<<<     ΛΛΛ     >>>   

VII

Не найдя разъяснения в знании, я стал искать этого разъяснения в жизни,
надеясь в людях, окружающих меня, найти его, и я стал наблюдать людей --
таких же, как я, как они живут вокруг меня и как они относятся к этому
вопросу, приведшему меня к отчаянию.
И вот что я нашёл у людей, находящихся в одном со мною положении по
образованию и образу жизни.
Я нашёл, что для людей моего круга есть четыре выхода из того ужасного
положения, в котором мы все находимся.
Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не
понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда --
большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди -- ещё не
поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону,
Будде. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих
кусты, за которые они держатся, и лижут капли мёду. Но они лижут эти капли
мёда только до времени: что-нибудь обратит их внимание на дракона и мышей, и
-- коней их лизанью. От них мне нечему научиться, нельзя перестать знать
того, что знаешь.
Второй выход -- это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная
безнадёжность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть, не
смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мёд самым лучшим образом,
особенно если его на кусте попалось много. Соломон выражает этот выход так:
"И похвалил я веселье, потому что нет лучшего для человека под солнцем,
как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его,
которые дал ему Бог под солнцем.
"Итак, иди ешь с веселием хлеб твой и пей в радости сердца вино твоё...
Наслаждайся жизнью с женщиною, которую любишь, во все дни суетной жизни
твоей, во все суетные дни твои, потому что это -- доля твоя в жизни и в
трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем... Всё, что может рука твоя по
силам делать, делай, потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни
размышления, ни знания, ни мудрости".
Этого второго вывода придерживается большинство людей нашего круга.
Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше, чем зол,
а нравственная тупость даёт им возможность забывать, что выгода их положения
случайна, что всем нельзя иметь 1000 женщин и дворцов, как Соломон, что на
каждого человека с 1000 жён есть 1000 людей без жён, и на каждый дворец есть
1000 людей, в поте лица строящих его, и что та случайность, которая нынче
сделала меня Соломоном, завтра может сделать меня рабом Соломона. Тупость же
воображения этих людей даёт им возможность забывать про то, что не дало
покоя Будде -- неизбежность болезни, старости и смерти, которая не
нынче-завтра разрушит все эти удовольствия. То, что некоторые из этих людей
утверждают, что тупость их мысли и воображения есть философия, которую они
называют позитивной, не выделяет их, на мой взгляд, из разряда тех, которые,
не видя вопроса, лижут мёд. И этим людям я не мог подражать: не имея их
тупости воображения, я не мог её искусственно произвести в себе. Я не мог,
как не может всякий живой человек, оторвать глаз от мышей и дракона, когда
он раз увидал их.
Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв,
что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить её. Так поступают редкие
сильные и последовательные люди. Поняв всю глупость шутки, какая над ними
сыграна, и поняв, что блага умерших паче благ живых и что лучше всего не
быть, так и поступают и кончают сразу эту глупую шутку, благо есть средства:
петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезды на железных
дорогах. И людей из нашего круга, поступающих так, становится всё больше и
больше. И поступают люди так большею частью в самый лучший период жизни,
когда силы души находятся в самом расцвете, а унижающих человеческий разум
привычек ещё усвоено мало. Я видел, что это самый достойный выход, и хотел
поступить так.
Четвёртый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы, понимая
зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть её, зная вперёд, что ничего
из неё выйти не может. Люди этого разбора знают, что смерть лучше жизни, но,
не имея сил поступить разумно -- поскорее кончить обман и убить себя,
чего-то как будто ждут. Это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее и
оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?... Я находился в этом
разряде.
Так люди моего разбора четырьмя путями спасаются от ужасного
противоречия. Сколько я ни напрягал своего умственного внимания, кроме этих
четырёх выходов я не видал ещё иного. Один выход: не понимать того, что
жизнь есть бессмыслица, суета и зло и что лучше не жить. Я не мог не знать
этого и, когда раз узнал, не мог закрыть на это глаза. Другой выход --
пользоваться жизнью такою, какая есть, не думая о будущем. И этого не мог
сделать. Я, как Сакиа-Муни, не мог ехать на охоту, когда знал, что есть
старость, страдания, смерть. Воображение у меня было слишком живо. Кроме
того, я не мог радоваться минутной случайности, кинувшей на мгновение
наслаждение на мою долю. Третий выход: поняв, что жизнь есть зло и глупость,
прекратить, убить себя. Я понял это, но почему-то всё ещё не убивал себя.
