<<<     ΛΛΛ     >>>   

Синяя вода кажется густою, как масло, винт парохода работает в ней
мягко и почти бесшумно. Не вздрагивает палуба под ногами, только напряженно
трясется мачта, устремленная в ясное небо; тихонько поют тросы, натянутые,
точно струны, но - к этому трепету уже привык, не замечаешь его, и кажется,
что пароход, белый и стройный, точно лебедь, - неподвижен на скользкой
воде. Чтобы заметить движение, нужно взглянуть за борт: там от белых бортов
отталкивается зеленоватая волна, морщится и широкими мягкими складками
бежит прочь, изгибаясь, сверкая ртутью и сонно журча.
Утро, еще не совсем проснулось море, в небе не отцвели розовые краски
восхода, но уже прошли остров Горгону - поросший лесом, суровый одинокий
камень, с круглой серой башней на вершине и толпою белых домиков у
заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо
бортов парохода, - это люди с острова идут за сардинами. В памяти остается
мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, - они гребут стоя и
качаются, точно кланяясь солнцу.
За кормой парохода - широкая полоса зеленоватой пены, над нею лениво
носятся чайки; иногда неизвестно откуда является питон, вытянувшись, как
сигара, летит бесшумно над самою водой и вдруг вонзается в нее, точно
стрела.
Вдали облачно встают из моря берега Лигурии - лиловые горы; еще
два-три часа, и пароход войдет в тесную гавань мраморной Генуи.
Всё выше поднимается солнце, обещая жаркий день.
На палубу выбежали двое лакеев; один молодой, тоненький и юркий,
неаполитанец, с неуловимым выражением подвижного лица, другой - человек
среднего возраста, седоусый, чернобровый, в серебряной щетине на круглом
черепе; у него горбатый нос и серьезные умные глаза. Шутя и смеясь, они
быстро накрыли стол для кофе и убежали, а на смену, гуськом, один за другим
из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк, с маленькой головой и оплывшим
лицом, краснощекий, но грустный и устало распустивший пухлые малиновые
губы; человек в серых бакенбардах, высокий, весь какой-то выглаженный, с
незаметными глазами и маленьким носом-пуговкой на желтом плоском лице; за
ними, споткнувшись о медь порога, выпрыгнул рыжий круглый мужчина с
брюшком, воинственно закрученными усами, в костюме альпиниста и в шляпе с
зеленым пером. Все трое встали к борту, толстый печально прищурил глаза и
сказал:
- Вот как тихо, а?
Человек с бакенбардами сунул руки в карманы, расставил ноги и стал
похож на открытые ножницы. Рыжий вынул золотые часы, большие, как маятник
стенных часов, поглядел на них, в небо и вдоль палубы, потом начал
свистать, раскачивая часы и притопывая ногою.
Явились две дамы - одна молодая, полная, с фарфоровым лицом и
ласковыми, молочно-синими глазами, темные брови ее словно нарисованы и одна
выше другой; другая - старше, остроносая, в пышной прическе выцветших
волос, с большой черной родинкой на левой щеке, с двумя золотыми цепями на
шее, лорнетом и множеством брелоков у пояса серого платья.
Подали кофе. Молодая молча села к столу и начала разливать черную
влагу, как-то особенно округляя обнаженные до локтей руки. Мужчины подошли
к столу, молча сели, толстый взял чашку и вздохнул, сказав:
- День будет жаркий...
- Ты капаешь себе на колени, - заметила старшая дама.
Он наклонил голову - подбородок и щеки его расплылись, упираясь в
грудь, - поставил чашку на стол, смахнул платком капли кофе с серых брюк и
вытер потное лицо.
- Да! - неожиданно громко заговорил рыжий, шаркая короткими ногами. -
Да, да! Если даже левые стали жаловаться на хулиганство, значит...
- Подожди трещать, Иван! - перебила старшая дама. - Лиза не выйдет?
- Ей нехорошо, - звучно ответила молодая.
- Но ведь море спокойно...
- Ах, когда женщина в таком положении...
Толстый улыбнулся и сладостно закрыл глаза.
За бортом, разрывая спокойную гладь моря, кувыркались дельфины, -
человек с бакенбардами внимательно посмотрел на них и сказал:
- Дельфины похожи на свиней.
Рыжий отозвался:
- Здесь вообще много свинства.
