<<<     ΛΛΛ     >>>   

На московском театре «Мизантроп» Мольера в стихотворном переводе Ф.Ф. Кокошкина (1816) шел, в частности, 27 августа 1826 г.; комическая опера Буальдье «Жан Парижский» (текст Т. Гадара де Окура, пер. П.И. Шаликова) — 26 августа 1826 г.; «Новый помещик» (комическая опера на текст О. Крезе де Лессе и Ж.-Ф. Роже, пер. А.И. Писарева) — 19 августа и 9 сентября 1826 г. Постановки «Тартюфа» и «Исправленной кокетки» в Москве в этот период в репертуарной сводке, включенной в «Историю русского драматического театра» (Т. 3. 1826—1845. М., 1978), не учтены; возможно, Ансело видел их на любительских сценах.

Мадемуазель Марс (наст, имя и фам. — Анн Франсуаз Ипполит Буте; 1779—1847) — французская актриса, исполнительница трагических ролей на сцене Французского театра. Александра Михайловна Колосова (в замужестве — Каратыгина; 1802—1880) вспоминала о знакомстве с актерами и авто рами «Комеди Франсез» в сезон 1822—1823 гг.: «В Париже нашли мы бывшего директора князя П.И. Тюфякина, который принял во мне живое участие и лично познакомил с знаменитыми: Тальма, г-жами Дюшенуа, Жорж и Марс. Нередко князь водил нас по окончании спектакля, в котором Тальма исполнял одну из своих лучших ролей, к нему в уборную, где собирались первые артисты того времени <...> лучшие авторы — Жуй (Jouy), А. Суме (A. Soumet), Ансело (Ancelot), Казимир Делавинь (Casimir Delavigne) и проч. <...> С m-elle Mars проходила я роли Селимены в «Мизантропе» и Эльмиры в «Тартюфе», и она предсказывала мне успех в высокой комедии» (Каратыгина A.M. Воспоминания // Каратыгин П.А. Записки. Л., 1930. Т. 2. С. 147-148). Упоминания об исполнении A.M. Колосовой роли Эльмиры, Ансело, возможно, имеет в виду пьесу П. Мариво «Обман в пользу любви», шедшую 25 августа 1826 г.

Имеется в виду Уильям Спенсер Кавендиш, 6-й герцог Девонширский (1790-1858).

Цитата из романа герцогини Клер де Дюрас (1778—1828) «Эдуард», вы шедшего в Париже в 1825 г. (указано В.А. Мильчиной).

Куракин Александр Борисович (1752—1819), князь— обер-прокурор Сената. В 1798 г. был удален Павлом I от двора и переехал в Москву; в 1800 г. вновь был призван на службу и назначен вице-канцлером. В 1809—1812 гг. — русский посол в Париже.

Ватель Франсуа (1631—1671) — метрдотель министра финансов Людовика XIV Н. Фуке, а затем принца Конде. В 1671 г., во время приема короля в замке Шантильи, Ватель, обнаружив, что стол не может быть сервирован в соответствии с его указаниями, посчитал свою честь запятнанной и покончил с собой. Имя Вателя вошло во французский язык как нарицательное обозначение повара-виртуоза.

