<<<     ΛΛΛ     >>>   

в противовес ей общий «прозападный» крен. Весь вопрос в том,
кто что смог увидеть на Западе. Один – чехословацкую весну, другой
– еврокоммунизм, третий – шведскую модель, все без исключения
видели роскошные магазины и устроенный быт, и очень
мало кто – последовательно-либеральную политическую и экономическую
систему. И если бы кто-то взялся объединить вместе
таких разных людей, как «цеховик» из Грузии, дающий взятки
секретарю обкома и мечтающий давать их дальше и расширять
свое подпольное производство; правозащитник из Хельсинкской
группы; консультант международного отдела ЦК КПСС, советующий
проводить политику «детанта»114; академический историк,
пытающийся разобраться в фальсификации вокруг подлинной
истории КПСС; валютчик, мечтающий об отмене соответствующей
статьи УК; представитель «золотой» молодежи, учащийся
в МГИМО и согласный бороться с капитализмом только в его
цитадели; директор, желающий самостоятельно управлять и распоряжаться
доходами со «своего» завода; чиновник Внешторга, с
завистью глядящий на своих богатых западных партнеров (а то
и берущий у них «подарки»), – если бы кто-то собрал их всех и
сказал, что объективным конечным результатом их усилий вскоре
станет ликвидация всех структур, с которыми они так или иначе
связаны, появление в России политической свободы, рынка, начало
капитализма, – как сильно бы они все удивились.

В 1985 году шлюзы открылись, и все произошло именно так.
Когда говорят о «неэффективности» рыжковско-горбачевских реформ,
об их слишком медленном темпе, об упущенных возможностях,
все время забывают главное – каков социальный адрес,
социальный смысл реформ. Если иметь в виду, что социальный
смысл был именно в «номенклатурной приватизации», то обвинения
несправедливы – все делалось достаточно быстро, хотя и
не слишком надежно. Другое дело, что только параноидальное
мышление, везде ищущее «заговоры», может представлять дело
таким образом, будто поэтапно вступал в дело некий «тайный

114 Политика «детанта» – политика, нацеленная на разрядку международной напряженности
между странами восточного блока (прежде всего Советским Союзом)
и странами Запада.

план» раздела, номенклатурной приватизации госсобственности.
Разумеется, ничего подобного не было, быть не могло. Номенклатура
в лучшие-то времена не была так прозорлива и, главное,
едина, чтобы составлять и реализовывать подобные планы, а уж
в ситуации раздела действовать по общему плану вовсе немыслимо.
Нет, все делалось, как всегда в истории, методом проб и
ошибок, но делалось, надо сказать, достаточно эффективно, так
как выгода от «проб» доставалась бюрократии, а за «ошибки» расплачивалось
государство. Номенклатура шла вперед ощупью,
шаг за шагом – не по отрефлексированному плану, а подчиняясь
глубокому инстинкту. Шла на запах собственности, как хищник
идет за добычей.

7

То, что революция, спущенная сверху, была подхвачена низами
и подхвачена под антиноменклатурными, эгалитарными лозунгами,
вполне естественно.

Еще и в 1990 (!) году многие не верили в серьезность перестройки,
считали ее обманным маневром, должным укрепить и
сохранить традиционную советскую систему. Конечно, такой маневр
был бы абсурдом, если иметь в виду все внешние атрибуты:
политическую и экономическую систему, идеологию, империю и
прочее, что осознавалось как навязанное человеческой природе.
В действительности перестройка выдавала усилия номенклатуры
довести до совершенства систему бюрократического рынка, выдавала
поиск новых названий старым вещам, новых теоретических
оправданий своего господства, для чего было необходимо
изменить фасад обветшалого строя, легализовать стихийно сложившиеся
внутри системы отношения собственности, построить
(или вывести из тени на поверхность) здание номенклатурнобюрократического
государственного капитализма. Реально это
можно было сделать лишь под антиноменклатурными лозунгами.

Такова обычная судьба любой революции, которая физически
осуществляется, разумеется, широкими массами, но в интересах,
как правило, организованного (и обычно богатого и достаточно
привилегированного и при старом режиме) меньшинства. Здесь
была и определенная ирония, «тартюфовский» поворот революции,
которая всегда обещает больше, чем выполняет. Известно,
что многие активные демократы 1990–1991 годов испытали затем
разочарование, иные из них, такие как Ю. Власов, по этой причине
стали яростными противниками реформ.