Бесцветная дама поднесла к носу чашку, понюхала кофе, брезгливо
сморщилась.
- Отвратительно!
- А молоко, а? - поддержал толстый, испуганно мигая.
Дама с фарфоровым лицом пропела:
- И всё - грязно, грязно! И все ужасно похожи на жидов...
Рыжий, захлебываясь словами, всё время говорил о чем-то на ухо
человеку с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь
этим. Его слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал головою из
стороны в сторону, и на его плоском лице рот зиял, точно щель на
рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным,
мохнатым голосом:
- У меня в губернии...
И, не продолжая, снова внимательно склонял голову к усам рыжего.
Толстый тяжко вздохнул, сказав:
- Как ты жужжишь, Иван...
- Ну - дайте мне кофе!
Он подвинулся к столу, со скрипом и треском, а собеседник его
значительно проговорил:
- Иван имеет идеи.
- Ты не выспался, - сказала старшая дама, посмотрев в лорнет на
бакенбардиста, - тот провел рукою по лицу, взглянул на ладонь.
- Мне кажется, что я напудрен, а тебе не кажется этого?
- Ах, дядя! - воскликнула молодая. - Это же особенность Италии! Здесь
ужасно сохнет кожа!
Старшая дама спросила:
- Ты замечаешь, Лиди, какой у них скверный сахар?
На палубу вышел крупный человек, в шапке седых кудрявых волос, с
большим носом, веселыми глазами и с сигарой в зубах, - лакеи, стоявшие у
борта, почтительно поклонились ему.
- Добрый день, ребята, добрый день! - благосклонно кивая головою,
сказал он громко, хриплым голосом.
Русские замолчали, искоса посматривая на него, усатый Иван вполголоса
сообщил:
- Отставной военный, сразу видно...
Заметив, что на него смотрят, седой вынул сигару изо рта и вежливо
поклонился русским, - старшая дама вздернула голову вверх и, приставив к
носу лорнет, вызывающе оглядела его, усач почему-то сконфузился, быстро
отвернувшись, выхватил из кармана часы и снова стал раскачивать их в
воздухе. На поклон ответил только толстяк, прижав подбородок ко груди, -
это смутило итальянца, он нервно сунул сигару в угол рта и вполголоса
спросил пожилого лакея:
- Русские?
- Да, сударь! Русский губернатор с его фамилией...
- Какие у них всегда добрые лица...
- Очень хороший народ...
- Лучшие из славян, конечно...
- Немножко небрежны, сказал бы я...
- Небрежны? Разве?
- Мне так кажется - небрежны к людям.
Толстый русский покраснел и, широко улыбаясь, сказал негромко:
- Про нас говорит...
- Что? - брезгливо сморщив лицо, спросила старшая.
- Лучшие, говорит, славяне, - ответил толстяк, хихикнув.
- Они - льстивы, - заявила дама, а рыжий Иван спрятал часы и,
закручивая усы обеими руками, пренебрежительно проговорил:
- Все они изумительно невежественны в отношении к нам...
- Тебя - хвалят, - сказал толстый, - а ты находишь, что это по
невежеству...
- Глупости! Я не о том, а вообще... Я сам знаю, что мы - лучшие.
Человек с бакенбардами, всe время внимательно следивший, как играют
дельфины, вздохнул и, покачивая головою, заметил:
- Какая глупая рыба!
К седому итальянцу подошли еще двое: старик, в черном сюртуке, в
очках, и длинноволосый юноша, бледный, с высоким лбом, густыми бровями; они
все трое встали к борту, шагах в пяти от русских, седой тихонько говорил:
- Когда я вижу русских - я вспоминаю Мессину...
- Помните, как мы встречали матросов в Неаполе? - спросил юноша.
- Да! Они не забудут этот день в своих лесах!
- Видели вы медаль в честь их?
- Мне не нравится работа.
- О Мессине говорят, - сообщил толстый своим.
- И - смеются! - воскликнула молодая дама. - Удивительно!
Чайки нагнали пароход, одна из них, сильно взмахивая кривыми крыльями,
повисла над бортом, и молодая дама стала бросать ей бисквиты. Птицы, ловя
куски, падали за борт и снова, жадно вскрикивая, поднимались в голубую
пустоту над морем. Итальянцам принесли кофе, они тоже начали кормить птиц,
бросая бисквиты вверх, - дама строго сдвинула брови и сказала:
- Вот обезьяны!