Бал у французского посла подробно описал в своем дневнике А.Я. Булгаков. «8-го [сентября] бал у французского посла маршала Мармонта, герцо га Рагузского. Он занимает дом покойного князя Александра Борисовича Куракина в Старой Басманной. <...> Мармонт построил огромную залу для ужина на дворе, рядом с танцевальною залою, а дабы сие не был один токмо вид, то построена была еще другая комната на улицу, она вела в гостиные, и в ней помещены были музыканты. <...> Лестница была убрана цветами и усеяна до передней лакеями в богатых ливреях. Дамы были встречаемы в первой комнате посольскою свитою, и всякой поднесен был букет натуральных цветов: взяв их за руку, кавалеры сии провожали их до гостиной и сажали их на места. <...> Государь изволил прибыть в 9 часов, имея на себе белый кирасирский мундир и голубую ленту Св. Духа. <...> Танцы не переставали ни на минуту. Беспрестанно носили по всем комнатам конфекты, пирожное и разные напитки, все это было отменно хорошо приготовлено. <...> Между украшениями столов находились розы, тюльпаны и разные другие цветы из сахара, сделанные и столь живо, что я сначала все принимал их за настоящие цветы. Всякая дама запасалась оными беззапахными, но сладкими игрушками, всякая привезла домой гостинец и souvenir французского празднества. <...> Государь во время ужина отвел маршала Мармонта в гостиную, посадив его возле себя на канапе, и имел с ним весьма продолжительный и, сколько можно было заметить, важного содержания разговор. <...> Государь был очень весел и пробыл на бале до половины почти третьего часа. Бал продолжался до 6 часов утра. В 4 часа был накрыт еще стол для мужчин, кои в первом ужине почти не участвовали. Бал продолжался до 7 часов утра и стоил (как уверяют) хозяину около ста тысяч рублей: одна зала для ужина, которая тотчас сломается, стоила 40 тысяч. 9-го был отдых. 10-го бал у аглинского посла герцога Девонширского.
<...> Многие сравнивали бал сей с балом французского посла и спрашивали, который был лутче? Решить это мудрено. В обоих было хорошее и были недостатки, но мне кажется, что, ежели все взять вместе, то француз перещеголял англичанина» (РГАЛИ. Ф. 79. Ед. хр. 4. Сообщено С.В. Шумихиным). Бал у французского посла описал в своих воспоминаниях и М.А. Дмитриев, разойдясь с Ансело лишь в мелких деталях (см.: Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний о моей жизни. М., 1998. С. 250—253). Несмотря на то что московское общество было поглощено коронационными торжествами, «самую крупную новость эпохи» составляли, по словам Д.Н. Толстого, «прощение Пушкина и возвращение его из ссылки» (РА. 1885. Кн. 2. С. 29). «В то самое время, когда царская фамилия и весь двор <...> съезжались на бал к французскому чрезвычайному послу, маршалу Мармону, герцогу Рагузскому, в великолепный дом князя Куракина на Старой Басманной, — писал М.Н. Лон-гинов, — наш поэт [Пушкин] направлялся в дом жившего по соседству (близ Новой Басманной) дяди своего Василия Львовича Пушкина, оставивши пока свой багаж в гостинице дома Часовникова <...> на Тверской. Один из самых близких приятелей Пушкина [С.А. Соболевский], узнавши на бале у герцога Рагузского от тетки его, Е.Л. Солнцевой, о неожиданном его приезде, отправился к нему для скорейшего свидания в полной бальной форме, в мундире и башмаках. На другой день все узнали о приезде Пушкина, и Москва с радо-стию приветствовала славного гостя» (Лонгинов М.Н. Сочинения. М., 1915. Т. I. С. 165).

Сам Мармон следующим образом описал этот бал: «Я занимал дворец Куракина, один из самых больших в Москве, по случайности уцелевших в пожаре 1812 года. Несмотря на свою обширность, он оказался мал для числа приглашенных, и по моему распоряжению была построена великолепная столовая в виде шатра, убранного трофеями и украшенная приличествующим образом. Специально на этот случай была написана кантата, однако император воспретил ее исполнение. Дамы получали в подарок по букету цветов. Строгий порядок царил повсюду. Блюда подавались с такой легкостью и аккуратностью, как будто это было маленькое дружеское собрание.
Император был необычайно любезен и беседовал со мной больше часа. Он остался на балу до двух часов ночи, что было для него весьма необычно. Меня он удостоил многочисленных проявлений своего благорасположения. Во время ужина женщины, которые сначала одни были усажены за столы, представляли ослепительную картину пышностью своих нарядов и блеском украшений. Тысяча семьсот свечей освещали залу подобно солнцу. Я не терял из виду императора, не утомляя его своим присутствием, но так, чтобы в любую минуту быть к его услугам и предупреждать малейшие желания. В конце концов я мог сказать себе, что ни один праздник не удался лучше, чем этот» (Marmont. P. 81—82).

