<<<     ΛΛΛ     >>>   

IV

Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать, и не мог не
дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было
таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал
чего, то я вперёд знал, что, удовлетворю или не удовлетворю моё желание, из
этого ничего не выйдет.
Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы
не знал, что сказать.
Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные
минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это -- обман, что нечего желать.
Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чём она
состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица.
Я как будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти и ясно увидал, что
впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и
закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана
жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти -- полного
уничтожения.
Жизнь мне опостылела -- какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому,
чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя.
Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общего
хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в
обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о
самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об
улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был
употреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно в
исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все
усилия, чтобы распутаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил я
себе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты, где я
каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на
перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не
соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни. Я сам не
знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от неё и, между тем,
чего-то ещё надеялся от неё.
И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня
то, что считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне не было
пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети,
большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я
был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, был
восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного
самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров,
но, напротив, пользовался силой и духовной, и телесной, какую я редко
встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая
от мужиков; умственно я мог работать по восьми--десяти часов подряд, не
испытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении я
пришёл к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять
хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни.
Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то
кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не
признавал никакого "кого-то", который бы меня сотворил, эта форма
представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня на
свет, была самая естественная мне форма представления.
Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь
потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась,
развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом,
дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, -- как я
дурак-дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет,
и не было, и не будет. "А ему смешно..."
Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеётся надо мной, мне от
этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному
поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать
этого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче-завтра
придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего
не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все
забудутся -- раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?
Как может человек не видеть этого и жить -- вот что удивительно! Можно жить
только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что
всё это -- только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет
смешного и остроумного, а просто -- жестоко и глупо.
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи
разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный
колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать
его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого
зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом,
ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится
на нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться
погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится,
он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномерно
обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам
собой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видит
это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг
себя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их.
Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти,
готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я
пытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже не
радует меня, а белая и чёрная мышь -- день и ночь--подтачивают ветку, за
которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно
-- неизбежного дракона и мышей, -- и не могу отвратить от них взор. И это не
басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.
Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже не
обманывает меня. Сколько ни говори мне: ты не можешь понять смысла жизни, не
думай, живи, -- я не могу делать этого, потому что слишком долго делал это
прежде. Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к
смерти. Я вижу это одно, потому что это одно -- истина. Остальное всё --
ложь.
Те две капли мёда, которые дольше других отводили мне глаза от жестокой
истины -- любовь к семье и к писательству, которые я называл искусством, --
уже не сладки мне.
"Семья"... -- говорил я себе; -- но семья -- жена, дети; они тоже люди.
Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во
лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их,
беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для
тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, -- всякий шаг в
познании ведёт их к этой истине. А истина -- смерть.
"Искусство, поэзия?.." Долго под влиянием успеха похвалы людской я
уверял себя, что это -- дело, которое можно делать, несмотря на то, что
придёт смерть, которая уничтожит всё -- и меня, и мои дела, и память о них;
но скоро я увидал, что и это -- обман. Мне было ясно, что искусство есть
украшение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла для меня свою
заманчивость, как же я могу заманивать других? Пока я не жил своею жизнью, а
чужая жизнь несла меня на своих волнах, пока я верил, что жизнь имеет смысл,
хоть я и не умею выразить его, -- отражения жизни всякого рода в поэзии и
искусствах доставляли мне радость, мне весело было смотреть на жизнь в это
зеркальце искусства; но когда я стал отыскивать смысл жизни, когда я
почувствовал необходимость самому жить, -- зеркальце это стало мне или
ненужно, излишне и смешно, или мучительно. Мне нельзя уже было утешаться
тем, что я в зеркальце вижу, что положение моё глупо и отчаянно. Хорошо мне
было радоваться этому, когда в глубине души я верил, что жизнь моя имеет
смысл. Тогда эта игра светов и теней -- комического, трагического,
трогательного, прекрасного, ужасного в жизни -- потешала меня. Но когда я
знал, что жизнь бессмысленна и ужасна, -- игра в зеркальце не могла уже
забавлять меня. Никакая сладость мёда не могла быть сладка мне, когда я
видел дракона и мышей, подтачивающих мою опору.
