<<<     ΛΛΛ   

2.1. Взятка и лояльность политическому режиму. Подлинное объяснение непотопляемости российского взяточничества, считал П. Берлин, надо искать в том, что оно у нас "неразрывно слилось и срослось со всем строем и укладом политической жизни" [14, c. 48]. Привлекая современный научный язык, скажем - взяточничество латентная функция политической власти, ее устройства и функционирования. Оно существует как способность своеобразной дани административным лицам имеющим общественную и особенно политическую власть за предоставляемые ими льготы, "послабления", уступки, казенные подряды и заказы, субсидии и гарантии тем, кто их за это "отблагодарит", причем дело не в конкретных лицах (хотя и это важно), а в структурной взаимосвязи властеотношений в целом. Жаждущие перечисленных услуг толкались на пути искания политических связей, а это требовало откровенного политического прислужничества либо денежного эквивалента тем, кто по своему служебному положению мог оказать посильную помощь. "Благодаря этому у этих лиц, крикливо и назойливо успевших проявить свою политическую благопристойность, складывалось твердое убеждение, что этим самым сии имеют право на материальное вознаграждение в том или ином виде" [14, c. 52]. В итоге - поразительная картина. В то время как на всем протяжении XVIII и XIX веков, и в начале ХХ века правительство "одной рукой энергично и бесплодно искореняло взяточничество, оно другою рукою столь же энергично, но уже и вполне успешно насадило условия, по необходимости рождающие новое поколение взяточников" [14, c. 48.]

Петр I, упорно насаждавший "коммерческую честность", нещадно бивший батогами взяточников и проворовавшихся поставщиков, сам в свое время практиковал обесценивание монет, наживая на операции 150% прибыли. Все русское общество развращалось мыслью - политической властью можно пользоваться для незаконного обогащения, а политическое угодничество верный путь к богатству. По данным А. Васильчикова, в течение XVIII века высочайшими пожалованиями розданы в награду частным лицам угодным двору 1.304000 душ [23, c. 452]! Сложилась практика бездумной роздачи несметных богатств из казны фаворитам и немедленное отбирание их, коли вчерашние любимцы впадали в немилость. Ощущение временщика воспитывало установку - "хапать сейчас и максимально", "вошел во власть - можешь к казенному сундуку припасть". Этим путем в элитах общества "воспитывалась привычка достигать богатства не путем энергии, находчивости и труда, а извилистою тропою лести, прислужничества и политического молчалинства... И русское правительство в политических целях всячески поощряло развитие подобной психологии" [14, c. 49].. Вот почему история наших частных больших состояний, как показало исследование Е. Карновича чрезвычайно разниться от истории таких же богатств в государствах Западной Европы, не говоря уж об Америке [24]. Возможность получить огромные состояния путем "слезных прошений", "припадания к стопам" и верноподданнического угодничества заставляли "выпячивать свою политическую благонадежность, проявлять свое подхалимство возможно более аляповато, крикливо, назойливо" [14, c. 51]. Будучи же отмеченными вниманием власти, они считали, что пришел их час, когда они как частица той же власти могут не стесняться обогащать себя за счет казны. В своем "Дневнике", охватывающим 1873-1899 годы, бывший крупнейший чиновник, военный министр Д. Милютин с негодованием вспоминал факты неприкрытого хищничества, причем чем выше и ближе к династии, тем безнаказаннее протекало паразитическое поедание казенного пирога. Вот один великий князь захотел утащить для себя завод у казны (и утащил), другой захотел получить несколько миллионов золотом "для заграничных расходов" (и получил, несмотря на героическое противоборство тому министра финансов Рейтерна), вот сестра любовницы Александра III княгиня Долгорукова начала незаконную продажу казенных концессий на железные дороги, а вот и сам император нервно разрыдался узнав, что один из молодых великих князей подворовывал вещи из кабинета императрицы, но через два месяца просит Милютина вернуть оступившего лоботряса "как-нибудь на службу" [25, т. 1, с. 157, 212; т 2. с. 152].

За тонким слоем высших сановников, близких к трону лежал более широкий слой дворян и чиновников 4, которым уже физически недоступно было непосредственное "припадание к стопам" высшей власти, но глядя на пример их, обогащавшихся путем выпрашиваний и прислужничества, они в свою очередь наживались путем вымогательств и поборов зависящих от них лиц. "Так прочно закладывались психологические основы взяточничества и казнокрадства" [14, c. 51]. При этом оба упомянутых явления - родственные друг другу сорные травы. "Если мы остановим свое внимание на главном поле российского взяточничества, делал очень важное заключение П. Берлин, то легко убедимся, что и люди, получавшие взятки, и люди, их дававшие, одновременно обогатели за один общий счет - казенный", вот почему оно расцветало у нас махровым цветом около казенных предприятий и учреждений, нанося ему колоссальные экономические потери, т.е. взяточничество не только нравственная, юридическая, но и экономическая проблема [14, c. 52].