Толстый вслушался в живую беседу итальянцев и снова сообщил:
- Он не военный, а купец, говорит о торговле с нами хлебом и что они
могли бы покупать у нас также керосин, лес и уголь.
- Я сразу видела, что не военный, - призналась старшая дама.
Рыжий опять начал говорить о чем-то в ухо бакенбардисту, тот слушал
его и скептически растягивал рот, а юноша итальянец говорил, искоса
поглядывая в сторону русских:
- Как жаль, что мы мало знаем эту страну больших людей с голубыми
глазами!
Солнце уже высоко и сильно жжет, ослепительно блестит море, вдали, с
правого борта, из воды растут горы или облака.
- Annette, - говорит бакенбардист, улыбаясь до ушей, - послушай, что
выдумал этот забавный Жан, - какой способ уничтожить бунтовщиков в
деревнях, это очень остроумно!
И, покачиваясь на стуле, медленно и скучно он рассказывал, как будто
переводя с чужого языка:
- Нужно, говорит он, чтобы во дни ярмарок, а также сельских
праздников, чтоб местный земский начальник заготовил, за счет казны, колья
и камни, а потом он ставил бы мужикам - тоже за счет казны - десять,
двадцать, пятьдесят - смотря по количеству людей - ведер водки, - больше
ничего не нужно!
- Я не понимаю! - заявила старшая дама. - Это - шутка?
Рыжий быстро ответил:
- Нет, серьезно! Вы подумайте, mа tante...*
Молодая дама, широко открыв глаза, пожала плечами.
- Какой вздор! Поить водкой от казны, когда они и так...
- Нет, подожди, Лидия! - вскричал рыжий, подскакивая на стуле.
Бакенбардист беззвучно смеялся, широко открыв рот и качаясь из стороны в
сторону.
- Ты подумай - те хулиганы, которые не успеют опиться, перебьют друг
друга кольями и камнями, - ясно?
- Почему - друг друга? - спросил толстяк.
- Это - шутка? - снова осведомилась старшая дама.

----------------
* тетя (Франц.).

Рыжий, плавно разводя короткими руками, горячо доказывал:
- Когда их укрощают власти - левые кричат о жестокостях и зверстве,
значит - нужно найти способ, чтобы они сами себя укротили, - так?
Пароход качнуло, полная дама испуганно схватилась за стол,
задребезжала посуда, дама постарше, положив руку на плечо толстяка, строго
спросила:
- Это что такое?
- Мы поворачиваем...
Всe выше и отчетливее поднимаются из воды берега - холмы и горы,
окутанные мглой, покрытые садами. Сизые камни смотрят из виноградников, в
густых облаках зелени прячутся белые дома, сверкают на солнце стекла окон,
и уже заметны глазу яркие пятна; на самом берегу приютился среди скал
маленький дом, фасад его обращен к морю и весь завешен тяжелою массою
ярко-лиловых цветов, а выше, с камней террасы, густыми ручьями льется
красная герань. Краски веселы, берег кажется ласковым и гостеприимным,
мягкие очертания гор зовут к себе, в тень садов.
- Как тут тесно всe, - вздохнув, сказал толстый; старшая дама
непримиримо посмотрела на него, потом - в лорнет - на берег и плотно
поджала тонкие губы, вздернув голову вверх.
На палубе уже много смуглых людей в легких костюмах, они шумно
беседуют, русские дамы смотрят на них пренебрежительно, точно королевы на
подданных.
- Как они машут руками, - говорит молодая; толстяк, отдуваясь,
поясняет:
- Это уж свойство языка, он - беден и требует жестов...
- Боже мой! Боже мой! - глубоко вздыхает старшая, потом, подумав,
спрашивает:
- Что, в Генуе тоже много музеев?
- Кажется, только три, - ответил ей толстый.
- И это кладбище? - спросила молодая.
- Кампо Санто. И церкви, конечно.
- А извозчики - скверные, как в Неаполе?
Рыжий и бакенбардист встали, отошли к борту и там озабоченно беседуют,
перебивая друг друга.
- Что говорит итальянец? - спрашивает дама, оправляя пышную прическу.
Локти у нее острые, уши большие и желтые, точно увядшие листья. Толстый
внимательно и покорно вслушивается в бойкий рассказ кудрявого итальянца.