Четвёртый выход -- жить в положении Соломона, Шопенгауэра -- знать, что
жизнь есть глупая, сыгранная надо мною шутка, и всё-таки жить, умываться,
одеваться, обедать, говорить и даже книжки писать. Это было для меня
отвратительно, мучительно, но я оставался в этом положении.
Теперь я вижу, что если я не убил себя, то причиной тому было смутное
сознание несправедливости моих мыслей. Как ни убедителен и несомненен
казался мне ход моей мысли и мыслей мудрых, приведших нас к признанию
бессмыслицы жизни, во мне оставалось неясное сомнение в истинности исходной
точки моего рассуждения.
Оно было такое: Я, мой разум -- признали, что жизнь неразумна. Если нет
высшего разума (а его нет, и ничто доказать его не может), то разум есть
творец жизни для меня. Не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Как
же этот разум отрицает жизнь, а он сам творец жизни? Или, с другой стороны:
если бы не было жизни, не было бы и моего разума, -- стало быть, разум есть
сын жизни. Жизнь есть всё. Разум есть плод жизни, и разум этот отрицает
самую жизнь. Я чувствовал, что тут что-то неладно.
Жизнь есть бессмысленное зло, это несомненно, -- говорил я себе. -- Но
я жил, живу ещё, и жило и живет всё человечество. Как же так? Зачем же оно
живёт, когда может не жить? Что ж, я один с Шопенгауэром так умён, что понял
бессмысленность и зло жизни?
Рассуждение о суете жизни не так хитро, и его делают давно и все самые
простые люди, а жили и живут. Что эк, они-то все живут и никогда и не думают
сомневаться в разумности жизни?
Моё знание, подтвержденное мудростью мудрецов, открыло мне, что всё на
свете -- органическое и неорганическое -- всё необыкновенно умно устроено,
только моё одно положение глупо. А эти дураки -- огромные массы простых
людей -- ничего не знают насчёт того, как всё органическое и неорганическое
устроено на свете, а живут, и им кажется, что жизнь их очень разумно
устроена!
И мне приходило в голову: а что как я чего-нибудь ещё не знаю? Ведь
точно так поступает незнание. Незнание ведь всегда это самое говорит. Когда
оно не знает чего-нибудь, оно говорит, что глупо то, чего оно не знает. В
самом деле выходит так, что есть человечество целое, которое жило и живёт,
как будто понимая смысл своей жизни, ибо, не понимая его, оно не могло бы
жить, а я говорю, что вся эта жизнь бессмыслица, и не могу жить.
Никто не мешает нам с Шопенгауэром отрицать жизнь. Но тогда убей себя
-- и не будешь рассуждать. Не нравится тебе жизнь, убей себя. А живёшь, не
можешь понять смысла жизни, так прекрати её, а не вертись в этой жизни,
рассказывая и расписывая, что ты не понимаешь жизни. Пришёл в весёлую
компанию, всем очень хорошо, все знают, что они делают, а тебе скучно и
противно, так уйди.
Ведь в самом деле, что же такое мы, убеждённые в необходимости
самоубийства и не решающиеся совершить его, как не самые слабые,
непоследовательные и, говоря попросту, глупые люди, носящиеся с своею
глупостью, как дурак с писаной торбой?
Ведь наша мудрость, как ни несомненно верна она, не дала нам знания
смысла нашей жизни. Всё же человечество, делающее жизнь, миллионы -- не
сомневаются в смысле жизни.
В самом деле, с тех давних, давних пор, как есть жизнь, о которой я
что-нибудь да знаю, жили люди, зная то рассуждение о тщете жизни, которое
мне показало её бессмыслицу, и всё-таки жили, придавая ей какой-то смысл. С
тех пор как началась какая-нибудь жизнь людей, у них уже был этот смысл
жизни, и они вели эту жизнь, дошедшую до меня. Всё, что есть во мне и около
меня, всё это -- плод их знания жизни. Те самые орудия мысли, которыми я
обсуждаю эту жизнь и осуждаю её, всё это не иной, а ими сделано. Сам я
родился, воспитался, вырос благодаря им. Они выкопали железо, научили рубить
лес, приручили коров, лошадей, научили сеять, научили жить вместе, урядили
нашу жизнь;
они научили меня думать, говорить. И я-то, их произведение, ими
вскормленный, вспоённый, ими наученный, их мыслями и словами думающий,
доказал им, что они -- бессмыслица! "Тут что-то не так, -- говорил я себе.