Поэтому в нашей литературе в изобилии писали о взяточниках среди государственных служащих и очень скупо о взяточничестве в органах самоуправления - земстве и на частных предприятиях, где поощрялась частная инициатива служащих, не было протекций и вклад служащего оценивался по себестоимости - это составляло предмет постоянной зависти госслужащих. В целом именно государственная власть была широкой ареной коррупции.

Неразрывная сплетенность показной политической благонадежности с лубочным патриотизмом составляла любопытную национальную черту процесса самовоспроизводства взяточничества. "Стремясь привязать к себе чиновничество крепкими узами... правительство сквозь пальцы смотрело на обогащение с помощью взяток и обмана казны. Оно знало, что если чиновники-взяточники и обманывают, и разоряют казну, то, с другой стороны, в политическом отношении они всегда являются наиболее угодливым элементом" [14, c. 54]. Хотя взяточник в моральном отношении и гнилая, но все таки какая ни есть подпорка режиму. Это проницательно почувствовал уже Салтыков-Щедрин писавший в "Помпадурах и помпадуршах": "... что может быть покладистее, уживчивее ... хорошего, доброго взяточника... он готов ужиться с какою угодно внутренней политикой, уверовать в какого угодно Бога". Панцирь политической благонадежности защищал рыцарей взятки не только от слишком суровых кар и заставлял снисходительно смотреть на их лихоимство, но даже подчас покрывать и скрывать их неблаговидные поступки. Выразительный случай на сей предмет приводит известный журналист А. А. Столыпин (младший брат и идейный сторонник премьера-реформатора П. А. Столыпина). Случай имел место в эпоху массовых сенатских ревизий разных департаментов и громких разоблачений злоупотреблений чиновничества. Он описал на страницах "Нового времени" (26 апреля 1908 года) пример такого разоблачения: пойманные за руку чиновники взяточники одного из учреждений с целью переключения внимания подняли чрезвычайный и "патриотический шум" около своего сослуживца, обвиняя его в принадлежности к социал-демократам. И внимание ревизии и начальства с патриотических взяточников было отвлечено на чиновника, хотя и не берущего взятки, но зато подозреваемого в более серьезном проступке - в неблагонадежности.

2.2. Законодательство многих стран часто туманно и запутано для обывателя, это обстоятельство выпячивает на передний план социальную роль его толкователя, эксперта, т.е. чиновника. Плюс существует повсеместно общая закономерность отставания сложившихся и статичных законодательных норм-инструкций-правил от вечно изменяющейся жизни, которая иногда совсем уже не вмещается в устаревшие формы. Складывается явление, которое в начале 20-х годов американский социолог В. Огборн назвал "культурным отставанием", а у нас об этом явлении несинхронного развития и проблемах возникающих на этой почве еще раньше писали П. Струве и М. Туган-Барановский. Конечно рано или поздно пересмотр устаревших норм совершится, но это процесс чрезвычайно медленный. Преодолеть отставание можно расширительным перетолкованием законодательных норм и этим дать простор свободному росту новых жизненных сил. Такова практика многих цивилизованных стран, но особенностью России было то, что истолкование у нас шло "не а расширительном, а наоборот в ограничительном смысле и жизнь застаивалась в старых, тесных нормах" [14, c. 55]. И вот тут на помощь сторонникам нового приходит, как ни парадоксально, взятка, с помощью которой удается чуть-чуть расширить свободу действий прежде всего в экономической области. Через корыстную поддержку открывались новые фабрики и рудники, строились железные дороги, модернизировался флот (военный и гражданский). Вероятно эту функцию нашей взятки имел ввиду бывший мэр Москвы Г. Попов, когда он смиренно признался, что взятки предпринимателям придется давать чиновникам для пользы "дела". "При "строгом", "неукоснительном" применении существующих у нас архаических законов, регулирующих хозяйственную жизнь страны, отмечал Берлин, чиновники могли бы эту жизнь совершенно затормозить, оставаясь на почве законности" [28, c. 55]. А тут вместо многомесячных "законных" мучений - относительно быстро "незаконное" решение вопроса. Народ афорисрически обобщил эту зависимость: "не подмажешь - не поедешь!". Любой русский промышленник и общественный деятель мог привести сотни примеров, показывающих, как взятка выступала толкачом экономического, научно-технического и даже шире - общественного прогресса в обход устаревшим законам. "В стране с отсталым политическим строем, с отсталым законодательством взятка, заключает Берлин, сплошь и рядом выступала в "конституционной" роли" [14, c. 56]. Конечно взятка развращает нравственно и политически не только берущих, но и дающих, ибо протолкнув "прогрессивное" дело через взятку дающий ее человек перестает уважать закон и может в следующий раз обратиться к взятке при делах сомнительной прогрессивности и подчас в антизаконных акциях по сути, а не по форме. Что и имело место неоднократно, так что "неконституционное" значение взятки явно бы перевесило ее "конституционную" роль, если кто-либо попытался их сравнить. П. Милюков приводит мнение о Первой Государственной Думе ее члена и своего учителя В. О. Ключевского, "самого талантливого и вдумчивого из русских историков", писавшего в частном письме к А. Кони о том, что его поразили два факта, которых он никак не ожидал встретить в ближайшей общественной жизни нашего народа. "Это - быстрота, с какой сложился в народе взгляд на Думу как самый надежный орган законодательной власти" и то, что "существование Думы - это самая меньшая цена, которой может быть достигнуто бескровное успокоение страны", заливаемой революционной волной [26, c. 269]. Но верховная власть разогнала Думу и Ключевский сделал свой пророческий вывод о прекращении романовской династии: "Николай II будет последним царем; Алексей царствовать не будет". Роспуски последующих Дум и провал многих проектов в них обсуждавшихся, в том числе по реформированию российского чиновничества - только усугубляли дело развала всей машины государственной власти. Трудно было поверить тогда, вспоминал позднее Милюков, правильности провидения нашего знаменитого знатока отечественной истории. "А так оно и получилось, всего спустя 11-12 лет после описанных событий" [26, c. 120]. В стране, управление которой было построено в течении многих веков на принципах централизации, возобладали разрушительные тенденции децентрализации (и это-то в условиях войны!) в лице "самочинных организаций", т.е. всевозможных "общественных комитетов", "советов" и т.п. Сплошная вертикальная линия власти превратилась в пунктирную и вскоре вообще стерлась. Началась эпоха "революционного правотворчества", власть на местах вообще исчезла, партийные организации приобрели могущественное средство пропаганды самочинных действий [26, c. 579-480]. Распад чиновничества как социальной группы агентов власти напоминал процесс самоликвидации другой части государственного института - российской армии. Дезорганизация государственной жизни и как ее следствие - анархия и гражданская война на повестке дня России.

