<<<     ΛΛΛ     >>>   

Мой шеф таскал меня за собой всюду, куда вел его «жалкий жребий», а он вел Ефима Лазаревича и в Художественный фонд, и в Музфонд, и в Детгиз, и во МХАТ, и во множество других творческих организаций, которые имели дело с авторским правом. Через месяц-другой я уже был «натаскан» на несложные авторские дела, как собака на поиск наркотиков, но прежде чем получить у шефа какое-либо практическое задание, я должен был заслужить у него доверие как порядочный человек (это качество Вакман ставил выше всех остальных: ума, спокойствия, сообразительности и т. д.) и, кроме того, по выражению Ефима Лазаревича, проявить «относительную грамотность», чтобы ему не пришлось краснеть за меня перед уважаемыми людьми. Наконец на пятый месяц моего стажерства, шеф, уходя в отпуск, передал мне юридическое обслуживание МХАТа. Помню, я каждый раз трепетал, входя в кабинет директора театра, чтобы сказать, что готов завизировать договор с кем-то (не помню, с кем) при условии (при каком условии, тоже не помню)... Важно то, что все это я говорил человеку, который внима-тельно меня выслушивал и, представьте себе, почтительно соглашался: директором театра была в ту пору Алла Константиновна Тарасова! Вам понятны мои тогдашние чувства?

Вернусь к уголовному делу, царственно подаренному мне Капелевичем. Я должен был защищать восемнадцатилетнюю девушку, которую обвинили в «покупке заведомо краденого» (статья 164-я, часть 2-я тогдашнего Уголовного кодекса РСФСР). Как ее защи-щать, я, конечно, не представлял, поскольку вина девушки мне была явной: во дворе собственного дома она купила у мальчишек за четверть цены вполне приличную зимнюю шубу. Вся консультация, разумеется, была в курсе «моего» Дела, и недостатка в советах не было, особенно от наших женщин: и Наташа Канаева, и Нина Здравомыслова, и обе Ирочки (Ярославская и Филатова, хотя вторая была, строго говоря, не Ирой, а Ревмирой — от «революции мира», но весьма мирная, добрая, очень красивая, так что никакого «рев» в ней не было, а потому она и явилась миру просто Ирочкой) — все они наперебой давали мне чисто женские советы: бить на молодость подзащитной, на первую судимость, на больную бабушку, которую следует отыскать, даже на безответную любовь из-за бедности, в то время как избранник был из обеспеченной семьи, мезальянс. Один из Левенсонов (в Московской коллеги адвокатов было два Левенсона. Но отличались они не по именам-отчествам, а по такому признаку: один был «с трубкой», второй — «с машиной», так вот у нас в консультации был — «с машиной») сказал с философским выражением на лице: «Дорогой коллега, вам ничего не остается, как пять минут поплакать в жилетку судьям».

В обреченном состоянии, помню, я поехал в тюрьму говорить с подзащитной. Начал я с откровенного вопроса: «Вы знали, что шуба краденая?» — «Клянусь вам, — примерно так ответила девушка, — я бы скорее удавилась, чем купила ее, если бы знала!» От ад-вокатов, думал я, у подзащитных не должно быть секретов, но понять, что это не совсем так, мне суждено было позже.

Я тщательно готовился к слушанию дела: изучил материалы следствия, продумал версию защиты, выстроил систему доказательств, написал заранее речь. Я был готов к судебному заседанию, как молодой летчик к первому самостоятельному полету, врач — к первой операции, музыкант — к первому сольному концерту: был собран, взволнован, не очень уверен в себе, но абсолютно уверен в самолете, в правильности диагноза, в крепости скрипичных струн, в данном случае — в невиновности моей подзащитной. Дальнейшее может показаться читателю оригинальным вымыслом, впрочем, придумать можно и интересней: увы, все случилось на глазах почти у всей консультации, моих друзей и даже родственников, которые пришли смотреть на мой «высший пилотаж».

Процесс сначала складывался удачно: я довольно цепко допрашивал свидетелей, со скептической улыбкой слушал обвинительную речь женщины-прокурора, а потом произнес свою. У меня не было нужды заглядывать в конспект, я говорил, можно сказать, экспромтом и, как мне казалось, горячо и убедительно. Закончил я так: «Однажды в Голландии судили хлебопека, убившего свою жену. Его признали виновным, приговорили к смерти, но после казни выяснилось, что жена, как и говорил хлебопек, жива и здорова и преспокойно находится в соседнем городе.

С тех пор в судах Голландии учреждена специальная должность «напоминателя». Когда судьи поднимались, чтобы уйти в совещательную комнату, «напоминатель» громко произносил им вслед: «Помните о хлебопеке!» Я тоже говорю вам, товарищи судьи: помните о хлебопеке! Эта девушка невиновна, потому что не знала, что шуба краденая!» И сел под гробовое молчание потрясенного, хотел я думать, зала.