Но и этого мало. Если б я просто понял, что жизнь не имеет смысла, я
спокойно бы мог знать это, мог бы знать, что это -- мой удел. Но я не мог
успокоиться на этом. Если б я был как человек, живущий в лесу, из которого
он знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся
в лесу, на которого нашёл ужас оттого, что он заблудился. и он мечется,
желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и не
может не метаться.
Вот это было ужасно. И чтоб избавиться от этого ужаса, я хотел убить
себя. Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня -- знал, что этот ужас
ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо ожидать
конца. Как ни убедительно было рассуждение о том, что всё равно разорвётся
сосуд в сердце или лопнет что-нибудь, и всё кончится, я не мог терпеливо
ожидать конца. Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее
избавиться от него петлёй или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего
влекло меня к самоубийству.

V

"Но, может быть, я просмотрел что-нибудь, не понял чего-нибудь? --
несколько раз говорил я себе. -- Не может же быть, чтобы это состояние
отчаяния было свойственно людям". И я искал объяснения на мои вопросы во
всех тех знаниях, которые приобрели люди. И я мучительно и долго искал, и не
из праздного любопытства, не вяло искал, но искал мучительно, упорно, дни и
ночи, -- искал, как ищет погибающий человек спасенья, -- и ничего не нашёл.
Я искал во всех знаниях и не только не нашёл, но убедился, что все те,
которые так же, как и я, искали в знании, точно так же ничего не нашли. И не
только не нашли, но ясно признали, что то самое, что приводило меня в
отчаяние -- бессмыслица жизни, -- есть единственное несомненное знание,
доступное человеку.
Я искал везде и, благодаря жизни, проведённой в учении, а также тому,
что, по связям своим с миром учёным, мне были доступны сами учёные всех
разнообразных отраслей знания, не отказывавшиеся открывать мне все свои
знания не только в книгах, но и в беседах, -- я узнал всё то, что на вопрос
жизни отвечает знание.
Долго я никак не мог поверить тому, что знание ничего другого не
отвечает на вопросы жизни, как то, что оно отвечает. Долго мне казалось,
вглядываясь в важность и серьёзность тона науки, утверждавшей свои
положения, не имеющие ничего общего с вопросами человеческой жизни, что я
чего-нибудь не понимаю. Долго я робел перед знанием, и мне казалось, что
несоответственность ответов моим вопросам происходит не по вине знания, а от
моего невежества; но дело было для меня не шуточное, не забава, а дело всей
моей жизни, и я волей-неволей был приведён к убеждению, что вопросы мои --
одни законные вопросы, служащие основой всякого знания, и что виноват не я с
моими вопросами, а наука, если она имеет притязательность отвечать на эти
вопросы.
Вопрос мой -- тот, который в пятьдесят лет привёл меня к самоубийству,
был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого
ребёнка до мудрейшего старца, -- тот вопрос, без которого жизнь невозможна,
как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: "Что выйдет из того, что
я делаю нынче, что буду делать завтра, -- что выйдет из всей моей жизни?"
Иначе выраженный, вопрос будет такой: "Зачем же мне жить, зачем
чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?" Ещё иначе выразить вопрос
можно так: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы
неизбежно предстоящей мне смертью?"
На этот-то, один и тот же, различно выраженный вопрос я искал ответа в
человеческом знании. И я нашёл, что по отношению к этому вопросу все
человеческие знания разделяются как бы на две противоположные полусферы, на
двух противоположных концах которых находятся два полюса: один --
отрицательный, другой -- положительный, но что ни на том, ни на другом
полюсе нет ответов на вопросы жизни.
Один ряд знаний как бы и не признаёт вопроса, но зато ясно и точно
отвечает на свои независимо поставленные вопросы: это -- ряд знаний опытных,
и на крайней точке их стоит математика; другой ряд знаний признаёт вопрос,
но не отвечает на него: это -- ряд знаний умозрительных, и на крайней их
точке -- метафизика.
С ранней молодости меня занимали умозрительные знания, но потом и
математические и естественные науки привлекли меня, и пока я не поставил
себе ясно своего вопроса, пока вопрос этот не вырос сам во мне, требуя
настоятельно разрешения, до тех пор я удовлетворялся теми подделками ответов
на вопрос, которые даёт знание.