Но совпадения декларированных целей и результатов в
политике не бывает, тем более при резких, революционных
поворотах: чем круче, радикальнее, «честнее», «последовательнее
» революция, тем более разителен разрыв между ее целями,
намерениями, надеждами масс и реальным исходом. Тем
более это верно, когда революция становится кровавой, необ-
ратимой. В 1990–1991 годах такая опасность была, однако ее
удалось избежать. Настоящей (сравнимой по масштабу разрушений
с тем, что мы привыкли понимать под этим словом)
гражданской войны, к счастью, не случилось Можно вести терминологический
спор, что тогда было у нас – мирная, «нежная
» революция или радикальная эволюция государства, но в
любом случае до взрыва дело не дошло. Я думаю, это результат
целого ряда причин.

Во-первых, обстановка в мире. Мирная Европа не несла в себе
того поля ненависти и агрессии, которое было во время Первой
мировой войны, породившей большевизм. «Бархатные» революции
прошуршали в Восточной Европе, даже в Румынии не дошло
до настоящей, большой революции. Больше всего это напоминало
1848 год – шквал «студенческих», демократических, буржуазнодемократических
революций. Несомненно, «западный ветер» оказал
благотворное влияние на нашу страну. Самыми популярными,
самыми популистскими, если угодно, лозунгами 1988–1991 годов
были – за свободу и за рынок. В каком-то смысле это лозунги «общества
потребления». И наш избиратель наивно, а вернее, просто
слишком нетерпеливо (хотя, в сущности, правильно) надеялся,
что реализация этих лозунгов приведет его к такому же уровню
жизни, как в «цивилизованном мире».

Во-вторых, русский исторический опыт. Есть надежда, что за
период 1900–1953 годов страна получила иммунитет против политического
террора, против насильственных революций, перманентных
или мгновенных. Не нашлось в 1988–1991 годах такой
серьезной политической и социальной силы, партии, которая
рискнула бы «звать Русь к топору».

Еще в 1969 году, пытаясь предсказать, что произойдет при неизбежном
распаде советской системы, А. Амальрик писал: «Нетрудно
понять, какие формы будет принимать народное недовольство
и во что оно выльется, если режим изживет сам себя.
Ужасы русской революции 1905-1907 и 1917–1920 годов покажутся
тогда просто идиллическими картинками»115.

115 Амальрик А. А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? // Погружение
в трясину. М., 1991. С. 661.

282

Этот «профилактический ужас» оказывал в 1988–1991 годах
подспудное воздействие на сознание радикальной интеллигенции,
которая хотя и раздувала общее недовольство режимом,
но все время была настороже и во всех тех случаях, когда интеллигенты
начала века жали на «газ», их внуки спешили нажать на
«тормоза». Но тот же страх гнездился в сознании и большинства
избирателей. Не зная, может быть, деталей, исторических подробностей,
люди интуитивно чувствовали главное – хуже насильственной
революции ничего быть не может. «Предчувствие
гражданской войны», о котором пел известный бард Шевчук, так
и осталось предчувствием.

В этой новой русской революции ни интеллигенция, ни народ
не захотели оказаться в роли нетерпеливых самоубийцэкстремистов.

Надо отдать дань и политической ответственности Б. Н. Ельцина,
сумевшего тогда возглавить движение и твердо удержать его
в рамках, не дать разлиться бунтом, провести в 1991 году смену
режима цивилизованно: по форме – революционно, по сути –
компромиссно.

Наконец, в-третьих, сама номенклатура, решая свои задачи,
достаточно умело маневрировала. Она показала себя более гибкой,
чем можно было ожидать. Практически перед народом не
вставала та железная стена, которую надо свалить. Стена всякий
раз легко прогибалась, оказывалась «резиновой», что делало бессмысленными
насильственные действия, и, наоборот, вполне
естественной и достаточной становилась «нежная» революция.

Страх и исторический опыт сдерживали номенклатуру, заставляя
ее быть более осмотрительной. Но главное, ей было
легко «поступаться принципами», ибо у нее давно их просто не
было: декларируемые принципы ей давно были смешны и противны,
а своими интересами она отнюдь не поступалась, наоборот,
успешно их реализовывала. В итоге удалось добиться, может
быть, не самого эффектного, но, пожалуй, самого эффективного
для страны политического результата в XX веке – решительного,
но мирного, эволюционного по сути, хотя и революционного по
форме, изменения. Другое дело, что возникший в итоге компро-
миссный режим имеет массу противоречивых и потенциально
опасных сторон.

И главный вопрос, который тогда остался открытым: какой
строй мы строим, куда идем «с вершин социализма» – в открытую
рыночную экономику «западного типа» или же в номенклатурный
капитализм, еще одну разновидность «империализма», описанного
Лениным, и «азиатского способа производства», о котором
говорил Маркс.

Этот вопрос предстоит решать нам сегодня, это – наш выбор.

Ты рядом, даль социализма.
Б. Пастернак

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Позволяла использовать продуктообмен как вспомогательный механизм мобилизации продовольствия
Проходят века истории
Исключающей революционные вольности
Обогащения русской деревни за счет городского населения деревне населения
История второй русской революции