожибским журнала «ЕТС: A Review of General Semantics») аксиоматику традиционного историцизма , довольно скоро стал, однако, восприниматься как способ парадоксально безбрежного сравнения идей, событий и текстов мировой культуры, игнорирующего какие-либо медиальные огра ничения. Интертекстуальность не сводится, конечно, к проблеме источников и влияний. Интертекст автономен и, по мысли Ролана Барта, принципиально десубъективирован, подразумевая самодовлеющее взаимодействие анонимных формул, аллюзий и бессознательных цитации 32 . Исследовательское внимание к ин тертекстуальности имеет с этой точки зрения не столько объясни тельный, сколько эстетический и суггестивный смысл; в своем предельном выражении оно оказывается фактически безразличным к приемам методологических ограничений и обнаруживает созвучие с давним призывом Сьюзан Зонтаг к аналитически необремененному прочтению художественного текста. Крайности сходятся: вычитывание в тексте (или, точнее — вчитывание в текст) множественности реминисценций в принципиальном отношении аналогично отказу от интерпретации, обязывающей руководство ваться позитивистскими категориями исторической преемственности, медиальной верификации и методологической фальсифицируемости.

Популярность интертекстуального анализа в 1980—1990-е годы заслуживает, конечно, отдельного обсуждения, но в данном случае уместно подчеркнуть, что изучение заимствований в том виде, в каком его представляли себе некогда поборники сравнительно- исторического анализа, не является теоретически беспроблемным. Даже не рассматривая эксцессов универсалистских сравнений, исследователь, интересующийся характером взаимозависимости текстов культуры, не может игнорировать основной вопрос, поставленный некогда Скиннером: что с чем сравнивать? Понятно, что история идей в их персонально-авторизованном выражении — не то же самое, что история заимствованных слов. Фольклористы и историки культуры принимают «по умолчанию» тот факт, что лексико-семантические заимствования в культуре не могут быть строго авторизованы. Процесс трансмиссии и адаптации инокультурных нововведений представляется, соответственно, процессом, сравнимым скорее с природно-климатическими явлениями (см. характерные выражения: «идеи, носящиеся в воздухе», «атмосфе ра эпохи»), нежели с процессами коммуникативного порядка, ко торый не исключает медиального многообразия, но так или иначе предполагает определенность социальной коммуникации. Неосозна-

16

ваемая распространенность «атмосферической» или «климатологи ческой» (а затем — «эпидемиологической» и «бактериологичес кой») метафорики не ограничивается, впрочем, исследованиями в области истории культуры и фольклора; она свойственна и гораз до более терминологически рафинированным подходам к истории идей со стороны науковедения, социологии и политической тео рии 33 . Избежать метафор «поветрия», «заразы» и т.д. применитель но к лексико-семантическим инновациям тем более сложно. Но в определенном смысле именно экзотизмы позволяют если не авто ризовать, то хотя бы контекстуально прояснить обстоятельства, сопутствовавшие их появлению в заимствующем языке. Обозначая нечто, что по определению принадлежит другой культуре, экзо тизмы самим фактом своего наличия указывают на то, что они включены в (кон)текст, который семиотически выделен для его создателей и реципиентов. Соответственно исследовательской проблемой в этих случаях является вопрос, чем именно моти вируется появление экзотизма в тексте, обнаруживающего тем са мым лексико-семантическую уязвимость перед чем-то, чему он, казалось бы, должен сопротивляться.

А.И.Бодуэн де Куртенэ отмечал в свое время, что смешение языков выражается не только в степени лексико-морфологических заимствований, но и в ослаблении силы различаемости отдельных частей языка, т. е. в ослаблении самой языковой системы 34 . Появление в языке экзотизмов знаменует схожий процесс — с той раз ницей, что речь в данном случае должна идти об ослаблении лексико-семантической автономии, о проблематизации языковых критериев в культурной идентификации. Давно замечено, что упо рядочивание, как и сравнение, имеет дело, по определению, с не однородными объектами. То, что сравнивается (и тем самым упоря дочивается), во всяком случае оставляет место для конфликта значений, ценностей и символических контекстов взаимосоотносимых референтов. Предельное совпадение есть поэтому не что иное, как подавление одним обособлением других 35 . В области лингвистики схожие проблемы возникают при изучении синони мов и так называемых «лексических дублетов». Дискуссионной проблемой в этих случаях являются параметры семантического определения точных (или абсолютных) синонимов. Очевидно, что теоретически постулируемая автореферентность языковой систе мы обязывает к взаимозаместимости ее внутрисистемных элементов, а тем самым заставляет настаивать на существовании точных синонимов, но в плане языковой прагматики ситуация оказывает ся парадоксальной: теоретические доводы о наличии в языке се мантически-точной синонимии наталкиваются на сложности практической лексикографии, традиционно демонстрирующей