То, в области опытной, я говорил себе: "Всё развивается,
дифференцируется, идёт к усложнению и усовершенствованию, и есть законы,
руководящие этим ходом. Ты -- часть целого. Познав, насколько возможно,
целое и познав закон развития, ты познаёшь и своё место в этом целом, и
самого себя". Как ни совестно мне признаться, но было время, когда я как
будто удовлетворялся этим. Это было то самое время, когда я сам усложнялся и
развивался. Мускулы мои росли и укреплялись, память обогащалась, способность
мышления и понимания увеличивалась, я рос и развивался, и, чувствуя в себе
этот рост, мне естественно было думать, что это-то и есть закон всего мира,
в котором я найду разрешение и вопросов моей жизни. Но пришло время, когда
рост во мне прекратился -- я почувствовал, что не развиваюсь, а ссыхаюсь,
мускулы мои слабеют, зубы падают, -- и я увидал, что этот закон не только
ничего мне не объясняет, но что и закона такого никогда не было и не могло
быть, а что я принял за закон то, что нашёл в себе в известную пору жизни. Я
строже отнёсся к определению этого закона; и мне ясно стало, что законов
бесконечного развития не может быть; ясно стало, что сказать: в бесконечном
пространстве и времени всё развивается, совершенствуется, усложняется,
дифференцируется, -- это значит ничего не сказать. Всё это -- слова без
значения, ибо в бесконечном нет ни сложного, ни простого, ни переда, ни
зада, ни лучше, ни хуже.
Главное же то, что вопрос мой личный: что я такое с моими желаниями? --
оставался уже совсем без ответа. И я понял, что знания эти очень интересны,
очень привлекательны, но что точны и ясны эти знания обратно пропорционально
их приложимости к вопросам жизни: чем менее они приложимы к вопросам жизни,
тем они точнее и яснее, чем более они пытаются давать решения на вопросы
жизни, тем более они становятся неясными и непривлекательными. Если
обратишься к той отрасли этих знаний, которые пытаются давать решения на
вопросы жизни, -- к физиологии, психологии, биологии, социологии, -- то тут
встречаешь поражающую бедность мысли, величайшую неясность, ничем не
оправданную притязательность на решение неподлежащих вопросов и
беспрестанные противоречия одного мыслителя с другими и даже с самим собою.
Если обратишься к отрасли знаний, не занимающихся разрешением вопросов
жизни, но отвечающих на свои научные, специальные вопросы, то восхищаешься
силой человеческого ума, но знаешь вперёд, что ответов на вопросы жизни нет.
Эти знания прямо игнорируют вопрос жизни. Они говорят: "На то, что ты такое
и зачем ты живёшь, мы не имеем ответов и этим не занимаемся; а вот если тебе
нужно знать законы света, химических соединений, законы развития организмов,
если тебе нужно знать законы тел, их форм и отношение чисел и величин, если
тебе нужно знать законы своего ума, то на всё это у нас есть ясные, точные и
несомненные ответы".
Вообще отношение наук опытных к вопросу жизни может быть выражено так:
Вопрос: Зачем я живу? -- Ответ: В бесконечно большом пространстве, в
бесконечно долгое время, бесконечно малые частицы видоизменяются в
бесконечной сложности, и когда ты поймёшь законы этих видоизменений, тогда
поймёшь, зачем ты живёшь.
То, в области умозрительной, я говорил себе: "Всё человечество живёт и
развивается на основании духовных начал, идеалов, руководящих его. Эти
идеалы выражаются в религиях, в науках, искусствах, формах
государственности. Идеалы эти всё становятся выше и выше, и человечество
идёт к высшему благу. Я -- часть человечества, и потому призвание моё
состоит в том, чтобы содействовать сознанию и осуществлению идеалов
человечества". И я во время слабоумия своего удовлетворялся этим; но как
скоро ясно восстал во мне вопрос жизни, вся эта теория мгновенно рушилась.
