<<<     ΛΛΛ     >>>   

Рисунок 9
Последняя страница "Дополнения" к "Акту" об обследовании библиотеки и
архива Раменских

Быть может, именно эти масштабы, поражая слушателей и читателей,
заставляли их верить и восхищаться. Раменский был востребован системой,
которая в своих воспитательных потугах желала взрастить героев-созидателей,
строителей светлого коммунистического завтра. Ради этого система создавала
тот образ прошлого, который отвечал ее идеалам. Ради этого она лгала
откровенно, создавала мифы и пресекала искры подлинного знания. И именно
поэтому сам Раменский востребовал эту систему. Искренне или нет, но он ловко
воспользовался ею для легализации своих подлогов. Может быть, Антонин
Аркадьевич, работая с книгами и первоисточниками, осознал мифологичность
истории своего Отечества, созданной партийными идеологами, и потому цинично
и смело начал дополнять ее вымышленными фактами и людьми. Возможно и
наоборот: именно такая история составила основу его искренних убеждений и
чувств -- не случайно в его подлогах фигурируют исключительно официально
признанные герои и события, не случайно только после реабилитации
Тухачевского он начинает прорабатывать его "след" в истории рода. Как бы там
ни было, но именно на основе и с помощью существовавших официальных взглядов
на прошлое он начал создавать и легализовывать свои подлоги.
Сказанное, как нам кажется, помогает установить мотивы подлогов
Раменского. В них, конечно, был свой меркантильный интерес. Всеобщее
внимание, уважение и почет -- вещи, не самые последние для человека вообще и
тем более -- пораженного недугом. И все же было в этом что-то от наивной
фантазии, едва ли не детского желания приноровить себя через свой род к
истории Отечества. Люди осваивали космос, страна начала забывать раны
страшной войны, народ строил будущее и мечтал о нем. Маленький человек не
хотел, чтобы его мир был замкнут стенами квартиры в Грохольском переулке в
Москве. И он начал создавать легенду, таким способом запечатлевая память о
себе в истории. Иначе он не мог, другого ему волею судьбы не было дано. У
него получилось едва ли не все, о чем он мог мечтать. Во всяком случае, при
жизни.
Сегодня подлоги и легенды Антонина Аркадьевича стали предметом рассказа
в настоящей главе. Но феномен их бытования -- это уже загадка его
современников. Магия веры или магия мифа словно окутывали романтическим
покрывалом большинство тех, кто имел дело с его подлогами. Спокойный,
уверенный рассказ Антонина Аркадьевича гипнотизировал собеседников,
помогавших потом ему творить мифы. Не было истинного знания, были вымыслы,
которые старательно излагались печатно. Советский исторический китч
торжествовал на вере, которую остроумно использовал Антонин Аркадьевич.
Подлоги Раменского в некоторых своих чертах напоминают фальсификации
Сулакадзева[366]. И в том, и в другом случае мы видим массовое
изготовление фальсификаций. И в том, и в другом случае сходна типология
подлогов: надписи на книгах, составление описей, обзоров фальсифицированных
материалов. Разница, конечно, имеется в уровне изготовления фальшивок.
Примитивному и темпераментному Сулакадзеву далеко до основательно
начитанного и изощренного в фантазиях Раменского.
Ну, а мы сегодня -- можем ли мы найти в себе силу духа, имеем ли
способности ума, чтобы решиться обнаружить и разоблачить те сотни и тысячи
созданных и еще не вырванных с корнем исторических мифов? Есть ли у нас,
живущих сегодня, потребность в таком разоблачении? Может быть, жить в мире,
где если не торжествуют, то уживаются с правдой легенды и мифы, проще и
спокойней?
История фальсификаций дает ответы на эти вопросы. Правда рано или
поздно, но обязательно торжествует, легенды и мифы исчезают, оставляя лишь
память о мотивах и обстоятельствах их создания.

Опьяняющее ощущение свободы в первые послеавгустовские месяцы 1991 г.