-- Где-нибудь я ошибся". Но в чём была ошибка, я никак не мог найти.

VIII

Все эти сомнения, которые теперь я в состоянии высказать более или
менее связно, тогда я не мог бы высказать. Тогда я только чувствовал, что,
как ни логически неизбежны были мои, подтверждаемые величайшими мыслителями,
выводы о тщете жизни, в них было что-то неладно. В самом ли рассуждении, в
постановке ли вопроса, я не знал; я чувствовал только, что убедительность
разумная была совершенная, но что её было мало. Все эти доводы не могли
убедить меня так, чтоб я сделал то, что вытекало из моих рассуждений, т. е.
чтоб я убил себя. И я бы сказал неправду, если бы сказал, что я разумом
пришёл к тому, к чему я пришёл, и не убил себя. Разум работал, но работало и
ещё что-то другое, что я не могу назвать иначе, как сознанием жизни.
Работала ещё та сила, которая заставляла меня обращать внимание на то, а не
на это, и эта-то сила и вывела меня из моего отчаянного положения и
совершенно иначе направила разум. Эта сила заставила меня обратить внимание
на то, что я с сотнями подобных мне людей не есть всё человечество, что
жизни человечества я ещё не знаю.
Оглядывая тесный кружок свёрстных мне людей, я видел только людей, не
понимавших вопроса, понимавших и заглушавших вопрос пьянством жизни,
понявших и прекращавших жизнь и понявших и по слабости доживавших отчаянную
жизнь. И я не видал иных. Мне казалось, что тот тесный кружок учёных,
богатых. и достужих людей, к которому я принадлежал, составляет всё
человечество, а что те миллиарды живших и живых, это -- так, какие-то скоты
-- не люди.
Как ни странно, ни неимоверно-непонятно кажется мне теперь то, как мог
я, рассуждая про жизнь, просмотреть окружавшую меня со всех сторон жизнь
человечества, как я мог до такой степени смешно заблуждаться, чтобы думать,
что жизнь моя, Соломонов и Шопенгауэров есть настоящая, нормальная жизнь, а
жизнь миллиардов есть не стоящее внимания обстоятельство, как ни странно это
мне теперь, я вижу, что это было так. В заблуждении гордости своего ума мне
так казалось несомненным, что мы с Соломоном и Шопенгауэром поставили вопрос
так верно и истинно, что другого ничего быть не может, так несомненно
казалось, что все эти миллиарды принадлежат к тем, которые ещё не дошли до
постижения всей глубины вопроса, что я искал смысла своей жизни и ни разу не
подумал: "да какой же смысл придают и придавали своей жизни все миллиарды,
жившие и живущие на свете?"
Я долго жил в этом сумасшествии, особенно свойственном, не на словах,
но на деле, нам -- самым либеральным и учёным людям. Но благодаря ли моей
какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу, заставившей
меня понять его и увидать, что он не так глуп, как мы думаем, или благодаря
искренности моего убеждения в том, что я ничего не могу знать, как то, что
самое лучшее, что я могу сделать -- это повеситься, я чуял, что если я хочу
жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех,
которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших
и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь. И я
оглянулся на огромные массы отживших и живущих простых, не учёных и не
богатых людей и увидал совершенно другое. Я увидал, что все эти миллиарды
живших и живущих людей, все, за редкими исключениями, не подходят к моему
делению, что признать их не понимающими вопроса я не могу, потому что они
сами ставят его и с необыкновенной ясностью отвечают на него. Признать их
эпикурейцами тоже не могу, потому что жизнь их слагается больше из лишений и
страданий, чем наслаждений; признать же их неразумно доживающими
бессмысленную жизнь могу ещё меньше, так как всякий акт их жизни и самая
смерть объясняются ими. Убивать же себя они считают величайшим злом.