Не говоря о той недобросовестной неточности, при которой знания этого рода
выдают выводы, сделанные из изучения малой части человечества, за общие
выводы, не говоря о взаимной противоречивости разных сторонников этого
воззрения о том, в чём состоят идеалы человечества, -- странность, чтобы не
сказать -- глупость, этого воззрения состоит в том, что для того, чтоб
ответить на вопрос, предстоящий каждому человеку: "что я такое" или: "зачем
я живу", или: "что мне делать", -- человек должен прежде разрешить вопрос:
"что такое жизнь всего неизвестного ему человечества, из которой ему
известна одна крошечная часть в один крошечный период времени". Для того
чтобы понять, что он такое, человек должен прежде понять, что такое всё это
таинственное человечество, состоящее из таких же людей, как и он сам, не
понимающих самих себя.
Должен сознаться, что было время, когда я верил этому. Это было то
время, когда у меня были свои излюбленные идеалы, оправдывавшие мои прихоти,
и я старался придумать такую теорию, по которой я мог бы смотреть на свой
прихоти, как на закон человечества. Но как скоро восстал в моей душе вопрос
жизни во всей ясности, ответ этот тотчас же разлетелся прахом. И я понял,
что как в науках опытных есть настоящие науки и полунауки, пытающиеся давать
ответы на не подлежащие им вопросы, так и в этой области я понял, что есть
целый ряд самых распространённых знаний, старающихся отвечать на не
подлежащие вопросы. Полунауки этой области -- науки юридические, социальные,
исторические -- пытаются разрешать вопросы человека тем, что они мнимо,
каждая по-своему разрешают вопрос жизни всего человечества.
Но как в области опытных знаний человек, искренно спрашивающий, как мне
жить, не может удовлетвориться ответом: изучи в бесконечном пространстве
бесконечные по времени и сложности изменения бесконечных частиц, и тогда ты
поймёшь свою жизнь, точно так же не может искренний человек удовлетвориться
ответом: изучи жизнь всего человечества, которого ни начала, ни конца мы не
можем знать и малой части которого мы не знаем, и тогда ты поймёшь свою
жизнь. И точно так же, как в полунауках опытных, и эти полунауки тем более
исполнены неясностей, неточностей, глупостей и противоречий, чем далее они
уклоняются от своих задач. Задача опытной науки есть причинная
последовательность материальных явлений. Стоит опытной науке ввести вопрос о
конечной причине, и получается чепуха. Задача умозрительной науки есть
сознание беспричинной сущности жизни. Стоит ввести исследование причинных
явлений, как явления социальные, исторические, и получается чепуха.
Опытная наука тогда только даёт положительное знание и являет величие
человеческого ума, когда она не вводит в свой исследования конечной причины.
И наоборот, умозрительная наука -- тогда только наука и являет величие
человеческого ума, когда она устраняет совершенно вопросы о
последовательности причинных явлений и рассматривает человека только по
отношению к конечной причине. Такова в этой области наука, составляющая
полюс этой полусферы, -- метафизика, или умозрительная философия. Наука эта
ясно ставит вопрос: что такое я и весь мир? и зачем я и зачем весь мир? И с
тех пор как она есть, она отвечает всегда одинаково идеями ли, субстанцией
ли, духом ли, волею ли называет философ сущность жизни, находящуюся во мне и
во всём существующем, философ говорит одно, что эта сущность есть и что я
есть та же сущность; но зачем она, он не знает, и не отвечает, если он
точный мыслитель. Я спрашиваю: Зачем быть этой сущности? Что выйдет из того,
что она есть и будет?... И философия не только не отвечает, а сама только
это и спрашивает. И если она -- истинная философия, то вся её работа только
в том и состоит, чтоб ясно поставить этот вопрос. И если она твердо держится
своей задачи, то она и не может отвечать иначе на вопрос: "что такое я и
весь мир?" -- "всё и ничто"; а на вопрос: "зачем существует мир и зачем
существую я?" -- "не знаю". Так что, как я ни верти теми умозрительными
ответами философии, я никак не получу ничего похожего на ответ, -- и не
потому, что, как в области ясной, опытной, ответ относится не до моего
вопроса, а потому, что тут, хотя вся работа умственная направлена именно на
мой вопрос, ответа нет, и вместо ответа получается тот же вопрос, только в
усложнённой форме.

VI

В поисках за ответами на вопрос жизни я испытал совершенно то же
чувство, которое испытывает заблудившийся в лесу человек.