Народная песня XVI в. «Vive Henri IV!», использованная Ш. Колле в комедии «Охота Генриха IV» (1766), во время Реставрации служила французским гимном (официального гимна в эти годы у Франции не было).

Юсупов Николай Борисович (1750—1831), князь— дипломат, в 1791 — 1799 — директор императорских театров, сенатор (1816), член Гос. совета (1823). В 1826 г. Юсупов был в третий раз назначен верховным маршалом при коронации и заведующим коронационной комиссией (эту должность он исполнял при восшествии на престол Павла I и Александра I). Бал был дан Юсуповым в его подмосковном имении Архангельском 12 сентября. Впечатления Ансело от личности князя перекликаются с описанием Герцена, посетившего его в Архангельском в последние годы жизни и давшего его портрет в «Былом и думах»: «европейский grand seigneur и татарский князь», который «пышно потухал восьмидесяти лет, окруженный мраморной, рисованной и живой красотой» (Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 8. С. 87)

Титон (Тифон) — сын мифического царя Трои Лаомедонта. Влюбившаяся в него богиня Эос похитила Титона и выпросила для него у Зевса бессмертие, но забыла попросить о вечной молодости.

«Le cantatrici villane» («Деревенские певицы»), опера В. Фиораванти.

Имеется в виду Орлова-Чесменская Анна Алексеевна (1785—1848), графиня, камер-фрейлина; А.Г. Орлов-Чесменский, которого Ансело именует bеаи-frere графини, то есть деверем (братом мужа) или зятем (братом сестры), — ее отец, оставивший ей по своей кончине (1807) многомиллионное состояние. Бал в доме Орловой состоялся 17 сентября 1826 г., то есть на следующий день после праздника на Девичьем поле (16 сентября), которым Ансело заканчивает письмо, — возможно, впрочем, по композиционным соображениям. Описание бала приводилось в «Северной пчеле» (2 октября 1826 г.). А.Я. Булгаков записал в дневнике: «Государь и императрица очень милостиво отзываются о Москве. Ее Вел[ичест]во сказала графине Орловой: "Как же нам не любить Москвы! Нас так тепло там встречали! Коронация была так блистательна! Праздники в нашу честь так прекрасны! Лишь только объявили войну Персии, мы уже служили молебен о победе; заключен и мир с турками. В Москве я поправила свое здоровье. Я была так слаба, когда сюда приехала. Я никогда не забуду ни Москвы, ни 1826 года!"» (РГАЛИ. Ф. 79. Ед. хр. 4. Сообщено С.В. Шумихиным; в оригинале слова императрицы даны по-французски).

Шульгин Дмитрий Иванович (1786—1854), генерал-майор, московский обер-полицеймейстер в 1825—1830 гг.

