<<<     ΛΛΛ     >>>   

В этой дискуссии часто упоминается и имя Доминика ЛаКапра, хотя он, по общему мнению, пытается сохранить определенные границы между литературой и историей. Но и в данном случае необходимо помнить о "модернистской" составляющей его интеллектуального подхода; не только из-за его позитивистского языка, но и благодаря основному объекту его интеллектуальной деятельности, тесно связанному с работами Деррида. По наблюдению Теуса, ЛаКапра заимствует у Деррида его "общий подход к производству и воспроизводству культурных смыслов, освободительскую, критическую позицию, демистифицирующую и опровергающую "конвенциональное" доминирование "единства и его аналогов"". По его мнению, "сходным образом, позиция Ла Капры имеет параллели с идеями Мегилла, для которого Деррида также выступает как освободитель от педантичных претензий эстетизма", и который также является одним из "новых интеллектуальных историков", чей "позитивистский" язык видится Джэйкоби столь парадоксальным [77].

В противоположность тому, что говорит о нём Замитто, Ганс Келлнер тоже не переходит черту, разделяющую вымысел и реальность. Как верный ученик Хейден Уайта, он видит задачу своей критической теории в освобождении и сопротивлении [78]. В одной из последних своих статей, Лайонел Госсман утверждает, что "совокупное влияние аналитической философии истории и деконструктивизма ... в сущности сводится к ставшему сегодня ортодоксией утверждению о том, что история - это лингвистический и риторический артефакт", и признаётся: "меня всё больше раздражает вольное и безответственное опошление того, что ранее было авангардистской позицией". Водораздел между вымыслом и реальностью почитается и Стефенном Банном, ценящим как "модернистских" мыслителей вроде Зигмунда Фрейда, так и постструктуралистов типа Ролана Барта [79]. Кроме того, я убеждён, что Лоуренс Стоун заблуждается, когда утверждает, что в работе Саймона Шамы "Полная определенность" [Dead Certainties] присутствует явное и нарочитое размывание разграничения фактов и вымысла [80].

"Новый историцизм", несмотря на утверждение многих исследователей, не есть шаг назад к литературной истории. Напротив, это движение - ещё одно прояв-
[191]

ление радикально историцистской установки постмодернистской историографии, отнюдь не отказывающейся и от своих теоретических притязаний. В действительности, как пишет Лютцелер, "в этом движении мы, в духе постмодернистской методологии, имеем дело с намеренно эклектичной амальгамой разнообразных подходов, уже доказавших свою жизнеспособность. Постмодернистский новый историцизм был бы самопротиворечив и непоследователен, будь он монолитным"[81].

В сфере социокультурной истории влияние "лингвистического поворота" и постструктурализма ощутимо меньше, нежели в интеллектуальной истории. Мы находим следы обоих направлений в работах по "культурной истории общества" Роже Шартье, на которого значительное влияние оказало творчество Фуко и труды таких социологов, как Пьер Бурдье и Норберт Элиас. Отсюда проистекает особое внимание Р. Шартье к анализу способов репрезентации действительности, а также учет всего многообразия форм взаимосвязи историка с объектом его исследования [82]. Идеи Деррида повлияли также на "женскую историю" Джоан Скотт, а также на некоторых других авторов. Однако, предупреждает нас Питер Бёрк, "если мы попытаемся более точно определить влияние деконструкции, постструктурализма и родственных течений, то окажется, что таких работ не очень то и много"[83].

"Лингвистический поворот", сам по себе имевший широкое, хотя и небесспорное влияние, затронул и другие области историографии, как например, "рабочую историю"[84]. Опять процитируем Бёрка: "небольшая группа историков (среди них Голо Манн и Карло Гинзбург), социологов и антропологов откликнулась на призыв Хейдена Уайта и начала экспериментирование с "креативным non-fiction", другими словами, повествовательными техниками, усвоенными у романистов или кинорежиссеров"[85]. Вот, почти и весь список, хотя следует не забывать, что - как мы убедимся в этом ниже - не деконструкция или постструктурализм, а главным образом герменевтика имела наибольшие последствия для постмодернистской историографии.

В любом случае, пока рано гадать как долго будет продолжаться эта тенденция, как далеко она зайдет в своем развитии и что будет итогом этого пути. Мы уже упоминали о временном разрыве между философией и историей. Сегодня очевидно, что наряду с развитием постмодернистской философии, одновременно закладывался и фундамент постмодернистской теории истории, и что постмодернистская историографическая практика заключает в себе как критический, так и экспериментальный опыт.