Вышел на поляну, влез на дерево и увидал ясно беспредельные
пространства, но увидал, что дома там нет и не может быть; пошёл в чащу, во
мрак, и увидал мрак, и тоже нет и нет дома.
Так я блуждал в этом лесу знаний человеческих между просветами знаний
математических и опытных, открывавших мне ясные горизонты, но такие, по
направлению которых не могло быть дома, и между мраком умозрительных знаний,
в которых я погружался тем в больший мрак, чем дальше я подвигался, и
убедился, наконец, в том, что выхода нет и не может быть.
Отдаваясь светлой стороне знаний, я понимал, что я только отвожу себе
глаза от вопроса. Как ни заманчивы, ясны были горизонты, открывавшиеся мне,
как ни заманчиво было погружаться в бесконечность этих знаний, я понимал
уже, что они, эти знания, тем более ясны, чем менее они мне нужны, чем менее
отвечают на вопрос.
Ну, я знаю, -- говорил я себе, -- всё то, что так упорно желает знать
наука, а ответа на вопрос о смысле моей жизни на этом пути нет. В
умозрительной же области я понимал, что, несмотря на то, или именно потому,
что цель знания была прямо направлена на ответ моему вопросу, ответа нет
иного, как тот который я сам дал себе: Какой смысл моей жизни? -- Никакого.
-- Или: Что выйдет из моей жизни? -- Ничего. -- Или: Зачем существует всё
то, что существует, и зачем я существую? -- Затем, что существует.
Спрашивая у одной стороны человеческих знаний, я получал бесчисленное
количество точных ответов о том, о чём я не спрашивал: о химическом составе
звёзд, о движении солнца к созвездию Геркулеса, о происхождении видов и
человека, о формах бесконечно малых атомов, о колебании бесконечно малых
невесомых частиц эфира; но ответ в этой области знаний на мой вопрос: в чём
смысл моей жизни? -- был один: ты -- то, что ты называешь твоей жизнью, ты
-- временное, случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменение
этих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцепление
это продержится некоторое время: потом взаимодействие этих частиц
прекратится -- и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и все
твой вопросы. Ты -- случайно слепившийся комочек чего-то. Комочек преет.
Прение это комочек называет своею жизнью. Комочек расскочится -- и кончится
прение и все вопросы. Так отвечает ясная сторона знаний и ничего другого не
может сказать, если она только строго следует своим основам.
При таком ответе оказывается, что ответ отвечает не на вопрос. Мне
нужно знать смысл моей жизни, а то, что она есть частица бесконечного, не
только не придаёт ей смысла, но уничтожает всякий возможный смысл.
Те же неясные сделки, которые делает эта сторона опытного, точного
знания с умозрением, при которых говорится, что смысл жизни состоит в
развитии и содействии этому развитию, по неточности и неясности своей не
могут считаться ответами.
Другая сторона знания, умозрительная, когда она строго держится своих
основ, прямо отвечая на вопрос, везде и во все века отвечает и отвечала одно
и то же: мир есть что-то бесконечное и непонятное. Жизнь человеческая есть
непостижимая часть этого непостижимого "всего". Опять я исключаю все те
сделки между умозрительными и опытными знаниями, которые составляют весь
балласт полунаук, так называемых юридических, политических, исторических. В
эти науки опять так же неправильно вводятся понятия развития,
совершенствования с тою только разницей, что там -- развитие всего, а здесь
-- жизни людей. Неправильность одна и та же: развитие, совершенствование в
бесконечном не может иметь ни цели, ни направления и по отношению к моему
вопросу ничего не отвечает.
Там же, где умозрительное знание точно, именно в истинной философии, не
в той, которую Шопенгауэр называл профессорской философией, служащей только
к тому, чтобы распределить все существующие явления по новым философским
графам и назвать их новыми именами, -- там, где философ не упускает из вида
существенный вопрос, ответ, всегда один и тот же, -- ответ, данный Сократом,
Шопенгауэром, Соломоном, Буддой.