Оказывалось, что у всего человечества есть какое-то не признаваемое и
презираемое мною знание смысла жизни. Выходило то, что знание разумное не
даёт смысла жизни, исключает жизнь; смысл же, придаваемый жизни миллиардами
людей, всем человечеством, зиждется на каком-то презренном, ложном знании.
Разумное знание в лице учёных и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные
массы людей, всё человечество -- признают этот смысл в неразумном знании. И
это неразумное знание есть вера, та самая, которую я не мог не откинуть. Это
Бог, это творение в 6 дней, дьяволы и ангелы и всё то, чего я не могу
принять, пока я не сошёл с ума.
Положение моё было ужасно. Я знал, что я ничего не найду на пути
разумного знания, кроме отрицания жизни, а там в вере -- ничего, кроме
отрицания разума, которое ещё невозможнее, чем отрицание жизни. По разумному
знанию выходило так, что жизнь есть зло, и люди знают это, от людей зависит
не жить, а они жили и живут, и сам я жил, хотя и знал уже давно то, что
жизнь бессмысленна и есть зло. По вере выходило, что для того, чтобы понять
смысл жизни, я должен отречься от разума, того самого, для которого нужен
смысл.

IX

Выходило противоречие, из которого было только два выхода: или то, что
я называл разумным, не было так разумно, как я думал; или то, что мне
казалось неразумно, не было так неразумно, как я думал. И я стал проверять
ход рассуждений моего разумного знания.
Проверяя ход рассуждений разумного знания, я нашёл его совершенно
правильным. Вывод о том, что жизнь есть ничто, был неизбежен; но я увидал
ошибку. Ошибка была в том, что я мыслил несоответственно поставленному мною
вопросу. Вопрос был тот: зачем мне жить, т. е. что выйдет настоящего, не
уничтожающегося из моей призрачной, уничтожающейся жизни, какой смысл имеет
моё конечное существование в этом бесконечном мире? И чтоб ответить на этот
вопрос, я изучал жизнь.
Решения всех возможных вопросов жизни, очевидно, не могли удовлетворять
меня, потому что мой вопрос, как он ни прост кажется сначала, включает в
себя требование объяснения конечного бесконечным и наоборот.
Я спрашивал: какое вневременное, внепричинное, внепространственное
значение моей жизни? -- А отвечал я на вопрос: какое временное, причинное и
пространственное значение моей жизни? Вышло то, что после долгого труда
мысли я ответил: никакого.
В рассуждениях моих я постоянно приравнивал, да и не мог поступить
иначе, конечное к конечному и бесконечное к бесконечному, а потому у меня и
выходило, что и должно было выходить: сила есть сила, вещество есть
вещество, воля есть воля, бесконечность есть бесконечность, ничто есть
ничто, и дальше ничего не могло выйти.
Было что-то подобное тому, что бывает в математике, когда, думая решать
уравнение, решаешь тождество. Ход размышления правилен, но в результате
получается ответ: а = а, или х = х, или 0=0. То же самое случилось и с моим
рассуждением по отношению к вопросу о значении моей жизни. Ответы, даваемые
всей наукой на этот вопрос, -- только тождества.
И действительно, строго разумное знание, то знание, которое, как это
сделал Декарт, начинает с полного сомнения во всём, откидывает всякое
допущенное на веру знание и строит всё вновь на законах разума и опыта, -- и
не может дать иного ответа на вопрос жизни, как тот самый, который я и
получил, -- ответ неопределённый. Мне только показалось сначала, что знание
дало положительный ответ -- ответ Шопенгауэра: жизнь не имеет смысла, она
есть зло. Но, разобрав дело, я понял, что ответ не положительный, что моё
чувство только выразило его так. Ответ же строго выраженный, как он выражен
и у браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только ответ
неопределённый, или тожество: 0=0, жизнь, представляющаяся мне ничем, есть
ничто. Так что знание философское ничего не отрицает, а только отвечает, что
вопрос этот не может быть решён им, что для него решение остаётся
неопределённым.
Поняв это, я понял, что и нельзя было искать в разумном знании ответа
на мой вопрос и что ответ, даваемый разумным знанием, есть только указание
на то, что ответ может быть получен только при иной постановке вопроса,
только тогда, когда в рассуждение будет введён вопрос отношения конечного к
бесконечному. Я понял и то, что, как ни неразумны и уродливы ответы,
даваемые верою, они имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ
отношение конечного к бесконечному, без которого не может быть ответа. Как я
ни поставлю вопрос: как мне жить? -- ответ: по закону Божию. -- Что выйдет
настоящего из моей жизни? -- Вечные мучения или вечное блаженство. -- Какой
смысл, не уничтожаемый смертью? -- Соединение с бесконечным Богом, рай.