сопровождалось для большинства россиян и неподдельным интересом к подлинной
картине драматических событий трех московских и форосских дней. Казалось,
что именно они могут поставить последнюю точку в бесславной кончине одного
из самых выдающихся феноменов мировой истории XX столетия. Казалось, что и
правда этих дней вот-вот откроется обывателю, искупит цинизм главных
действующих лиц этих дней и национальное унижение, испытанное многими
россиянами после знакомства на московских улицах с танками и
бронетранспортерами. Газеты пестрели сенсационными разоблачениями, к которым
тогда еще только начинали привыкать, политики изобретали все более и более
замысловатые фигуры политического пилотажа, сквозь которые еще только
проступали ростки подлости и пошлости, которые в полной мере еще предстояло
вкусить. Уже начали тонуть корабли и падать самолеты, множиться и набухать
грозные почки национальных конфликтов.
Среди политических пируэтов, разоблачений и начинавших разгораться
тлеющих костров вражды и ненависти, сообщениями о которых были полны
средства массовой информации, вряд ли остались незамеченными две страницы
сентябрьского номера газеты "Известия", где был помещен форосский дневник
Анатолия Черняева, помощника Президента СССР М.С.Горбачева[367].
Дневник привлекал непосредственностью фиксации событий в Форосе во время
трех дней августовского путча и являлся ценнейшим историческим документом,
подтверждающим искренние и человеческие заявления М.С.Горбачева о полной
неожиданности для него произошедших событий, зафиксировал многие их детали.
Дневниковым записям было предпослано краткое предисловие, или, по
терминологии автора, несколько "предварительных пояснений". Из них следует,
что записи автор начал вести 21 августа, "еще будучи вместе с Президентом в
блокаде". Однако они не были закончены тогда и были продолжены "в первые дни
уже по прибытии в Москву". "Когда я писал там, -- продолжал Черняев, --
через каждые полчаса включал "Маяк": между новостями шли "симфонии", от
которых в той обстановке тошнило... Так вот, сведения от "Маяка" я тут же
фиксировал: эти места печатаются другим шрифтом". По сообщению Черняева, он
не собирался публиковать свои записи, рассчитывая использовать их позднее
для мемуаров: "Но нелепости, недоразумения и преднамеренные гнусности в
отношении Президента в средствах массовой информации заставили меня изменить
мое намерение".
Уже начало "дневника" порождает ряд недоуменных вопросов, ответы на
которые лежат только в плоскости признания его фальсифицированного
характера. Записи, в соответствии с версией, изложенной в предисловии,
начинаются 21 августа на даче Президента СССР "Заря". "Видимо, пора писать
хронику событий, -- констатирует Черняев. -- Кроме меня никто не напишет. А
я оказался свидетелем поворота истории". Из дальнейшего текста видно, что
эта запись могла быть сделана, по крайней мере, в первые десять часов 21
августа, поскольку автор далее приводит сообщение "Маяка" в 10 часов 21
августа о событиях ночи с 20 на 21 августа. Из последующего видно, что текст
"дневника" за 19--21 августа представляет собой фактически мемуарную запись
21 августа, что не может не показаться подозрительным. Во-первых, этот
краткосрочный мемуарный налет никак не стыкуется с признанием самим автором
исторической значимости переживаемого им времени как "поворота истории".
Совершенно очевидно, что такое представление должно было появиться у него не
21, а, по меньшей мере, вечером 19 августа. Во-вторых, сам автор в
предисловии прямо признается в своей "привычке вести дневник". Оба эти
обстоятельства уже заставляют подозревать, что перед нами -- не тот
подлинный дневник, который, конечно же, велся Черняевым в Форосе, а его
позднейшая переработка.
Следы этой переработки можно обнаружить при медленном и углубленном
чтении "дневника". Уже в самом начале этого документа встречается фраза,
указывающая на пропуск текста подлинного дневника Черняева. Говоря о
подготовке речи Горбачева при намечавшемся подписании текста Союзного
договора, автор замечает: "Он ее несколько раз переиначивал..." Употребление
обезличенного местоимения "он" применительно к Горбачеву, который до этого
прямо не упоминался, показывает, что в подлинном тексте дневника Черняев до
этой записи по меньшей мере один раз прямо упоминал Горбачева.