"Мы приблизимся к истине только настолько, насколько мы удалимся от
жизни, -- говорит Сократ, готовясь к смерти, -- К чему мы, любящие истину,
стремимся в жизни? -- К тому, чтоб освободиться от тела и от всего зла,
вытекающего из жизни тела. Если так, то как же нам не радоваться, когда
смерть приходит к нам?"
"Мудрец всю жизнь ищет смерть, и потому смерть не страшна ему".
"Познавши внутреннюю сущность мира как волю, -- говорит Шопенгауэр, --
и во всех явлениях, от бессознательного стремления тёмных сил природы до
полной сознанием деятельности человека, признавши только предметность этой
воли, мы никак не избежим того следствия, что вместе с свободным отрицанием,
самоуничтожением воли исчезнут и все те явления, то постоянное стремление и
влечение без цели и отдыха на всех ступенях предметности, в котором и через
которое состоит мир, исчезнет разнообразие последовательных форм, исчезнут
вместе с формой все её явления с своими общими формами, пространством и
временем, а наконец и последняя основная его форма -- субъект и объект. Нет
воли, нет представления, нет и мира. Перед нами, конечно, остаётся только
ничто. Но то, что противится этому переходу в ничтожество, наша природа есть
ведь только эта самая воля к существованию (Wille zum Leben), составляющая
нас самих, как и наш мир. Что мы так страшимся ничтожества, или, что то же,
так хотим жить -- означает только, что мы сами не что иное, как это хотение
жизни, и ничего не знаем, кроме него. Поэтому то, что останется по
совершенном уничтожении воли для нас, которые ещё полны волей, есть,
конечно, ничто; но и, наоборот, для тех, в которых воля обратилась и
отреклась от себя, для них этот наш столь реальный мир, со всеми его
солнцами и млечными путями, есть ничто".
"Суета сует, -- говорит Соломон, -- суета сует -- всё суета! Что пользы
человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род преходит
и род приходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет; и что
делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового под солнцем. Бывает
нечто, о чём говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках,
бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется
памяти у тех, которые будут после. Я, Екклезиаст, был царём над Израилем в
Иерусалиме. И предал я сердце моё тому, чтоб исследовать и испытать
мудростию всё, что делается под небом: это тяжёлое занятие дал Бог сынам
человеческим, чтоб они упражнялись в нём. Видел я все дела, какие делаются
под солнцем, и вот, всё суета и томление духа... Говорил я в сердце моём
так: вот я возвеличился, приобрёл мудрости больше всех, которые были прежде
меня над Иерусалимом, и сердце моё видело много мудрости и знания. И предал
я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость;
узнал, что и это -- томление духа. Потому что во многой мудрости много
печали; и кто умножает познания -- умножает скорбь.
"Сказал я в сердце моём: дай испытаю я тебя веселием и наслаждусь
добром; но и это -- суета.
О смехе сказал я: глупость, а о веселии: что оно делает? Вздумал я в
сердце своём услаждать вином тело моё и, между тем как сердце моё
руководилось мудростью, придержаться и глупости, доколе не увижу, что хорошо
для сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие
дни своей жизни. Я предпринял большие дела: построил себе домы, насадил себе
виноградники. Устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые
дерева; сделал себе водоёмы для орошения из них рощей, произращающих
деревья; приобрёл себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также
крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде
меня в Иерусалиме; собрал себе серебра, и золота, и драгоценностей от царей
и областей; завёл у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих --
разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех,
бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего бы
глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого
веселия. И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их, и вот всё -- суета и томление духа, и нет от
них пользы под солнцем. И оглянулся я, чтобы взглянуть на мудрость, и
безумие, и глупость. Но узнал я, что одна участь постигает их всех. И сказал
я в сердце своём: и меня постигнет та же участь, как и глупого, -- к чему же
я сделался очень мудрым? И сказал я в сердце моём, что и это -- суета.
Потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни всё
будет забыто, и, увы, мудрый умирает наравне с глупым! И возненавидел я
жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем, ибо
всё -- суета и томление духа. И возненавидел я весь труд мой, которым
трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет
после меня. Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботы
сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его --
скорби, и его труды -- беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя.
И это -- суета. Не во власти человека и то благо, чтоб есть и пить и
услаждать душу свою от труда своего...
"Всему и всем -- одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и
злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как
добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.