Так что, кроме разумного знания, которое мне прежде представлялось
единственным, я был неизбежно приведён к признанию того, что у всего
живущего человечества есть ещё какое-то другое знание, неразумное -- вера,
дающая возможность жить. Вся неразумность веры оставалась для меня та же,
как и прежде, но я не мог не признать того, что она одна даёт человечеству
ответы на вопросы жизни и, вследствие того, возможность жить.
Разумное знание привело меня к признанию того, что жизнь бессмысленна,
жизнь моя остановилась, и я хотел уничтожить себя. Оглянувшись на людей, на
всё человечество, я увидал, что люди живут и утверждают, что знают смысл
жизни. На себя оглянулся: я жил, пока знал смысл жизни. Как другим людям,
так и мне смысл жизни и возможность жизни давала вера.
Оглянувшись дальше на людей других стран, на современных мне и на
отживших, я увидал одно и то же. Где жизнь, там вера, с тех пор, как есть
человечество, даёт возможность жить, и главные черты веры везде и всегда
одни и те же.
Какие бы и кому бы ни давала ответы какая бы то ни была вера, всякий
ответ веры конечному существованию человека придаёт смысл бесконечного, --
смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью. Значит -- в одной
вере можно найти смысл и возможность жизни. И я понял, что вера в самом
существенном своём значении не есть только "обличение вещей невидимых" и т.
д., не есть откровение (это есть только описание одного из признаков веры)
не есть только отношение человека к Богу (надо определить веру, а потом
Бога, а не через Бога определять веру), не есть только согласие с тем, что
сказали человеку, как чаще всего понимается вера, -- вера есть знание смысла
человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живёт.
Вера есть сила жизни. Если человек живёт, то он во что-нибудь да верит. Если
б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. Если он не
видит и не понимает призрачности конечного, он верит в это конечное; если он
понимает призрачность конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры
нельзя жить.
И я вспомнил весь ход своей внутренней работы и ужаснулся. Теперь мне
было ясно, что для того, чтобы человек мог жить, ему нужно или не видеть
бесконечного, или иметь такое объяснение смысла жизни, при котором конечное
приравнивалось бы бесконечному. Такое объяснение у меня было, но оно мне
было не нужно, пока я верил в конечное, и я стал разумом проверять его. И
перед светом разума всё прежнее объяснение разлетелось прахом. Но пришло
время, когда я перестал верить в конечное. И тогда я стал на разумных
основаниях строить из того, что я знал, такое объяснение, которое дало бы
смысл жизни; но ничего не построилось. Вместе с лучшими умами человечества я
пришёл к тому, что 0 = 0, и очень удивился, что получил такое решение, тогда
как ничего иного и не могло выйти.
Что я делал, когда я искал ответа в знаниях опытных? -- Я хотел узнать,
зачем я живу, и для этого изучал всё то, что вне меня. Ясно, что я мог
узнать многое, но ничего из того, что мне нужно.
Что я делал, когда я искал ответа в знаниях философских? Я изучал мысли
тех существ, которые находились в том же самом положении, как и я, которые
не имели ответа на вопрос: зачем я живу. Ясно, что я ничего и не мог узнать
иного, как то, что я сам знал, что ничего знать нельзя.
Что такое я? -- часть бесконечного. Ведь уже в этих двух словах лежит
вся задача. Неужели этот вопрос только со вчерашнего дня сделало себе
человечество? И неужели никто до меня не сделал себе этого вопроса --
вопроса такого простого, просящегося на язык каждому умному дитяти?
Ведь этот вопрос был поставлен с тех пор, как люди есть; и с тех пор,
как люди есть, понято, что для решения этого вопроса одинаково недостаточно
приравнивать конечное к конечному и бесконечное к бесконечному, и с тех пор
как люди есть, отысканы отношения конечного к бесконечному и выражены.
Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к бесконечному и
получается смысл жизни, понятия Бога, свободы, добра, мы подвергаем
логическому исследованию. И эти понятия не выдерживают критики разума.