На следующий пропуск подлинного текста указывает эпизод встречи
Горбачева с представителями ГКЧП. Пересказав основные требования путчистов в
интерпретации Горбачева, Черняев далее приводит следующую фразу своего шефа:
"Вы затеяли государственный переворот. То, что вы хотите сделать, -- с этим
комитетом и т.п. -- антиконституционно и противозаконно". Первое упоминание
в данном контексте Государственного комитета по чрезвычайному положению
(ГКЧП), без каких-либо предварительных пояснений о его создании, составе,
функциях (что совершенно немыслимо для автора, осознающего историческую
значимость происходящего), также подтверждает, что в подлинном дневнике
Черняева о нем говорилось специально.
Умилительно, но от этого отнюдь не правдиво, звучит заключительная
запись о беседе Горбачева с представителями ГКЧП. Рассказав о требованиях
путчистов и твердой позиции Горбачева в отношении их предложений, Черняев
далее неожиданно пишет: "С тем они и уехали". Вполне возможна такая запись в
подлинном тексте. Однако она приобретает какой-либо смысл только в случае
подробной реакции двух ведущих переговоры сторон на изложенные позиции, ибо,
с чем уехали путчисты, из "дневника" совершенно неясно. Ясно, что в
подлинном тексте дневника этот эпизод зафиксирован более подробно, ибо он --
ключевой в понимании последующих событий.
Следующий эпизод, зафиксированный в "дневнике" после восемнадцати часов
21 августа и относящийся к событиям после одиннадцати часов 20 августа,
вновь неопровержимо показывает существенный пропуск текста подлинного
дневника. Эпизод повествует о том, как через референта секретариата
Президента СССР О.В.Ланину Черняев планировал передать пленку с записью
обращения Горбачева в связи с его изоляцией известному журналисту В.И.Бовину
через его жену. "Именно она, а не сам Бовин: слишком заметная фигура, да еще
на подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и
Књ", -- записал якобы Черняев. Окончившаяся полным провалом
пресс-конференция путчистов, состоявшаяся вечером 19 августа, была одним из
выдающихся событий трех августовских дней. Представить себе, что она
осталась вне внимания узников Фороса, просто невозможно и потому, что они
имели возможность слушать радио, и, самое главное, потому, что сам Черняев
не мог обойти в своих записях это событие, упомянув его только мимоходом, в
контексте совсем другого, узкофоросского эпизода. Немыслимо представить,
что, даже в случае мемуарного характера записей, Черняев проигнорировал бы
это событие, ибо оно было прямо связано с главной интригой путча --
изоляцией Горбачева.
В документе, опубликованном Черняевым под названием "дневник", легко
обнаруживаются и позднейшие вставки, немыслимые для записей 21 августа и в
последующие дни и, безусловно, отсутствующие в подлинном дневнике. К первой
из таких позднейших вставок относится вставка о Генералове. Рассказывая о
приезде к Горбачеву 18 августа путчистов, Черняев перечисляет сопровождавших
их лиц, упоминая в том числе Плеханова и его "зама" Генералова. Уточнение
должности Генералова в документе, запечетлевающем исторически значимые
события, совершенно не укладывается в логику черняевской хроники. Эта логика
еще больше нарушается его рассказом о своем давнем и хорошем знакомстве с
Генераловым по поездкам за границу с Горбачевым -- "он обычно руководил
безопасностью Президента там...", -- уточнил вдруг автора "дневника". Такое
большое внимание второстепенному лицу, оставленному путчистами всего лишь
для организации блокады Президента и его окружения, объясняется только
одним: фигура Генералова и приведенный им рассказ о технике блокады должны
были, само собой, развеять все подозрения, которые появились после путча
относительно искусственной самоизоляции Горбачева.