Это-то и худо во всём, что делается под солнцем, что одна участь всем, и
сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их;
а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми, тому есть
ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мёртвому льву. Живые знают,
что умрут, а мёртвые не знают ничего, и уже нет им воздаяния, потому что и
память о них предана забвению; и любовь их, и ненависть их, и ревность их
уже исчезли, и нет им более чести вовеки ни в чём, что делается под
солнцем".
Так говорит Соломон или тот, кто писал эти слова. А вот что говорит
индийская мудрость: Сакиа-Муни, молодой счастливый царевич, от которого
скрыты были болезни, старость, смерть, едет на гулянье и видит страшного
старика, беззубого и слюнявого. Царевич, от которого до сих пор скрыта была
старость, удивляется и выспрашивает возницу, что это такое и отчего этот
человек пришёл в такое жалкое, отвратительное, безобразное состояние? И
когда узнаёт, что это общая участь всех людей, что ему, молодому царевичу,
неизбежно предстоит то же самое, он не может уже ехать гулять и приказывает
вернуться, чтоб обдумать это. И он запирается один и обдумывает. И,
вероятно, придумывает себе какое-нибудь утешение, потому что опять весёлый и
счастливый выезжает на гулянье. Но в этот раз ему встречается больной. Он
видит измождённого, посиневшего, трясущегося человека, с помутившимися
глазами. Царевич, от которого скрыты были болезни, останавливается и
спрашивает, что это такое. И когда он узнаёт, что это -- болезнь, которой
подвержены все люди, и что он сам, здоровый и счастливый царевич, завтра
может заболеть так же, он опять не имеет духа веселиться, приказывает
вернуться и опять ищет успокоения и, вероятно, находит его, потому что в
третий раз едет гулять; но в третий раз он видит ещё новое зрелище; он
видит, что несут что-то. -- "Что это?" -- Мёртвый человек. -- "Что значит
мёртвый?" -- спрашивает царевич. Ему говорят, что сделаться мёртвым значит
сделаться тем, чем сделался этот человек. -- Царевич подходит к мёртвому,
открывает и смотрит на него. -- "Что же будет с ним дальше?" -- спрашивает
царевич. Ему говорят, что его закопают в землю. -- "Зачем?" -- Затем, что он
уже наверно не будет больше никогда живой, а только будет от него смрад и
черви. -- "И это удел всех людей? И со мною то же будет? Меня закопают, и от
меня будет смрад, и меня съедят черви?" -- Да. -- "Назад! Я не еду гулять, и
никогда не поеду больше".
И Сакиа-Муни не мог найти утешения в жизни, и он решил, что жизнь --
величайшее зло, и все силы души употребил на то, чтоб освободиться от неё и
освободить других. И освободить так, чтоб и после смерти жизнь не
возобновлялась как-нибудь, чтоб уничтожить жизнь совсем, в корне. Это
говорит вся индийская мудрость.
Так вот те прямые ответы, которые даёт мудрость человеческая, когда она
отвечает на вопрос жизни.
"Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела есть
благо, и мы должны желать его", говорит Сократ.
"Жизнь есть то, чего не должно бы быть, -- зло, и переход в ничто есть
единственное благо жизни", говорит Шопенгауэр.
"Всё в мире -- и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и
горе -- всё суета и пустяки. Человек умрёт, и ничего не останется. И это
глупо", говорит Соломон.
"Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти
нельзя -- надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни",
говорит Будда.
И то, что сказали эти сильные умы, говорили, думали и чувствовали
миллионы миллионов людей, подобных им. И думаю и чувствую и я.
Так что блуждание моё в знаниях не только не вывело меня из моего
отчаяния, но только усилило его. Одно знание не отвечало на вопросы жизни,
другое же знание ответило, прямо подтверждая моё отчаяние и указывая, что
то, к чему я пришёл, не есть плод моего заблуждения, болезненного состояния
ума, -- напротив, оно подтвердило мне то, что я думал верно и сошёлся с
выводами сильнейших умов человечества.
Обманывать себя нечего. Всё -- суета. Счастлив, кто не родился, смерть
лучше жизни; надо избавиться от неё.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Имеющие ничего общего с вопросами человеческой жизни
Толстой писал