М.П. Погодин записал в дневнике такое высказывание Пушкина о народ ном празднике: «Об[едал] у Трубецких за задним [?] столом. Там Пушкин, который относился несколько ко мне. «Жаль, что на этом празднике мало драки, мало движения». Я отвечал, что этому причина белое и красное вино, если бы было русское, то...» (А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 2. С. 20). Подробные записи о всех трех празднествах сделал в дневнике А.Я. Булгаков: «Бал, данный сегодня [12 сентября] князем Юсуповым, был прекраснейший и затмил совершенно все бывшие до сего праздники. Один шутник написал следующую афишку: "Народное празднество отменено было не ради дурной погоды [праздник на Девичьем поле был первоначально назначен на 13 сентября, но затем перенесен], но потому, что в тот же день имели быть двое больших похорон балов герцогов Рагузского и Девонширского, убитых князем Юсуповым". И подлинно, они были затменены. Бал сей князь Н[иколай] Борисович] дал в своем Никитском доме <...> Представлена была италиянская опера «Le cantatrici villane», сокращенная в один акт. <...> В первом часу ужинали. Нельзя представить себе, сколь велико было всеобщее удивление, когда увидели театр, наполненный столами на 300 с лишком кувертов. На сцене, сровненной почти в один час с партером, поставлен был в полукружии стол для императорской фамилии, для послов и статс-дам. <...> Государь ужинать не садился, а изволил ходить около всех протчих столов и разговаривал с дамами. <...> Иностранцы удивлялись, а русские с некоторою гордостию и удовольствием видели, что сей праздник затмил совершенно данные франц[узским] и аглинским послами. Я слышал сам, как государь говорил княгине К.Ф. Долгоруковой следующие слова: "Я очень рад, что иностранцы узнают, что и русские бояре умеют делать праздники!" Герцог Рагузский говорил, как бы в свое оправдание: "Cette fete est superbe, un homme de gout, riche, qui a autant voyage que le p-ce Youssoupoff et qui est etabli a Moscou depuis tant d'annees, ne pouvait pas faire autrement" ["Этот праздник великолепен; человек со вкусом, богатый, столько путешествовавший, как князь Юсупов, и так много лет назад обосновавшийся в Москве, не мог устроить иначе"]. Здесь слова voyage [путешествовавший] и etabli [обосновавшийся] весьма замечательны: первым делом французы чувствовали, что все изящное должно заимствоваться из чужих краев, а вторым, что московскому жителю более предоставляется средств, нежели приезжему иностранцу; что же касается до Девонширского герцога, то он худо скрывал свою досаду, но скоро даже уехал с бала. <...> 16-го числа было народное празднество на Девичьем поле. Я лично не был свидетелем, ибо боялся простудиться, а сидел на балконе на Пречистенке в доме тестя моего, князя Хованского. <...> Поднятый на воздух белый флаг служил сигналом. В одно мгновение вся народная толпа приведена была в движение, все кинулось на столы и на фонтаны с таким стремлением, что приступ сей продолжался не более десяти минут. Никто не ел, а всякой схваченную добычу прятал за пазуху, в карман, шляпу или рукавицу. Всякой хотел разделить дома, в семействе своем или между друзьями то, что называл тут народ "кушанье с царского стола, или царское угощенье". Сим не удовольствовался народ, сметя со стола все съестное (что касается до напиток, то они, по большей части, были пролиты), он захватил все украшения, бывшие на столах, и даже самые доски, из коих составлены были. С балкона пользовались мы весьма странным и забавным зрелищем. Народ шел с Девичьего поля по Пречистенке домой, всякой нес какую-нибудь добычу: иной окорок ветчины, иной часть баранины <...> Полиция хотела было остановить стремление народное, но государь, махнув рукою, изволил сказать: "Это их! Не трогайте!" Это восклицание, касавшееся до столов и фонтанов, было иначе истолковано подгулявшими гостями: они себе вообразили, что все галереи им отданы, а потому от столов бросились все к галереям, наполненным еще зрителями, и начали было не только срывать раскрашенную холстину и другие украшения галерей, но и самое здание разрушать от основания. Можно себе представить вопль и крики дам, сидевших в сих галереях. Полиция с большим трудом отразила народный сей приступ. Вообще, надобно удивляться, что не было больших беспорядков в таком бесчисленном множестве народа, вином опоенного. Никто не был изречен, хотя по старинной русской привычке множество было тут женщин, детей, баб брюхатых и имеющих на руках грудных робенков. Все сие должно приписать присутствию императора: оно всех держало в должных границах и повиновении. Его Вел[ичест]во изволил пробыть тут до половины второго часа. Народ бежал за его коляскою, крича "ура!", покуда сил было. Празднество продолжалось на Девичьем поле до 6 часов вечера. Аглинский посол герцог Девонширский оставался тут очень долго. Зачем? (У всякого свой вкус.) Смотреть на разные сцены, кои представляли пьяные, коими сего нового рода поле сражения было усеяно. — По рескриптам полиции ушиблено легко человек 14, да тяжело трое, но никто из ушибленных и пьяных не умер, что почти невероятно, по великому множеству народа, в одну почти кучу собравшемуся. Когда отрапортовано было о сем государю, то он изволил сказать: "Народ, кажется, повеселился, а я еще более веселюсь тем, что все обошлось без несчастия!" Время было холодное, но сухое и тихое. Сие царское угощение долго будет памятно для народа здешней столицы. <...> Данный сегодня (17-го числа) графинею А.А. Орловою-Чесменскою бал затмил все празднества, бывшие здесь в Москве по случаю высочайшей коронации. Здесь соединилось царское великолепие с изящнейшим вкусом; восхищенным взорам посетителей представилось все, что может только произвести отличнейшего природа и искусства. Говорят, что праздник сей стоил 300 т. рублей; сумма ужасная, но она была употреблена с разборчивостью и вкусом. Не всегда то пленяет, что дорого! Казалось, что все было источено на праздниках, данных герцогами Рагузским и Девонширским и князем Юсуповым, но графиня Орлова нашла средство их затмить. <...> Для всех была загадка, где будут ужинать? В полночь у двери, противоположной той, в которую входят в залу, отдернут был занавес и представилась глазам обширная галерея, расписанная в турецком вкусе. Галерея сия была построена вновь и токмо на один сей вечер; она представляла палатку и расписана и украшена была вызолоченными кариатидами, по образцу палатки, подаренной некогда султаном турецким покойному Чесменскому победителю» (РГАЛИ. Ф. 79. Ед. хр. 4. Сообщено С.В. Шумихиным).