Характерен также следующий эпизод, показывающий позднейший,
экстраполяционный характер "дневника". Горбачев пересказывает Черняеву свой
разговор с путчистами 18 августа. В числе присутствующих находился
незнакомый Президенту высокий генерал в очках, наиболее активно и жестко
предлагавший ему согласиться на организацию ГКЧП. "Генерал, -- по
свидетельству Горбачева, записанному Черняевым -- стал мне доказывать, что
они "обеспечат", чтобы того не случилось. Я ему: "Извините, т. Варенников,
не помню Вашего имени-отчества". Тот: "Валентин Иванович". -- "Так вот:
Валентин Иванович, общество -- это не батальон"". Вполне возможно, что
Горбачев не знал имени и отчества Варенникова. Но появление столь
несущественной детали в дневниковой записи от 21 августа кажется немыслимой
для человека, фиксирующего исторически значимое событие. Зато такая
позднейшая интерполяция легко объяснима: она представляла собой попытку этой
деталью дистанцировать Горбачева от одного из активных участников путча.
Можно было бы привести еще не один пример, с одной стороны, изъятий
текста из подлинного дневника, а с другой -- позднейших интерполяций якобы
подлинных записей трех форосских дней. Но и приведенных достаточно, чтобы
сделать главный вывод: опубликованный в "Известиях" Черняевым текст его
"дневника" представляет собой фальсифицированный материал. Он изобилует
многочисленными несущественными деталями, заставляющими читателя недоуменно
пожимать плечами в адрес автора, оказавшегося свидетелем исторических
событий, прекрасно понимающего это и в то же время со скоморошьими ужимками
наблюдающего за неестественным для женщин выпирающим "комочком" видеоленты в
брюках одной из форосских затворниц или открывающего для себя в одном из
охранников Горбачева "симпатичного красавца". В то же время о настоящих
событиях, разговорах, составлявших подлинную интригу или часть форосской
интриги, равно как и в целом трех августовских дней, "дневник"
умалчивает[368].
Не стоит строго судить его автора в последнем случае: тайна или часть
тайны августовского путча принадлежит истории, и автор вправе был оставить
ее будущим временам. Известинский же текст "дневника" Черняева --
всего-навсего лишь обычный пропагандистский прием, призванный отвести
подозрения от Горбачева в его причастности к путчу, о его знании хотя бы в
общем плане вынашивавшейся идеи чрезвычайного положения. Не стоит и в этом
случае быть слишком строгим в осуждении Черняева. Посоветуем ему лишь
сохранить для будущего свой подлинный дневник.

В 1992 г. кандидат исторических наук В.Марочкин, работая в Центральном
государственном архиве общественных организаций Украинской республики,
совсем недавно открытом для широкой публики (бывший партийный архив ЦК
Коммунистической партии Украины), в один из дней испытал восторженное
чувство первооткрывателя. Среди документов Отдела пропаганды и агитации
Компартии Украины он обнаружил совершенно секретный приказ, имевший прямое
отношение к его исследовательской теме, связанной с историей организации
украинских националистов ОУН-УНСА.
Приведем полностью текст обнаруженного В.Марочкиным
документа[*].
"Совершенно секретно

Приказ 0078/42
22 июня 1944 года
г. Москва
По Народному Комиссариату Внутренних Дел Союза ССР и Народному
Комиссариату Обороны Союза ССР.
Содержание: О ликвидации саботажа на Украине и о контроле над
командирами и красноармейцами, мобилизованными из освобожденных областей
Украины.
 1
Агентурной разведкой установлено:
За последнее время на Украине, особенно в Киевской, Полтавской,
Винницкой, Ровенской и других областях наблюдается явно враждебное
настроение украинского населения против Красной Армии и местных органов
Советской власти. В отдельных районах и областях украинское население
враждебно сопротивляется выполнять мероприятия партии и правительства по
восстановлению колхозов и сдаче хлеба для нужд Красной Армии. Оно, для того
чтобы сорвать колхозное строительство, хищнически убивает скот. Чтобы
сорвать снабжение продовольствием Красной Армии, хлеб закапывает в ямы. Во
многих районах враждебные украинские элементы, преимущественно из лиц,
укрывающихся от мобилизации в Красную Армию, организовали в лесах "зеленые"
банды, которые не только взрывают воинские эшелоны, но и нападают на
небольшие воинские части, а также убивают местных представителей власти.