- У них, синьоры, существует, должно быть, очень древний закон,
воспрещающий евреям посещать Москву, - это, очевидно, пережиток деспотизма,
знаете - Иван Грозный! Даже в Англии есть много архаических законов, не
отмененных и по сегодня. А может быть, этот еврей мистифицировал меня,
одним словом, он почему-то не имел права посетить Москву - древний город
царей, святынь...
- А у нас, в Риме - мэр иудей, - в Риме, который древнее и священнее
Москвы, - сказал юноша, усмехаясь.
- И ловко бьет папу-портного!* - вставил старик в очках, громко
хлопнув в ладоши.
- О чем кричит старик? - спросила дама, опуская руки.
- Ерунда какая-то. Они говорят на неаполитанском диалекте...
- Он приехал в Москву, нужно иметь кров, и вот этот еврей идет к
проститутке, синьоры, больше некуда, - так говорил он...
- Басня! - решительно сказал старик и отмахнулся рукой от рассказчика.
- Говоря правду, я тоже думаю так.
- А что было далее? - спросил юноша.
- Она выдала его полиции, но сначала взяла с него деньги, как будто он
пользовался ею...
- Гадость! - сказал старик. - Он человек грязного воображения, и
только. Я знаю русских по университету - это добрые ребята...

--------------
* Фамилия папы - Сато-портной (Прим. автора).

Толстый русский, отирая платком потное лицо, сказал дамам, лениво и
равнодушно:
- Он рассказывает еврейский анекдот.
- С таким жаром! - усмехнулась молодая дама, а другая заметила:
- В этих людях, с их жестами и шумом, есть все-таки что-то скучное...
На берегу растет город; поднимаются из-за холмов дома и, становясь всe
теснее друг ко другу, образуют сплошную стену зданий, точно вырезанных из
слоновой кости и отражающих солнце.
- Похоже на Ялту, - определяет молодая дама, вставая. - Я пойду к
Лизе.
Покачиваясь, они медленно понесла по палубе свое большое тело,
окутанное голубоватой материей, а когда поравнялась с группою итальянцев,
седой прервал свою речь и сказал тихонько:
- Какие прекрасные глаза!
- Да, - качнул головою старик в очках. - Вот такова, вероятно, была
Базилида!
- Базилида - византиянка?
- Я вижу ее славянкой...
- Говорят о Лидии, - сказал толстый.
- Что? - спросила дама. - Конечно, пошлости?
- О ее глазах. Хвалят...
Дама сделала гримасу.
Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всe ближе к берегу,
стало видно черные стены мола, из-за них в небо поднимались сотни мачт,
кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял в воздухе,
доносился запах масла, угольной пыли, шум работ в гавани и сложный гул
большого города.
Толстяк вдруг рассмеялся.
- Ты - что? - спросила дама, прищурив серые, полинявшие глаза.
- Разгромят их немцы, ей-богу, вот увидите!
- Чему же ты радуешься?
- Так...
Бакенбардист, глядя под ноги себе, спросил рыжего, громко и строго
грамматически:
- Был ли бы ты доволен этим сюрпризом или нет?
Рыжий, свирепо закручивая усы, не ответил.
Пароход пошел тише. О белые борта плескалась и всхлипывала, точно
жалуясь, мутно-зеленая вода; мраморные дома, высокие башни, ажурные террасы
не отражались в ней. Раскрылась черная пасть порта, тесно набитая
множеством судов.

XVII

...За железный столик у двери ресторана сел человек в светлом костюме,
сухой и бритый, точно американец, - сел и лениво поет:
- Га-агсон-н...
Всё вокруг густо усеяно цветами акации - белыми и точно золото: всюду
блестят лучи солнца, на земле и в небе - тихое веселье весны. Посредине
улицы, щелкая копытами, бегут маленькие ослики, с мохнатыми ушами, медленно
шагают тяжелые лошади, не торопясь идут люди, - ясно видишь, что всему
живому хочется как можно дольше побыть на солнце, на воздухе, полном
медового запаха цветов.
Мелькают дети - герольды весны, солнце раскрашивает их одежки в яркие
цвета; покачиваясь, плывут пестро одетые женщины, - они так же необходимы в
солнечный день, как звезды ночью.