Если бы не было так ужасно, было бы смешно, с какой гордостью и
самодовольством мы, как дети, разбираем часы, вынимаем пружину, делаем из
неё игрушку и потом удивляемся, что часы перестают идти.
Нужно и дорого разрешение противоречия конечного с бесконечным и ответ
на вопрос жизни такой, при котором возможна жизнь. И это единственное
разрешение, которое мы находим везде, всегда и у всех народов, --
разрешение, вынесенное из времени, в котором теряется для нас жизнь людей,
разрешение столь трудное, что мы ничего подобного сделать не можем, --
это-то разрешение мы легкомысленно разрушаем с тем, чтобы поставить опять
тот вопрос, который присущ всякому и на который у нас нет ответа.
Понятия бесконечного Бога, божественности души, связи дел людских с
Богом, понятия нравственного добра и зла -- суть понятия, выработанные в
скрывающейся от наших глаз исторической дали жизни человечества, суть те
понятия, без которых не было бы жизни и меня самого, а я, откинув всю эту
работу всего человечества, хочу всё сам один сделать по-новому и по-своему.
Я не так думал тогда, но зародыши этих мыслей уже были во мне. Я
понимал, 1) что моё положение с Шопенгауэром и Соломоном, несмотря на нашу
мудрость, глупо: мы понимаем, что жизнь есть зло, и всё-таки живём. Это явно
глупо, потому что, если жизнь глупа, -- а я так люблю всё разумное, -- то
надо уничтожить жизнь, и некому будет отрицать её. 2) Я понимал, что все
наши рассуждения вертятся в заколдованном круге, как колесо, не цепляющееся
за шестерню. Сколько бы и как бы хорошо мы ни рассуждали, мы не можем
получить ответа на вопрос. и всегда будет 0 = 0, и что потому путь наш,
вероятно, ошибочен. 3) Я начинал понимать, что в ответах, даваемых верою,
хранится глубочайшая мудрость человечества, и что я не имел права отрицать
их на основании разума, и что, главное, ответы эти одни отвечают на вопрос
жизни.

Х

Я понимал это, но от этого мне было не легче. Я готов был принять
теперь всякую веру, только бы она не требовала от меня прямого отрицания
разума, которое было бы ложью. И я изучал и буддизм, и магометанство по
книгам, и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим
меня.
Я, естественно, обратился прежде всего к верующим людям моего круга, к
людям учёным, к православным богословам, к монахам-старцам, к православным
богословам нового оттенка и даже к так называемым новым христианам,
исповедующим спасение верою в искупление. И я ухватывался за этих верующих и
допрашивал их о том, как они верят и в чём видят смысл жизни.
Несмотря на то, что я делал всевозможные уступки, избегал всяких
споров, я не мог принять веры этих людей, -- я видел, что то, что выдавали
они за веру, было не объяснение, а затемнение смысла жизни, и что сами они
утверждали свою веру не для того, чтоб ответить на тот вопрос жизни, который
привёл меня к вере, а для каких-то других, чуждых мне целей.
Помню мучительное чувство ужаса возвращения к прежнему отчаянию после
надежды, которое я испытывал много и много раз в сношениях с этими людьми.
Чем больше, подробнее они излагали мне свои вероучения, тем яснее я видел их
заблуждение и потерю моей надежды найти в их вере объяснение смысла жизни.
Не то, что в изложении своего вероучения они примешивали к всегда
бывшим мне близкими христианским истинам ещё много ненужных и неразумных
вещей, -- не это оттолкнуло меня; но меня оттолкнуло то, что жизнь этих
людей была та же, как и моя, с тою только разницей, что она не
соответствовала тем самым началам, которые они излагали в своём вероучении.
Я ясно чувствовал, что они обманывают себя и что у них, так же как у меня,
нет другого смысла жизни, как того, чтобы жить, пока живётся, и брать всё,
что может взять рука. Я видел это по тому, что если б у них был тот смысл,
при котором уничтожается страх лишений, страданий и смерти, то они бы не
боялись их. А они, эти верующие нашего круга, точно так же, как и я, жили в
избытке, старались увеличить или сохранить его, боялись лишений, страданий,
смерти, и так же, как я и все мы, неверующие, жили, удовлетворяя похотям
жили так же дурно, если не хуже, чем неверующие.