Отдельные красноармейцы и командиры, попав под влияние полуфашистского
украинского населения и мобилизованных красноармейцев из освобожденных
областей Украины, стали разлагаться и переходить на сторону врага. Из
вышеизложенного видно, что украинское население стало на путь явного
саботажа Красной Армии и Советской власти и стремится к возврату немецких
оккупантов. Поэтому в целях ликвидации и контроля над мобилизованными
красноармейцами и командирами освобожденных областей Украины ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Выслать в отдаленные края Союза ССР всех украинцев, проживавших под
властью оккупантов.
Выселение производить:
а) В первую очередь украинцев, которые работали и служили у немцев.
б) Во вторую очередь выслать всех остальных украинцев, которые знакомы
с жизнью во время немецкой оккупации.
в) Выселение начать после того, как будет собран урожай и сдан
государству для нужд Красной Армии.
г) Выселение производить только ночью и внезапно, чтобы не дать
скрыться другим и не дать знать членам его семьи, которые находятся в
Красной Армии.
[...]
3. Над красноармейцами и командирами из оккупированных областей
установить следующий контроль:
а) Завести в особых отделах специальные дела на каждого.
б) Все письма проверять не через цензуру, а через особ[ый] отд[ел].
в) Прикрепить одного секретного сотрудника на 5 человек командиров и
кр[асноармей]цев.
4. Для борьбы с антисоветскими бандами перебросить 12 и 25 карательные
дивизии НКВД.
Приказ объявить до командира полка включительно.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
СОЮЗА ССР (БЕРИЯ)
ЗАМ. НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ
СОЮЗА ССР, МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
(ЖУКОВ)
Верно:
Начальник 4-го отделения Полковник (Федоров)
Украинцы!
Этот приказ находится в руках Германского Верховного Командования.
SK 566"

Рисунок 10
Фрагмент "приказа" о ликвидации саботажа в Украине

Как видим, суть приказа Л.П.Берии и Г.К.Жукова, тиражированного
типографским способом, сводилась к тому, чтобы во второй половине 1944 г.
депортировать украинцев, проживавших на оккупированной гитлеровцами
территории, освобождаемой частями Красной Армии, и установить агентурный
контроль над теми украинцами, которые служили в Красной Армии, но не
происходили с оккупированных территорий. Приказ определял порядок и
технологию депортации и агентурного контроля.
Своим открытием Марочкин поделился с редколлегией газеты "Литературная
Украина", где приказ и был опубликован со ссылкой на место его
хранения[369]. В послесловии к публикации "От редакции" читателям
напоминалась фраза из доклада Н.С.Хрущева на XX съезде "О культе личности и
его последствиях", воспринятая делегатами смехом. Суть ее сводилась к тому,
что украинцев Сталин не стал выселять только потому, что из-за
многочисленности выселять их было некуда. Из приказа, говорилось в
предисловии, видно, что Хрущев отнюдь не преувеличивал и, в случае его
выполнения, украинцам было бы не до смеха. Приказ, по мнению редколлегии,
отразил давний "всеимперский гнев на Украину кремлевского деспота".
Приказ Берии--Жукова, казалось бы, добавлял новый штрих в становившуюся
все более и более известной физиономию сталинизма. Но письмо в редакцию
"Литературной Украины" Р.Я.Пирога, директора архива, в котором он был
обнаружен, существенно поправляло публикацию Марочкина. Оказывается,
"приказ" представлял собой всего-навсего немецкую листовку 1944 г., о чем
говорил исключенный Марочкиным при публикации фрагмент текста: "Украинцы!
Этот приказ находится в руках Германского Верховного Командования" -- и
издательский знак "566". "Таким образом, -- заключал Пирог, -- оказались
нарушенными общепризнанные правила публикации документов, и общественность
Украины сознательно или несознательно введена в
заблуждение"[370].
Редколлегия "Литературной Украины" была вынуждена принести извинения
своим читателям, признав публикацию "приказа" дезинформацией и отметив, что
публикатор ввел ее в заблуждение, погнавшись за ложной
сенсацией[371].