Человек в светлом костюме имеет странный вид: кажется, что он был
сильно грязен и только сегодня его вымыли, но так усердно, что уж навсегда
стерли с него всe яркое. Он смотрит вокруг полинявшими глазами, словно
считая пятна солнца на стенах домов и на всем, что движется по темной
дороге, по широким плитам бульвара. Его вялые губы сложены цветком, он тихо
и тщательно высвистывает странный и печальный мотив, длинные пальцы белой
руки барабанят по гулкому краю стола - тускло поблескивают ногти, - а в
другой руке желтая перчатка, он отбивает ею на колене такт. У него лицо
человека умного и решительного - так жаль, что оно стерто чем-то грубым,
тяжелым.
Почтительно поклонись, гарсон ставит перед ним чашку кофе, маленькую
бутылочку зеленого ликера и бисквиты, а за столик рядом - садится
широкогрудый человек с агатовыми глазами, - щеки, шея, руки его закопчены
дымом, весь он - угловат, металлически крепок, точно часть какой-то большой
машины.
Когда глаза чистого человека устало останавливаются на нем, он, чуть
приподнявшись, дотронулся рукою до шляпы и сказал, сквозь густые усы:
- Добрый день, господин инженер.
- Ба, снова вы, Трама!
- Да, это я, господин инженер...
- Нужно ждать событий, а?
- Как идет ваша работа?
Инженер сказал, с маленькой усмешкой на тонких губах:
- Мне кажется - нельзя беседовать одними вопросами, мой друг...
А его собеседник, сдвинув шляпу на ухо, открыто и громко смеется и
сквозь смех говорит:
- О да! Но, честное слово, так хочется знать...
Пегий, шершавый ослик, запряженный в тележку с углем, остановился,
вытянул шею и - прискорбно закричал, но, должно быть, ему не понравился
свой голос в этот день, - сконфуженно оборвав крик на высокой ноте, он
встряхнул мохнатыми ушами и, опустив голову, побежал дальше, цокая
копытами.
- Я жду вашу машину с таким же нетерпением, как ждал бы новую книгу,
которая обещает сделать меня умней...
Инженер сказал, прихлебывая кофе:
- Не совсем понимаю сравнение...
- Разве вы не думаете, что машина так же освобождает физическую
энергию человека, как хорошая книга его дух?
- А! - сказал инженер, дернув головою вверх. - Так!
И спросил, ставя на стол пустую чашку:
- Вы, конечно, начнете агитацию?
- Я уже начал...
- Снова - стачки, беспорядки, да?
Тот пожал плечами, мягко улыбаясь.
- Если б можно было без этого...
Старуха в черном платье, суровая, точно монахиня, молча предложила
инженеру букетик фиалок, он взял два и один протянул собеседнику, задумчиво
говоря:
- У вас, Трама, такой хороший мозг, и, право, жаль, что вы -
идеалист...
- Благодарю за цветы и комплимент. Вы сказали - жаль?
- Да! Вы, в сущности, поэт, и вам надо учиться, чтобы стать дельным
инженером...
Трама, тихонько смеясь, обнажая белые зубы, говорил:
- О, это верно! Инженер - поэт, я убедился в этом, работая с вами...
- Вы - любезный человек...
- И я думал - отчего бы господину инженеру не сделаться социалистом?
Социалисту тоже надо быть поэтом...
Они засмеялись, оба одинаково умно глядя друг на друга, удивительно
разные, один - сухой, нервный, стертый, с выцветшими глазами, другой -
точно вчера выкован и еще не отшлифован.
- Нет, Трама, я предпочел бы иметь свою мастерскую и десятка три вот
таких молодцов, как вы. Ого, тут мы сделали бы кое-что...
Он тихонько ударил пальцами по столу и вздохнул, вдевая в петлицу
цветы.
- Чёрт возьми, - возбуждаясь, вскричал Трама, - какие пустяки мешают
жить и работать...
- Это вы историю человечества называете пустяками, мастер Трама? -
тонко улыбаясь, спросил инженер; рабочий сдернул шляпу, взмахнул ею и
заговорил, горячо и живо:
- Э, что такое история моих предков?
- Ваших предков? - переспросил инженер, подчеркнув первое слово еще
более острой улыбкой.
- Да, моих! Это - дерзость? Пусть будет дерзость!
