<<<     ΛΛΛ     >>>   

Вторят ему скалы.1

Тут он такой кроткий, такой тихий, словно его высекли или дали высокий чин. Возможно, однако, что он умолкает здесь потому, что вокруг него уже не толпятся свитою вторящие ему скалы, из чьих

...Скалистых сердец

Туманы темные надвинулись

И гневно миру

Грозят потопом.2

Но так или иначе, горе тебе, мой Терек! Ты, брат, подобно некоторым людям перенимаешь, очевидно, нравы той страны, в которую приходишь. А как не вспомнить с сожалением твои громовые раскаты, твой мощный гул, смятение и тревогу, твою нескончаемую борьбу со скалами, камнями и порогами, словно гигантским твоим страстям тесно на узком ложе? Много примечательного в тебе, в твоем могучем, непреклонном течении, непокорный наш Терек! Здесь же ты притих, словно сраженный, обессиленный лев. И жалко и грешно!

Мир глухой! Чего вас кружишь и кого куда забросишь!3

Был уже полдень, когда я приехал на станцию Ларси. До Ларси мне на долю не выпало особых радостей, кроме одной, — чем ближе подъезжал я к моей стране, тем богаче красками, напоминавшими мне родину, становилась природа, тем тревожнее и яростнее становился Терек.

Я вошел в пустую станционную комнату. Захотелось чаю, и я приказал поставить самовар какому-то безногому солдату, оказавшемуся станционным сторожем. Я прилег в ожидании самовара на деревянную тахту и предался раздумью.

Четыре года прожил я в России и не видел родины. Четыре года!.. Поймешь ли ты, читатель, какими годами были для меня эти четыре года? Во-первых, они—целая вечность для того, кто провел их вдали от своей страны. Во-вторых, эти четыре года были фундаментом жизни, первоисточником жизни, волоском, который судьба, точно мост, перекинула между светом и тьмою. Но не для всякого! Только для тех, кто поехал в Россию, чтобы образовать свой ум, привести в движение мозг и сердце, дать им толчок. Это те самые годы, когда в уме и в сердце юноши завязывается завязь жизни. Это та самая завязь, из которой, быть может, разовьется прекрасная, рдеющая виноградная гроздь, а быть может, и пустоцвет. О, вы, золотые мои четыре года! Благо тому, под чьей ногою не подломился перекинутый вами мосток; благо тому, кто плодотворно использовал вас...

III

Едва я покинул Владикавказ и едва повеяло на меня дыханием моей страны, как сердце забилось совсем по-иному. Тряска прыгающего по камням возка отвлекала меня от самых значительных мыслей. Но теперь, когда я в станционной комнате растянулся на тахте так, как. это делали мои деды и прадеды, теперь — дай бог милости и вам! — я, наконец, сосредоточился и полностью отдался своим думам. Во мне разом поднялось все, что я покинул в своей прекрасной, убранной, точно невеста, стране, все, что я видел, познал и пережил. И, набегая одна на другую, встали в моем сознании противоречивые, пестрые мысли. Они так стремительно сменяли друг друга, что я ни на секунду не мог остановиться ни на одной из них; одним словом, в мозгу моем произошла полнейшая революция: те мысли, что лежали на дне, всплыли на поверхность, а те, что были на поверхности, опустились на дно. Да не испугает тебя слово «революция», читатель! Революция — путь к успокоению. Так и все в мире: вино должно раньше перебродить, помутнеть и, только отстоявшись, оно приобретает прозрачность.

Я пребывал в этом состоянии, когда вдруг одна мысль пронизала меня молнией от головы до пят. За первой последовала вторая, за второй— третья, пока, наконец, они не слились в единую связную цепь.

«Как встречусь я с родиной, и как она встретит меня? — думал я. — Что нового услышит от меня моя страна, и что она скажет мне? Кто знает, быть может, родина отвергнет меня, — того, кто был пересажен на чужую почву и созрел на ней? А может, не отвергнет, примет, поскольку во мне все же осталась закваска моей страны? И как мне быть, если родина откроется мне, поведает о своих тревогах, горестях, радостях, надеждах или о своей безнадежности, а я, позабывший ее язык, не пойму ее речей, ее чаяний? А может случиться и так, что она примет, прижмет к груди, как свое дитя, и станет жадно меня слушать. Найду ли я тогда в себе силы сказать родное, близкое ей слово и этим словом озарить ее, павшую духом, надеждой на воскресение, безутешную — утешить, плачущей — утереть слезы, труженице — облегчить труд и соединить те искорки, что тлеют и не могут не тлеть в каждом человеке. Станет ли у меня сил? Станет ли сил произнести внятное ей слово?»

Я пришел к тому, что родина примет меня и признает, потому что я плоть от плоти ее и кровь от крови ее. Я пойму язык ее и речи, ибо сын своей родины слушает родную речь не только ушами, но и сердцем, которому внятно даже молчание. Моя речь не останется непонятной, потому что матери всегда понятна речь рожденного ею. Но ведь все, что я говорю, относится к словам, а суть — в деле.

«А если страна твоя потребует от тебя дела, как поступишь ты тогда?»— спросил я себя и примолк. Я почувствовал, что этот вопрос разорвал упомянутую выше многоцветную вязь моих дум.

— Действительно, что же мне делать? — вслух спросил я себя.

— Чаю откушать пожалуйте, — ответил мне станционный сторож, который в эту самую минуту внес самовар и поставил его на стол.

— Чаю?

— А разве не для того самовар заказывали?—спросил глупый сторож и вышел.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Дым весьма приятен
Из петербурга
В старину