Увы, и после этого "приказ" Берии--Жукова продолжал свое путешествие в
средствах массовой информации Украины. В 1944 г., например, его опубликовала
"Народная газета" и вновь без фразы -- обращения немецкого командования к
украинцам. Этот документ, комментировала газета, "должен знать каждый
украинец". В то время когда миллионы украинцев сражались с нацизмом на полях
Европы, "московско-большевистская клика собиралась выселить в Сибирь их
отцов, жен, сестер и детей". По мнению публикаторов, депортация привела бы к
всеукраинскому восстанию, в связи с чем (?) Сталин не решился сам подписать
такой приказ, переложив это на плечи Берии и Жукова[372].
"Народной газете" ответила "Правда Украины" статьей В.Сер-гиенко. Автор
вновь призвал читателей уяснить, что "приказ" неизвестен в оригинале, что
это всего-навсего немецкая листовка. Берия и Жуков не могли подписать такой
документ, поскольку решение о депортации обязательно должно было приниматься
на уровне Государственного комитета обороны СССР (ГКО), и в этом случае
"приказ" обязательно содержал бы ссылку на постановление ГКО. "О фальшивом
происхождении документа, -- пишет В.Сергиенко, -- свидетельствует еще и то,
что оформлен он не в соответствии с требованиями к подобного рода
документам. Приказ подписывают два наркома, а в тексте стоит "приказываю".
Если копию заверяет полковник Федоров, то почему не указано, в каком именно
наркомате он руководит 4-м отделением?"[373] К наблюдениям
Сергиенко можно добавить и другие несуразности "приказа". В нем, например,
имеется немыслимое для такого уровня документов выражение "враждебно
сопротивляется выполнять", содержится малопонятное распоряжение выселять
украинцев только ночью, чтобы обеспечить тайну операции, хотя тайна могла
быть обеспечена только единовременным и быстрым действием. 12 и 25 дивизии
НКВД охарактеризованы нетипичным для советского официального языка словом
"карательные", в подписи Берии отсутствует его должность, тогда как
должность Жукова названа и т.д.
"Приказ" Берии--Жукова о депортации украинцев являет нам образчик
актуализации фальсифицированного документа уже в виде фальсифицированного
исторического источника. Подлинный факт идеологической и дезинформационной
борьбы гитлеровцев против наступавшей Красной Армии превратился в подлинный
факт общественно-политической борьбы иных сил иного времени,, иллюстрирующий
и средства этой борьбы одним из направлений украинской
общественно-политической жизни. "Приказ" Берии-- Жукова -- пример двойной
фальсификации: сначала гитлеровской пропагандистской машиной был изобретен
никогда не существовавший распорядительный документ двух советских
наркоматов, затем этот документ, спустя историческое время, был легализован
уже как исторический источник с исключением принципиально важной части
текста. И этот документ уже как исторический источник был не только
востребован, но и принят на веру как подлинный факт истории, легко и
естественно вписавшись в общую картину преступлений сталинизма. Вновь в
данном случае был поставлен знак равенства между тем, что "могло быть", и
тем, что, "было" в нашей истории.

Задумывая свою первую книгу о подделках исторических
источников[374], автор и в самом заветном сне не мог
предположить, что судьба уготовит ему не только продираться через
хитросплетения замыслов фальсификаций и приемы их разоблачений давнего
времени, но и оказаться в своеобразном соприкосновении с изготовлением
современных подлогов.
Это соприкосновение было следствием событий выдающихся и чрезвычайных.
Во время августовского путча 1991 г. Президент Российской Федерации издал
два важных указа. Первым из них национализировались все архивы КПСС, а
вторым предписывалось передать на государственное хранение архивы КГБ СССР.
И те, и другие передавались в непосредственное ведение тогда мало кому
известного Комитета по делам архивов при Совете министров РСФСР, бывшего в
течение многих лет в тени аналогичной союзной структуры -- Главного
архивного управления при Совете министров СССР. За несколько месяцев до
этого комитет возглавил специально приглашенный из Свердловска историк и
археограф Р.Г.Пихоя. Молодой и энергичный, он сразу же начал создавать
"команду", способную начать перестройку архивов России в соответствии с
новыми общественно-политическими условиями.