С начала 20-х годов ряд специалистов (П. Маслов, В. Штейн, С. Солнцев и другие), которые как научные работники сложились еще до революции, начинают писать о быстро растущем "советском" бюрократизме. Призывают изучать его не с помощью теории господства М. Вебера и теории бюрократизма К. Маркса. Обнаружилось, что аппарат любого "мобилизационного" типа государства широко внедрял в свой состав старых дореволюционных служащих с их традициями, привычками и навыками управленческой работы. Это подтвердили и анкетные исследования и перепись служащих в Москве и Петрограде охватившая сотни тысяч чиновников. Но проводились эти массовые исследования не с научной, а чисто административной целью. С конца 20-х годов социология чиновничества на долгие годы исчезла с нашего научного горизонта, хотя редкий съезд ВКПб-КПСС не заклинал бороться с бюрократизмом и его пороками. Но как "бороться", не изучая то, с чем призывали бороться? И потом, может быть надо было бороться не с бюрократией, а "за бюрократию", только как функциональную машину управления? На анекдотичность подобной ситуации никто не обращал внимания. Тема была прочно табуирована для объективного научного исследования и открыта только для очередного фельетонского разоблачения чиновников мелкого и среднего пошиба. Именно "Крокодил" долгое время выступал у нас своеобразным "социологическим" журналом, рассказывающим о многих изнанках жизни, о которых "серьезная" печать предпочитала молчать. Во всяком случае его публикации подтверждали наблюдения граждан над повседневной жизнью: взятка покинула административную среду и расползлась по другим социальным институтам - системам здравоохранения, образования, торговли и т.п. После перестройки научная ситуация стала медленно меняться и смеем надеяться на воскресение у нас социологии чиновничества, благо за последнее десятилетие эта социальная группа значительно выросла, как и фантастически выросли масштабы ее коррумпированности и взяточничества, если верить публикациям массовой печати.

Примечания

1. По статистике 1890 г. в США управленческий аппарат был чуть ли не в два раза больше - 743367 человек. Поэтому прав Р. Пайпс, утверждавший, что царской России не хватало управленцев катастрофически (см. его книгу "Россия при старом режиме". М. 1993. с. 367). Назад

2. Дело доходило до абсурда с нынешней точки зрения. Так в "Своде законов Российской империи" излагалось как надо "на законном основании" сушить кирпичи, гнуть железо, молоть хлеб, разводить огородные культуры и т.п. вплоть до мелочных предписаний дворникам убирать золу из печей "прежде их топки". В условиях маниакальной правительственной опеки частному почину инициативе "не было никакого простора" [1, № 11, c. 4]. Назад

3. Кроме "третьего" был еще не менее скандальный "второй" пункт, по которому ущемлялись права чиновников женского пола, включая запреты за время службы на вступление в брак, заведения детей и т.п. Почему девственность чиновниц так волнует начальство?- недоумевали многочисленные критики этого вида бюрократического "полового подбора". Назад

4. Чиновничество оставалось важным источником пополнения дворянского сословия, как не без иронии заметил Н. Коркунов, это был "нормальный способ" [27, c. 275]. "Огромное большинство ныне существующих дворян, писал Н. Рубакин в 1912 г. - бывшие чиновники или их потомки" [28, c. 59]. Назад

Библиографический список

 <<<     ΛΛΛ   

Если мы остановим свое внимание на главном поле российского взяточничества