Но - почему Джордано Бруно, Вико и Мадзини не предки мои - разве я
живу не в их мире, разве я не пользуюсь тем, что посеяли вокруг меня их
великие умы?
- А, в этом смысле!
- Всё, что дано миру отошедшими из него, - дано мне!
- Конечно, - сказал инженер, серьезно сдвинув брови.
- И всё, что сделано до меня - до нас, - руда, которую мы должны
сделать сталью, - не правда ли?
- Почему - нет? Это - ясно!
- Ведь и вы, ученые, как мы, рабочие, - вы живете за счет работы умов
прошлого.
- Я не спорю, - сказал инженер, склоняя голову; около него стоял
мальчик в серых лохмотьях, маленький, точно мяч, разбитый игрою; держа в
грязных лапах букетик крокусов, он настойчиво говорил:
- Возьмите у меня цветов, синьор...
- Я уже имею...
- Цветов никогда не бывает достаточно...
- Браво, малыш! - сказал Трама. - Браво, и мне дай два...
А когда мальчишка дал ему цветы, он, приподняв шляпу, предложил
инженеру:
- Угодно?
- Благодарю.
- Чудесный день, не правда ли?
- Это чувствуешь даже в мои пятьдесят лет...
Он задумчиво оглянулся, прищурив глаза, потом - вздохнул.
- Вы, я думаю, должны особенно сильно чувствовать игру весеннего
солнца в жилах, это не потому только, что вы молоды, но - как я вижу - весь
мир для вас - иной, чем для меня, да?
- Не знаю, - сказал тот, усмехаясь, - но жизнь - прекрасна!
- Своими обещаниями? - скептически спросил инженер, и этот вопрос как
бы задел его собеседника, - надев шляпу, он быстро сказал:
- Жизнь прекрасна всем, что мне нравится в ней!
Чёрт побери, дорогой мой инженер, для меня слова не только звуки и
буквы, - когда я читаю книгу, вижу картину, любуюсь прекрасным, - я
чувствую себя так, как будто сам сделал всe это!
Оба засмеялись, один - громко и открыто, точно хвастаясь своим уменьем
хохотать, откинув голову назад, выпятив широкую грудь, другой - почти
беззвучно, всхлипывающим смехом, обнажая зубы, в которых завязло золото,
словно он недавно жевал его и забыл почистить зеленоватые кости зубов.
- Вы - бравый парень, Трама, вас всегда приятно видеть, - сказал
инженер и, подмигнув, добавил: - Если только вы не бунтуете...
- О, я всегда бунтую...
И, скорчив серьезную мину, прищурив бездонные черные глаза, он
спросил:
- Надеюсь - мы тогда вели себя вполне корректно?
Пожав плечами, инженер встал.
- О да. Да! Эта история - вы знаете? - стоила предприятию тридцать
семь тысяч лир...
- Было бы благоразумнее включить их в заработную плату...
- Гм! Вы - плохо считаете. Благоразумие? Оно свое у каждого зверя.
Он протянул сухую желтую руку и, когда рабочий пожимал ее, сказал:
- Я все-таки повторяю, что вам следует учиться и учиться...
- Каждую минуту я учусь...
- Из вас выработался бы инженер с доброй фантазией.
- Э, фантазия не мешает мне жить и теперь...
- До свиданья, упрямец...
Инженер пошел под акациями, сквозь сеть солнечных лучей, шагая
медленно длинными, сухими ногами, тщательно натягивая перчатку на тонкие
пальцы правой руки, - маленький, досиня черный гарсон отошел от двери
ресторана, где он слушал эту беседу, и сказал рабочему, который рылся в
кошельке, доставая медные монеты:
- Сильно стареет наш знаменитый...
- Он еще постоит за себя! - уверенно воскликнул рабочий. - У него
много огня под черепом...
- Где будете вы говорить в следующий раз?
- Там же, на бирже труда. Вы слышали меня?
- Трижды, товарищ...
Крепко пожав друг другу руки, они с улыбкой расстались; один пошел в
сторону, противоположную той, куда скрылся инженер, другой - задумчиво
напевая, стал убирать посуду со столов.
Группа школьников в белых передниках - мальчики и девочки - маршируют
посредине дороги, от них искрами разлетается шум и смех, передние двое
громко трубят в трубы, свернутые из бумаги, акации тихо осыпают их снегом
белых лепестков. Всегда - а весною особенно жадно - смотришь на детей и
хочется кричать вслед им, весело и громко:
- Эй, вы, люди! Да здравствует ваше будущее!