Послеавгустовская эйфория не обошла стороной и автора книги.
Размеренная академическая атмосфера Отделения истории Академии наук СССР,
где он работал ученым секретарем, уже давно и изрядно тяготила его. Поэтому
он не задумываясь принял предложение Пихои стать директором теперь уже
бывшего Центрального партийного архива при ЦК КПСС, что возвышается на улице
Большая Дмитровка серой бесформенной громадой бетона с барельефами трех
основоположников марксизма-ленинизма. Архив к тому времени постановлением
Правительства России был преобразован в Российский центр хранения и изучения
документов новейшей истории (РЦХИДНИ) и в духе новых веяний должен был
подвергнуться коренной перестройке.
Время требовало сделать архив, ранее предоставлявший свои уникальные
материалы доверительному кругу лиц, общедоступным. Коллектив архива с
пониманием встретил новые идеи его перестройки. В читальный зал были
перемещены для общедоступного пользования все описи, в том числе и описи
подлинной жемчужины архивов новейшего времени -- фондов Коминтерна. Были
разработаны правила пользования этими и другими материалами. Уже после
презентации РЦХИДНИ (ныне РГАСПИ), состоявшейся в конце декабря 1991 г.,
сюда зачастили исследователи, в том числе иностранцы.
Рабочий дневник автора книги за это время буквально по минутам был
расписан встречами с учеными, журналистами, общественными деятелями. Все они
рвались к "тайнам партии". Первыми оказались молчаливо-сдержанные и
невозмутимые японцы, потом последовали холодновато-деловитые немцы,
темпераментно-авантюристичные французы. В самом начале нового года появился
и первый итальянец -- московский корреспондент одной из итальянских газет
Ф.Бегаццио.
Его привел в кабинет совсем недавно принятый на работу в архив
известный специалист по истории Коминтерна профессор Ф.И.Фирсов. Научный
авторитет Фирсова, подкрепленный, как было известно, его борьбой с
руководством тогдашнего Института теории и истории социализма при ЦК КПСС,
служил важной рекомендацией итальянскому журналисту. Небрежно, но со вкусом
одетый, раскованный Бегаццио сообщил, что он является представителем
итальянского издательства "Понте алле Грацио", выпустившего в последнее
время книги Г.Х.Попова, Р.И.Хасбулатова, А.А.Собчака, а также сборник,
посвященный репрессированным итальянским коммунистам. Издательство, по
словам Бегаццио, готово было субсидировать подготовку и издание серии
сборников документов архива по истории итальянской компартии. Для обсуждения
научной стороны издания в Москву готов отправиться научный консультант
издательства, профессор Андреуччи, бывший коммунист и издатель собрания
сочинений Пальмиро Тольятти.
Перспективы. предложенного сотрудничества были весьма обнадеживающими,
особенно если учесть, что "вхождение" архива в провозглашенную стихийную
рыночную экономику сразу же поставило его в критическое финансовое
положение. Согласие было дано, и спустя несколько дней в кабинете директора
появился не по годам молодо выглядевший итальянский профессор Андреуччи.
Собственно говоря, очевидно, с этого момента и следует начинать отсчет
событий, которые можно было бы назвать "Операция Паль-миро Тольятти, или
Несколько дней триумфа и падения профессора Андреуччи".
Господин Андреуччи был деловит, энергичен, а после беглого знакомства с
материалами по истории итальянской компартии, в том числе с архивным фондом
Пальмиро Тольятти, впал в крайнее возбуждение. Для него как специалиста
стала очевидна историческая ценность представленных документов. Переговоры
об общей схеме будущей публикации проходили, как говорят в таких случаях, в
духе взаимопонимания и конструктивности. Уже в конце их удовлетворенный
профессор взял из стопки материалов один из документов и попросил разрешения
опубликовать часть его текста в своей статье о впечатлениях от посещения
Москвы. Здесь речь идет об итальянских военнопленных в России, пояснил
Андреуччи содержание текста документа на итальянском языке.