И тут послышались рыдания. Рыдала моя подзащитная! К своему несчастью и моему великому позору, она оказалась единственным человеком, который по достоинству оценил мое красноречие и глубоко его прочувствовал. И потому, рыдая, она сквозь слезы вос-кликнула: «Я знала, знала, знала, что шуба краденая!» Бедняжке дали год лишения свободы. А я с тех пор боюсь быть убедительным в ущерб тем, кого я защищаю, и бездоказательным в пользу тех, кого подвергаю осуждению.

Первая взятка

15 февраля 1952 года (на шестой месяц стажировки) я сделал в дневнике короткую запись: «Принял дело изобретателя Хрусталева о взыскании с министерства хлопководства страны гонорара в размере пятисот тысяч рублей».

Теперь расшифрую: к Ефиму Лазаревичу обратился некий господин, которого угораздило изобрести хлопкоуборочный комбайн, а денег ему, естественно, не заплатили, хотя изобретение эксплуатировали в хвост и в гриву. Адвокат, ознакомившись с документами, передал мне все материалы, не очень надеясь на успех, но тем не менее пообещав Хрусталеву и мне кураторство. Прежде всего от суммы иска у меня сразу перехватило дыхание: пятьсот тысяч — это пять Сталинских премий 1-й степени. (Кстати, «третье-степенную» получил в пятьдесят первом Юрий Трифонов за повесть «Студенты» и считался со своими двадцатью пятью тысячами баснословно богатым человеком.) А тут какой-то Хрусталев и — полмиллиона! — даже во сне такие деньги мало кому могли присниться.

Помню, Хрусталев впервые явился ко мне в валенках, ватных брюках, пальто, перешитом из солдатской шинели. Я попросил его хоть как-то переодеться, чтобы идти в суд в относительно при-личном виде, и он, конечно, где-то одолжил разномастную одежду, не удовлетворившую ни меня, ни тем более судей, перед которыми мы вскоре предстали. Говорю к тому, что у той истории, как в сказке о Золушке, будет счастливый конец, и однажды мой Хрусталев наденет на ногу «хрустальный башмачок» (простите за невольный каламбур: бывают же совпадения!).

В Москву искать правду Хрусталев приехал из Янги-юля; откровенно сказать, я до сих пор не знаю, есть ли в Узбекистане город с таким названием, я же запомнил город по звуку, как иногда запоминают мотив песни, не зная нот, но обладая музыкальным слухом, вот я и запомнил: Янги-юль, теперь и вы можете это сделать, если получится.

В дело я вник довольно быстро, сориентировался и через месяц... проиграл процесс в народном суде. Потом начались бдения, о которых скажу кратко: удалось отменить решение народного суда, перенести дело в городской, проиграть там, потом перенести в Верховный, тоже проиграть, но вновь отменить решение, и наконец через полтора года мы получили на руки благоприятное решение Верховного суда страны. Победа! Хрусталев крепко пожал мне руку и исчез из поля зрения на несколько месяцев.

Приготовьтесь, читатель, это «ружье» еще выстрелит, не зря я веду разговор не просто о деле Хрусталева, а о «взятке». Кстати, мне еще следует объяснить, почему слово «взятка» я беру в кавычки: потому, что в этой истории деньги были, но взяткой их считать нельзя, так как адвокаты не могут получать взятку, это удовольствие принадлежит только должностным лицам, адвокаты же таковыми не являются: они не могут ничего дать или не дать, выписать или не выписать, разрешить или запретить. Бывали, правда, случаи, когда адвокаты несли уголовную ответственность как посредники при передаче взятки (например, судье), их судили (довольно редко, но судили). А в обычных вариантах подобные деньги были «благодарностью», как чаевые таксисту или официанту. Адвокаты называли «благодарности» между собой почему-то «микстами», а почему, я не знаю, зато знаю, что микстом зовут теннисистов, когда в паре играют мужчина и женщина, есть еще «миксер» (смешиватель, если не ошибаюсь), вероятно, по аналогии, и эти деньги приходят к адвокатам, как бы смешиваясь с официальными, внесенными клиентами в кассу консультации, отсюда и «микст».