Никакие рассуждения не могли убедить меня в истинности их веры. Только
действия такие, которые бы показывали, что у них есть смысл жизни такой, при
котором страшные мне нищета, болезнь, смерть не страшны им, могли бы убедить
меня. А таких действий я не видел между этими разнообразными верующими
нашего круга. Я видал такие действия, напротив, между людьми нашего круга
самыми неверующими, но никогда между так называемыми верующими нашего круга.
И я понял, что вера этих людей -- не та вера, которой я искал, что их
вера не есть вера, а только одно из эпикурейских утешений в жизни. Я понял,
что эта вера годится, может быть, хоть не для утешения, а для некоторого
рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном одре, но она не может
годиться для огромного большинства человечества, которое призвано не
потешаться, пользуясь трудами других, а творить жизнь. Для того чтобы всё
человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало жизнь, придавая ей
смысл, у них, у этих миллиардов, должно быть другое, настоящее знание веры
Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не убили себя, не это убедило
меня в существовании веры, а то, что жили эти миллиарды и живут и нас с
Соломонами вынесли на своих волнах жизни.
И я стал сближаться с верующими из бедных, простых, неучёных людей, с
странниками, монахами, раскольниками, мужиками. Вероучение этих людей из
народа было тоже христианское, как вероучение мнимоверующих из нашего круга.
К истинам христианским примешано было тоже очень много суеверий, но разница
была в том, что суеверия верующих нашего круга были совсем ненужны им, не
вязались с их жизнью, были только своего рода эпикурейскою потехой; суеверия
же верующих из трудового народа были до такой степени связаны с их жизнью,
что нельзя было себе представить их жизни без этих суеверий, -- они были
необходимым условием этой жизни. Вся жизнь верующих нашего круга была
противоречием их вере, а вся жизнь людей верующих и трудящихся была
подтверждением того смысла жизни, который давало знание веры. И я стал
вглядываться в жизнь и верования этих людей, и чем больше я вглядывался, тем
больше убеждался, что у них есть настоящая вера, что вера их необходима для
них и одна даёт им смысл и возможность жизни. В противуположность того, что
я видел в нашем кругу, где возможна жизнь без веры и где из тысячи едва ли
один признаёт себя верующим, в их среде едва ли один неверующий на тысячи. В
противуположность того, что я видел в нашем кругу, где вся жизнь проходит в
праздности, потехах и недовольстве жизнью, я видел, что вся жизнь этих
людей, проходила в тяжёлом труде, и они были менее недовольны жизнью, чем
богатые. В противуположность тому, что люди нашего круга противились и
негодовали на судьбу за лишения и страдания, эти люди принимали болезни и
горести без всякого недоумения, противления, а с спокойною и твёрдою
уверенностью в том, что всё это должно быть и не может быть иначе, что всё
это -- добро. В противуположность тому, что чем мы умнее, тем менее понимаем
смысл жизни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и умираем,
эти люди живут, страдают и приближаются к смерти с спокойствием, чаще же
всего с радостью. В противуположность тому, что спокойная смерть, смерть без
ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем круге, смерть
неспокойная, непокорная и нерадостная есть самое редкое исключение среди
народа. И таких людей лишённых всего того, что для нас с Соломоном есть
единственное благо жизни, и испытывающих при этом величайшее счастье, --
многое множество. Я оглянулся шире вокруг себя. Я вгляделся в жизнь
прошедших и современных огромных масс людей. И я видел таких, понявших смысл
жизни, умеющих жить и умирать, не двух, трёх, десять, а сотни, тысячи,
миллионы. И все они, бесконечно различные по своему нраву, уму, образованию,
положению, все одинаково и совершенно противуположно моему неведению знали
смысл жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишения и страдания,
жили и умирали, видя в этом не суету, а добро.
И я полюбил этих людей. Чем больше я вникал в их жизнь живых людей и
жизнь таких же умерших людей, про которых читал и слышал тем больше я любил
их, и тем легче мне самому становилось жить. Я жил так года два, и со мной
случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда
были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга -- богатых, учёных
-- не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия,
рассуждения, наука, искусства -- всё это предстало мне как баловство. Я
понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа,
творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что
смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Видя вопроса
В тексте трактата сохраняется толстовская система отсылок к евангелию
Верил во всё это вероучение