Российская общественность к тому времени уже знала кое-что о прежде
запретной теме, связанной с судьбами миллионов иностранных граждан,
оказавшихся после Второй мировой войны в СССР в качестве военнопленных.
Незадолго до этого многие с захватывающим интересом читали репортаж
Э.М.Максимовой "Пять дней в Особом архиве"[375], в том числе о
хранившемся в этом прежде тайном архиве фонде Главного управления по делам
военнопленных и интернированных НКВД СССР, содержавшем сведения практически
на каждого военнопленного. Выяснение судеб миллионов иностранных граждан,
оказавшихся в плену в СССР, к этому времени стало важным фактором
межгосударственных отношений. Итальянцы в этом смысле не были исключением:
из печати, телевидения и радио все знали, что готовится торжественный акт
передачи Италии урн'с прахом двух тысяч итальянцев, умерших в СССР. Вот
почему автору книги было понятно желание Андреуччи, и, нисколько не
колеблясь, директор архива дал согласие на цитирование обнаруженного
документа.
Это был ответ Тольятти, бывшего в 1943--1944 гг. руководителем
зафаничного бюро ЦК компартии Италии в Москве, на предложение представителя
компартии Италии при Исполкоме Коминтерна В.Бьянко "найти пути и средства
для того, чтобы в соответствующей форме и с должным политическим тактом
попытаться поставить проблему так, чтобы не допустить массовой гибели
[итальянских] военнопленных, как это уже произошло", т.е. обратиться к
Сталину[376]. 15 февраля -- 3 марта 1944 г. Тольятти написал
Бьянко: "Я вовсе не жесток, как ты знаешь. Я столь же гуманен, как и ты, или
насколько может быть гуманна дама из Красного Креста. Наша принципиальная
позиция в отношении войск, вторгшихся в Советский Союз, была определена
Сталиным, и мне нечего к этому добавить. На практике, однако, если большое
число военнопленных погибнет вследствие существующих тяжелых условий, я
абсолютно не вижу в этом повода для разговора. Совсем наоборот. И я объясню
тебе почему. Нет никаких сомнений в том, что итальянский народ отравлен
империалистической разбойничьей идеологией фашизма. Конечно, не в такой
степени, как немецкий народ, не говоря уже о мелкой буржуазии и
интеллигенции, -- в общем, он проник в народ. Тот факт, что для тысяч и
тысяч семей развязанная Муссолини война, и прежде всего экспедиция в Россию,
закончится трагедией и личным горем, является лучшим и наиболее эффективным
из противоядий. Чем глубже укоренится в народе убеждение в том, что агрессия
против других стран несет смерть и разрушение собственной стране и каждому
отдельно взятому гражданину, тем лучше для будущего Италии. Массовые побоища
при Догали и Адуе стали одним из наиболее мощных тормозов в развитии
итальянского империализма и одним из самых сильных стимулов для развития
социалистического движения. Мы должны добиться того, чтобы разгром
итальянской армии в России сыграл сегодня ту же роль. В сущности, те,
которые, как ты пишешь, говорят военнопленным: "Никто вас сюда не звал;
значит, и нечего жаловаться", -- глубоко правы, хотя верно и то, что многие
из пленных оказались здесь только потому, что были сюда посланы. Трудно,
более того, невозможно провести грань внутри одного народа, кто несет
ответственность за проведение той или иной политики, а кто нет, особенно
если народ не ведет открытой борьбы против политики правящих классов.
Повторяю: я вовсе не считаю, что военнопленные должны быть уничтожены, тем
более что мы могли бы использовать их для достижения определенных
результатов и другим способом; но в объективных трудностях, которые могут
привести к смерти многих из них, я вижу не что иное, как конкретное
выражение той справедливости, которая, как говорил старик Гегель, имманентно
присуща истории"[377].

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Других подлогов
Материалов издании документов
Иных документах коминтерна последний никогда
Козлов В. Обманутая, но торжествующая Клио истории России 10 вырезка
286 соколов н