4.3. Микроистория, макроистория и постмодернизм.

Хотя то, что мы традиционно называем "синтезом", в микроистории осуществить невозможно, тем не менее, это направление не дотягивает до свойств "идеального типа" постмодернистской историографии. Хотя, конечно же, микроистория испытала воздействие "лингвистического поворота" и некоторых ключевых фигур постструктурализма, однако, в то же время, историки школы "Анналов", работающие в области микроистории, отвергают идею когнитивного релятивизма, и сохраняют уверенность в возможности, в известных пределах, познания реальности прошлого. Подобным образом, в работах по микроистории некоторых англо-американских
[192]

историков, специализирующихся в изучении культурной истории Европы Нового времени, также отвергается сведение истории лишь к языку и субъективности. Примером может служить ответ Натали Дэвис на жёсткую критику её работы "Возвращение Мартина Герра"[86]. Наконец, представители итальянской микроистории, следующие характерным методологическим нормам, связанным с деятельностью журнала Quaderni Storici, также настаивают, по словам Джованни Леви, на том, что "историческое исследование не является сугубо риторическим или эстетическим занятием", и специфический вклад этой школы в "новую историю" заключается как раз в отрицании "релятивизма, иррационализма и сведения работы историка к чисто риторической деятельности по истолкованию текстов, а не самих событий"[87].

Кроме того, следует помнить о том, что "макроистория" продолжала активно писаться в 80-е годы, и пишется сегодня. В нынешнее десятилетие расширилась практика сравнительной истории, которую Ле Гофф рассматривал единственно верным подходом ко всеобщей истории. В последние десять лет происходит активное возрождение исторической социологии, главные представители которой (Поланьи, Эйзенштадт, Бендикс, Андерсон, Валлерстайн, Бэррингтон Мур), как и используемые методы (в особенности сравнительный) достаточно хорошо представлены в недавнем сборнике под редакцией Теды Скочпол. Тем временем интенсивно развивалась и социологическая история, обсуждение которой предложено в книгах с такими красноречивыми заглавиями, как например, "Большие структуры, широкомасштабные процессы и гигантские сравнения" Чарльза Тилли, а также в коллективной работе под редакцией Оливера Зунтца, которая содержательно и теоретически родственна работе Скочпол [88].

Нельзя сказать, что мы являемся свидетелями сосуществования "микро-, и макроистории" в состоянии историографической "холодной войны". В одной из своих последних статей, Натали Дэвис продемонстрировала, что использование лингвинистической стратегии резко противопоставило между собой "классическую социальную историю" и "новейшую социальную историю", однако она допускает, что эти отличия были доведены да крайностей скорее из риторических соображений, при том, что в действительности между ними существует "множество точек пересечения". Дэвис заключает свой анализ отстаиванием насущной необходимости скорее не совмещения, а взаимодополнения обоих типов анализа, и призывает коллег обращаться к методам и объяснения, и повествования, которые наглядно выражают "взаимодействие и напряжение между большим и малым, социальным и культурным"[89]. Ясно, что перед нами новый тип современной историографии, отличный от классических вариантов "новой истории" тем, что она попыталась ответить на вызов как постструктуралистского "лингвистического поворота", так и символической антропологии Клиффорда Гиртца, выражавшей "интерпретативный поворот" 70-х.[90]

Таким образом, мы видим существенные различия между модернистской и постмодернистской историографией. Но существуют и весьма важные элементы преемственности: все разновидности постмодернистской историографии, как и все
[193]

предшествующие варианты "новой истории", ориентируются на междисциплинарность; и те, и другие стремятся к установлению взаимосвязи разноуровневых факторов, хотя и в разных масштабах и разными целями. Все они разделяют общий моральный и культурный релятивизм, но в историческом исследовании не приемлют релятивизм когнитивный, свойственный деконструктивизму и еще более, дезинтегративному текстуализму. Они все постоянно играют между прошлым и настоящим, между теорией и практикой, и их общим эпистемологическим полем, несомненно, является посткантианство. Самая замечательная черта этого непрерывного и длительного историографического тренда состоит в том, что обе его фазы до предела продвинули историцизацию бытия человека и общества, которая стала очевидной после превращения истории в самостоятельную дисциплину два столетия назад.[91] Воспользуемся ещё раз типологией Иггерса: если герменевтической традиции принадлежит гегемония в XIX столетии, которая затем, с возникновением "новой истории", перешла к марксистской и номологической традиции, то сейчас становится очевидным новое восстановление влияния герменевтической традиции в постмодернистской историографии.[92]