XVIII

Если жизнь стала такова, что человек уже не находит куска хлеба на
земле, удобренной костями его предков, - не находит и, гонимый нуждою,
уезжает скрепя сердце на юг Америки, за тридцать дней пути от родины своей,
- если жизнь такова, что вы хотите от человека?
Кто бы он ни был - всё равно! Он - как дитя, оторванное от груди
матери, вино чужбины горько ему и не радует сердца, но отравляет его
тоскою, делает рыхлым, как губка, и, точно губка воду, это сердце,
вырванное из груди родины, - жадно поглощает всякое зло, родит темные
чувства.
У нас, в Калабрии, молодые люди перед тем, как уехать за океан,
женятся, - может быть, для того, чтоб любовью к женщине еще более углубить
любовь к родине, - ведь женщина так же влечет к себе, как родина, и ничто
не охраняет человека на чужбине лучше, чем любовь, зовущая его назад, на
лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
Но эти свадьбы обреченных нуждою на изгнание почти всегда бывают
прологами к страшным драмам рока, мести и крови, и - вот что случилось
недавно в Сенеркии, коммуне, лежащей у отрогов Апеннин.
Эту историю, простую и страшную, точно она взята со страниц Библии,
надобно начать издали, за пять лет до наших дней и до ее конца: пять лет
тому назад в горах, в маленькой деревне Сарачена жила красавица Эмилия
Бракко, муж ее уехал в Америку, и она находилась в доме свекра. Здоровая,
ловкая работница, она обладала прекрасным голосом и веселым характером -
любила смеяться, шутить и, немножко кокетничая своей красотой, сильно
возбуждала горячие желания деревенских парней и лесников с гор.
Играя словами, она умела беречь свою честь замужней женщины, ее смех
будил много сладких мечтаний, но никто не мог похвалиться победою над ней.
Вы знаете, что больше всех в мире страдают завистью дьявол и старуха:
около Эмилии была свекровь, а дьявол всегда там, где можно сделать зло.
- Ты слишком весела без мужа, моя милая, - говорила старуха, - я,
пожалуй, напишу ему об этом. Смотри, я слежу за каждым шагом твоим, помни,
- твоя честь - наша честь.
Сначала Эмилия миролюбиво убеждала свекровь, что она любит ее сына, ей
не в чем упрекнуть себя. А та всё чаще и сильней оскорбляла ее подозрениями
и, возбуждаемая дьяволом, принялась болтать направо и налево о том, что
невестка потеряла стыд.
Услышав это, Эмилия испугалась и стала умолять ведьму, чтоб она не
губила ее своими россказнями, клялась, что она ни в чем не виновна пред
мужем, даже в мечтах не испытывает искушения изменить ему, а старуха - не
верила ей.
- Знаю я, - говорила она, - ведь я тоже была молода, знаю я цену этим
клятвам! Нет, я уж написала сыну, чтоб он возвращался скорее отомстить за
свою честь!
- Ты написала? - тихо спросила Эмилия.
- Да.
- Хорошо...
Наши мужчины ревнивы, как арабы, - Эмилия понимала, чем грозит ей
возвращение мужа.
На другой день свекровь пошла в лес собирать сухие сучья, а Эмилия -
за нею, спрятав под юбкой топор. Красавица сама пришла к карабинерам
сказать, что свекровь убита ею.
- Лучше быть убийцей, чем слыть за бесстыдную, когда честна, - сказала
она.
Суд над нею был триумфом ее: почти всe население
Сенеркии пошло в свидетели за нее, и многие со слезами говорили
судьям:
- Она невинна, она погублена напрасно!
Только один преподобный архиепископ Коцци решился поднять голос против
несчастной: он не хотел верить в ее чистоту, говорил о необходимости
поддерживать в народе старинные традиции, предупреждал людей, чтобы они не
впадали в ошибку, допущенную греками, которые оправдали Фрину, увлеченные
красотою женщины дурного поведения, говорил всe, что обязан был сказать, и,
может быть, благодаря ему Эмилию присудили к четырем годам простого
заключения в тюрьме.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Чувствуя себя в ночь рождения младенца женщины подруги
Человек в цилиндре
человек должен испытать говорит конечно