Донесение Следственной комиссии печаталось полностью в парижских газетах «Quotidienne», «Drapeau Blanc», «Moniteur Universe!» и «Journal des Debats» (19-23 июля 1826).

Первоначально П.И. Пестель, К.Ф. Рылеев, П.Г. Каховский, С.И. Муравьев-Апостол и М.П. Бестужев-Рюмин были приговорены к четвертованию.

Скорее всего, сам Ансело не был очевидцем казни декабристов, но в числе собравшихся утром 13 июля 1826 г. у Петропавловской крепости находился один из членов чрезвычайного французского посольства, адъютант мар шала Мармона барон Деларю. Сообщая о том, что двое или трое из пятерых приговоренных к повешению сорвались с виселицы, мемуаристы, как известно, расходятся в указании имен этих несчастных. Сводку свидетельств см. в: Невелев Т.А. Пушкин «об 14-м декабря»: Реконструкция декабристского доку ментального текста. СПб., 1998. Ж.-А. Шницлер писал в «Сокровенной истории России...»: «Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: "И так скажут, что мне ничто не удавалось, даже и умереть!" Другие уверяют, будто он, кроме того, воскликнул: "Проклятая земля, где не умеют ни составить заговор, ни судить, ни вешать!"» — и делал к этому месту следующее примечание: «Оба эти отзыва более достойны Рылеева, нежели глупая шутка, которая приписана ему в книге одного французского путешественника: "Я не ожидал, что буду повешен дважды"» (цит. по: Невелев Т.А. Пушкин «об 14-м декабря». С. 102).

Трубецкой Сергей Петрович, князь (1790—1860), один из руководителей Северного общества; был избран диктатором восстания, но 14 декабря на площадь не вышел. Приговорен к 20 годам каторги. Свой разговор с императором описал в «Записках» (см.: Мемуары декабристов. М., 1988. С. 48—51; анализ его поведения в момент восстания и во время следствия см. здесь же, в предисловии А.С. Немзера, с. 11—13).

Трубецкая Екатерина Ивановна (урожд. графиня Лаваль; 1800—1854), княгиня — жена С.П. Трубецкого.

Полина Гебль (1800—1876), ставшая супругой И.А. Анненкова.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Имеющая никаких неприятных остановок на станциях на тройку лошадей ямщиков
Император ехал верхом
Я просил у императора позволения быть ему представленным
Государь