17

предосудительную, по мнению Ю.Д. Апресяна, тенденцию к «пре увеличению различий между семантически точными синонима ми» 36 . Ошибочна такая тенденция или нет, само ее наличие труд но счесть случайным. Существование синонимии в языке, во всяком случае, предполагает, что одни синонимы предпочтительнее других. Отмечаемое историками русского языка уже на материале древнерусских текстов сосуществование в рамках одного и того же предложения, одной и той же синтагмы нескольких синонимов также не является свидетельством их взаимозаменяемости: оправданнее думать, что основа такого сосуществования — востре бованность смыслоразличения, связываемого с оттеночными (например — экспрессивно-стилистическими и эмоциональными) различиями внутри самого синонимического ряда 37 . Применительно к истории формирования синонимии и истории лексических заимствований вопрос о таком смыслоразличении (пусть и малозначимый для лингвистики, но существенный для пси холингвистики и социолингвистики) состоит в том, какие идеоло гические факторы мотивируют возможность контекстуальных пред почтений одних слов другим. В роли «потенциальных» синонимов экзотизмы, как можно думать, не безразличны к идеологическим и культурным обстоятельствам их появления в заимствующем языке. И более того: до тех пор пока экзотизмы воспринимаются как та ковые — т.е. как то, что так или иначе контрастирует парадигмати ке данной культуры и данного общества, — они сигнализируют о том, что процесс дискурсивной адаптации связываемых с ними символических ценностей не завершен.

В истории русской культуры конфликтное противопоставле ние рефлексивных (и вместе с тем социальных и культурных) практик адаптации инокультурных ценностей хрестоматийно и обосно ванно иллюстрируется эпохой петровского правления. Экзотизмы проникают в русский язык, конечно, задолго до Петра, но именно Петровская эпоха ознаменовала идеологически поощряемую «доместикацию» инокультурных и иноязычных заимствований. Декларируемая Петром переориентация России на культурный опыт Западной Европы непосредственно выразилась в расшире нии зоны языкового контакта 38 , внедрении в русскую речь много численных неологизмов, в активном использовании синонимии и полисемии 39 . Русская транслитерация французского слова «экзо тический» (exotique) войдет в словоупотребление только в середине XIX века 40 , но количество слов-экзотизмов, проникающих в рус ский язык начиная с Петровской эпохи, в лексикографическом отношении выражается в экстенсивных показателях 41 . История языковых заимствований (в частности, экзотизмов), хлынувших в Россию со времен Петра, имеет при этом непосредственное отно-

18

шение к истории русской культуры. Объясняя причины и харак тер языковых заимствований и бытовых новшеств Петровской эпохи, исследователи привычно указывают на практические обсто ятельства — расширение сфер специального знания, «открытый» характер внешней политики России начала XVIII века; однако не меньшего внимания в указанном контексте заслуживают и те социально-психологические факторы, которые оправдывали в гла зах современников Петра нехарактерное для предшествующей поры отношение к инокультурному импорту. Нелишне заметить, что само соотношение «слов и дел» было в данном случае взаи модополнительным: словарные новшества влекли за собою вневербальные — визуальные, ольфакторные, проксемические — предпоч тения, и наоборот 42 . Ввиду этого лексикографические наблюдения по необходимости требуют своего пояснения в контексте антропо логического анализа, сфокусированного на социальных, а в широ ком смысле — на поведенческих практиках, мотивирующих исполь зование в общественном дискурсе новых слов и новых значений.

Языковые заимствования результируют процесс освоения нового и подражание чужому, соответствуя поведенческим тактикам ори ентации и адаптации. На языке психологии описание таких так тик, демонстрирующих «поисковую активность» субъекта или со циальной группы, принято связывать с фактором любопытства 1 . В терминах психофизиологии экспериментально удостоверяемая тяга человека к новому и неизвестному истолковывается как универсальная составляющая, но вместе с тем известно, что стремле ние человека к «поиску» поведенчески контрастирует с его же стремлением оставаться в пределах безопасной территории, в гра ницах уже сформированного им «я» 2 . Академик И. Павлов писал в этой связи о парадоксальности характеризующего человека с рождения «ориентировочного рефлекса»: освоение своего семи отического пространства требует определения его границ, но тем самым обязывает к реальному или воображаемому представлению о том, что этому пространству противостоит 3 . Ясно, что примени тельно к обществу выбор рефлексивно оправданных в этих случаях тактик поведения предопределяется не только индивидуальной психофизиологией конкретных людей, составляющих социальную группу с атрибутируемой к ней культурой, но и идеологией, фиксирующей альтернативу между поведенческими (а значит, и ком муникативными) практиками (само)изоляции, интервенции и взаимодействия 4 . С точки зрения идеологических аспектов со ответствующего выбора любопытство оказывается понятием, само истолкование которого должно учитывать превратности исторической психологии, демонстрирующей характерную амплитуду оценочной рецепции между панегириком и филиппикой.

В истории европейской культуры доктринальное осуждение «любопытства» принято связывать с отцами церкви: авторитетные рассуждения о гордыне познания и вреде всеведения встречаются у Августина, Иеронима, Григория. Афористически выразительное определение цели духовного учения как воспламенения любви, а не изощрения любопытства принадлежит Бернарду Клервосскому: «Doctrina spiritus non curiositatem acuit, sed caritatem accendit» 5 . Страсть к познанию, как о том свидетельствует библейская исто рия грехопадения, равнозначна неконтролируемой похоти, ведя к самозабвению и гибельному ослушанию. Более того: любопытство

20

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Традиционно изображается в образе огромного крокодила lac текстов древней
Очерки из истории русского романтизма
Сказала государю тебе только три года быть на царстве
Николай i 6 новиков княгиня
Марциан капелла 85 императрица федоровна