Не удивительно, что многие учёные, которые придерживаются самых разных взглядов, и обративших внимание на постсовременную мысль, пришли к общему заключению о том, что между модерном и постмодерном существует значительная преемственность. Среди самих постмодернистов, Лиотар прямо говорил о скрытом постмодернизме самой современности.[93] Выступая с марксистской позиции, Фредрик Джэймсон определил постмодернизм как новую "культурную логику позднего капитализма". В свою очередь, Ференц Фехер утверждает, что "постсовременность - это не отдельный исторический период, или эра, следующий за современностью как ее замещение, или отрицание. Это преобладающая тенденция поздней (или только достигшей зрелости) современности, заново критически переоценивающая свое прошлое"[94].

Описывая шеренгу тех, кто хотел бы преодолеть "парадоксы современности" и её принципов, будучи постсовременным, но не антисовременным, Александро Льяно заметил: "в культуре поздней современности наиболее важной является попытка продолжить модернизационный процесс, не замещая его важнейших оснований". Более того, он идет дальше и утверждает: "философами этого столетия, которые наиболее глубоко и последовательно размышляли и о современности, и о ее окончании, были, без всякого сомнения, Витгенштейн и Хайдеггер". После анализа последних, автор приступает к подробному обзору не только концепции Хабермаса, но и теории деконструкции, "поверхностных" рассуждений Ж. Ваттимо и П. Роватти, а также "вольных экскурсов в чистую власть" Фуко. По его мнению, эти авторы "снова и снова впадают в тавтологию, вращающуюся вокруг формулы quod erat demonstrandum ["что и требовалось доказать"]: если человеческое я полностью исчезло, то не существует ничего, кроме неотвратимой неизбежности такого исчезновения"[95].
[194]

Однако, утверждает Льяно, есть и не-модернистские установки, признаки некой "новой чувствительности"[96]. Как бы то ни было, разговоры о преемственности современности и постсовременности практически стали штампом.[97]

V. Заключение.

Из нашего поиска преемственностей, совмещённого с анализом расхождений и различий в историографии от Ранке до Шамы, можно заключить следующее. С одной стороны, историцизм присущ всем историческим школам последних двухсот лет, а постсовременность вырастает именно из модернистского типа мышления (начиная с Декарта и вплоть до Хабермаса, "последнего представителя Просвещения")[98]. Но, с другой стороны, очевидно, что нам сегодня не достаёт общего историографического проекта, который бы объединил значительное число историков из разных стран. Не существует одного "интерпретативного сообщества" историков, как нет фигур, подобных Ранке или Броделю, способных возглавить это сообщество. Как заключает Новик, в конце двадцатого столетия мы можем вторить словам Ветхого Завета: "нет царя в родном Отечестве"[99].

Чтобы действительно выйти за пределы современности, мы должны обладать метафизическим знанием о бытии и теорией познания, которые сделают доступным реальный мир, и послужат отправным пунктом для восстановления единого понимания человечества средствами философской антропологии.[100] Только таким путём можно организовать знание так, чтобы междисциплинарная деятельность не обернулась противоречивой по определению "междисциплинарной историей".[101] Это также единственный способ демаркации границ философского знания, разграничения наук гуманитарных и наук социальных, способный пролить свет на сходства и отличия их эпистемологического статуса, а также специфический предмет изучения каждой так, чтобы можно было бы избежать путаницы и дублирования.

Складывается впечатление, будто всё ещё только предстоит сделать, и адекватная форма для синтеза гуманитарного и социально-научного знания, не говоря уже об истории, пока еще не найдена. Тем не менее, история гуманитарных и социальных наук демонстрирует кумулятивный характер познания всех наук о человеке, не смотря на продолжительные периоды, когда исследовательский понятийный аппарат, методология и Weltanschauungen историков были откровенно ошибочными, или просто поверхностными. Как много лет назад сказал Э. Эванс-Причард, "теория может иметь эвристическую ценность, и не будучи истинной"[102].

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Олабарри И. Новая новая история структура большой длительности историографии 1 редакцией
Ление радикально историцистской установки постмодернистской историографии
Олабарри И. Новая новая история структура большой длительности историографии 8 историков