Прошел год. Я был признан адвокатами «своим», рисовал стенгазету, активно дежурил и принимал клиентов, количеством судебных дел, правда, похвастать не мог. Но вот как-то заехал к вечеру в консультацию специально для того, чтобы «в лицах» рассказать коллегам забавную историю, только что со мной происшедшую: о визите домой к одному клиенту. Лавры Гершуни казались мне по плечу, тем более что в данном случае я был его прямым наследником; ведь и дело о разводе передал мне Яков Исидорович, и как бы предоставил свою благодарную аудиторию. Суть истории такова: перед бракоразводным заседанием суда мне следовало составить список вещей, которые мой клиент добровольно отдавал бывшей супруге (которую он называл не иначе как «щучкой»), и список вещей, оставленных у себя. Вообще-то адвокаты по домам клиентов обычно не разъезжали, но тут я сделал исключение из уважения к клиенту, не говоря уже о моем «писательском» интересе (и был за это вознагражден): моим клиентом был замечательный баритон, солист Большого театра, народный артист СССР. В середине дня я сидел у него за журнальным столиком и записывал то, что он диктовал, прохаживаясь по нескольким комнатам огромной квартиры в махровом халате и в шлепочках (вполне домашний вариант), одновременно распеваясь к вечернему спектаклю в Большом. Получалось примерно так: «Пишите, серва-а-а-а-ант, — с модуляцией голоса от «до» через «фа» к «си» и обратно, причем на мотив арии Мефистофеля «люди гибнут за металл», — я этой бля-я-я-а-о-у-ю-диии не дам ни за как-и-и-е- ковриж-ки-и-е-о-у-и-и, а вот телле-е-ви-зо-а-о-о-ор пусть бере-е-е-у-е-ет!» — с добавлением уже речитативом соленого русского слова. Все это я и «показывал» адвокатам и клиентам, которые вообще-то могли ходить в консультацию, как на спектакли.

В это мгновение меня прервала Зинаида Ильинична. Обратив внимание на какого-то человека, стоящего на пороге комнаты: «Валерий Абрамыч, к вам посетитель!» В посетителе я не сразу узнал Хрусталева. Он был одет во все новое, причем купленное в магазине «Москва», да еще за один присест: от штиблетов до фетровой шляпы, и носовой платок, я думаю, был приобретен одновременно с прочими носильными вещами. Так, измученный бедностью человек может однажды, получив очень большие деньги, явиться в некое торговое место и в один момент начать новую жизнь, ни на минуту не откладывая возможности сразу преобразиться, что назы-вается, из грязи в князи.

Да, конечно, это был мой изобретатель, получивший наконец гонорар и право на лучшую жизнь. Я сел за стол, жестом пригласив Хрусталева к себе. Он как-то бочком приблизился и широко улыбнулся во все тридцать три зуба. Подошел, остановился, протянул мне какой-то конверт и громко сказал: «Я к вам, Абрамыч, с благодарностью! Вот! Здесь первая половина: пятьдесят тысяч, а вторую половину...»

Мне сразу стало неуютно, и я прервал Хрусталева: «Опомнитесь!» Консультация замерла. Хрусталев сначала не понял, о чем я говорю. «Возьмите, Хрусталев, свои деньги, — четко произнес я, бледнея и видя кончик собственного носа, как это всегда было со мной, когда я сильно сердился, — пожалуйста, не позорьте меня перед коллегами! И прощайте!» После таких слов я гордо ушел в одну из наших маленьких комнат, чтобы не видеть потрясенного Хрусталева и обалдевших адвокатов. Потом, когда я вернулся, коллеги сказали мне, что, во-первых, Хрусталев сначала растерялся, затем спрятал конверт в карман и, потоптавшись, молча ушел, а во-вторых, что я полный болван.

Возможно, и болван. Могу сказать твердо и определенно, что такой суммы «благодарности» не видели даже самые маститые адвокаты городской коллегии в те времена, и еще: мой отказ от денег был продиктован отнюдь не присутствием в комнате коллег, а моим собственным неприятием денег, которыми можно вроде бы оценить мою личную независимость и даже покуситься на неприкосновенность. Глупо? Но я не жалею: потеряв голову, не стоит печалиться о прическе.

Однако, признаюсь вам, читатель, в очень странном феномене: тех пятидесяти тысяч рублей мне не хватает до сих пор! Причем не символически, а вполне реально. Каждый раз, к примеру, когда моей жене или детям нужно купить какую-нибудь дорогую по нынешним временам вещь, а нам сложно это сделать из-за того, что чуть раньше мы купили дорогую вещь, а перед этим еще какую-то вещь, я такой вот цепочкой добираюсь до «хрусталевских» пятидесяти тысяч, с помощью которых я, возможно, с самого начала легко и просто заложил бы основу нашего семейного бюджета, и тогда легко приобрел бы новый пылесос вместо ревущего на весь подъезд «Урала», столетний юбилей которого мы уже можем праздновать.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Потом нас повели домой мимо кабинета директора фабрики
Если прилично так говорить о компромате
Тут какой то хрусталев
Аграновский В. Вторая Древнейшая. Беседы о журналистике 11 полезная
Топоров победитель