<<<     ΛΛΛ     >>>   

229

Бойника, отдавшегося своим размышлениям, и поднимемся вслед за герцогом
в покои дворца.

- Опять виньетка - амур на улитке! Потом идет чистая двести тридцатая
страница, - сказал журналист. - И вот еще две чистые страницы, с заголовком
"Заключение", который так приятно писать тому, кто имеет счастливое
несчастье сочинять романы!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Никогда еще герцогиня не была гак красива; она вышла из ванны в одежде
богини и, увидев Адольфа,

234

ОЛИМПИЯ,
Сладострастно раскинувшегося на груде подушек, воскликнула;
- Как ты прекрасен!
- А ты, Олимпия!..
- Ты любишь меня по-прежнему?
- Сильнее с каждым днем! - ответил он.
- Ах, одни французы любить умеют! - вскричала герцогиня... - Ты очень
будешь любить меня сегодня?
- Да...
- Иди же!
И движением, полным ненависти и любви, - потому ли, что кардинал
Борборигано глубже растравил в ней гнев против мужа, потому ли, что она
захотела показать герцогу картину еще большей страсти, - она нажала пружину
и протянула руки сво

- Вот и все! - воскликнул Лусто. - Экспедитор оторвал остальное,
заворачивая мои корректуры; но и этого вполне достаточно, чтобы убедить нас
в том, что автор подавал надежды.
- Ничего не понимаю, - сказал Гатьен Буаруж, первый нарушая молчание,
которое хранили сансерцы.
- И я тоже, - отвечал г-н Гравье.
- Однако же роман этот написан в годы Империи, - заметил ему Лусто.
- Ах, - сказал г-н Гравье, - по тому, как разговаривает этот разбойник,
сразу видно, что автор не знал Италии. Разбойники не позволяют себе подобных
concetti <Шуточек (итал.).>.
Госпожа Горжю, заметив, что Бьяншон сидит задумавшись, подошла к нему
и, представляя ему свою дочь Эфеми Горжю, девицу с довольно кругленьким
приданым, сказала:
- Что за галиматья! Ваши рецепты куда интереснее этого вздора.
Супруга мэра глубоко обдумала эту фразу, которая, по ее мнению, была
верхом остроумия.
- О сударыня, будем снисходительны - ведь здесь всего двадцать страниц
из тысячи, - ответил Бьяншон, разглядывая девицу Горжю, талия которой
грозила расплыться после первого же ребенка.
- Итак, господин де Кланьи, - сказал Лусто, - вчера мы говорили о
мести, придуманной мужьями; что вы скажете о мести, которую придумала
женщина?
- Я полагаю, - ответил прокурор, - что этот роман написан не
государственным советником, а женщиной. В отношении нелепых выдумок
воображение женщин заходит дальше воображения мужчин, доказательством тому
служат: "Франкенштейн" миссис Шелли, "Леон Леони", произведения Анны Радклиф
и "Новый Прометей" Камилла Мопена.
Дина пристально посмотрела на г-на де Кланьи, и взгляд этот, от
которого он похолодел, ясно говорил, что, несмотря на столько блестящих
примеров, она относит его замечание на счет "Севильянки Пакиты".
- Ба! - сказал маленький ла Бодрэ. - Ведь герцог Браччиано, которого
жена посадила в клетку и каждый вечер заставляет любоваться собой в объятиях
любовника, сейчас ее убьет... И это вы называете местью?.. Наши суды и
общество несравненно более жестоки...
- Чем же? - спросил Лусто.
- Эге, вот и малютка ла Бодрэ заговорил, - сказал председатель суда
Буаруж своей жене.
- Да тем, что такой жене предоставляют жить на ничтожном содержании, и
общество от нее отворачивается; она лишается туалетов и почета - двух вещей,
которые, по-моему, составляют всю женщину, - ответил старичок.
- Зато она нашла счастье, - напыщенно произнесла г-жа де ла Бодрэ.
- Нет.., раз у нее есть любовник, - возразил уродец, зажигая свечу,
чтобы идти спать.
- Для человека, думающего только об отростках и саженцах, он не без
остроумия, - сказал Лусто.
- Надо же, чтоб у него хоть что-нибудь было, - заметил Бьяншон.
Госпожа де ла Бодрэ, единственная из всех услышавшая слова Бьяншона,
ответила на них такой тонкой, но вместе с тем такой горькой усмешкой, что
врач разгадал секрет семейной жизни владелицы замка, преждевременные морщины
которой занимали его с утра. Но сама-то Дина не разгадала мрачного
пророчества, заключавшегося в последних словах мужа, - пророчества, которое
покойный аббат, добряк Дюре, не преминул бы ей объяснить. Маленький ла Бодрэ
перехватил во взгляде, который Дина бросила на журналиста, кидая ему обратно
этот мяч шутки, ту мимолетную и лучистую нежность, что золотит взгляд
женщины в час, когда кончается осторожность и начинается увлечение. Дина так
же мало обратила внимания на призыв мужа соблюдать приличия, как Лусто не
принял на свой счет лукавых предостережений Дины в день своего приезда.
Всякий бы на месте Бьяншона удивился быстрому успеху Лусто; но его даже
не задело предпочтение, какое Дина выказала Фельетону в ущерб Факультету, -
настолько был он врач! Действительно, Дина, благородная сама, должна была
быть чувствительнее к остроумию, чем к благородству. Любовь обычно
предпочитает контрасты сходству. Прямота и добродушие доктора, его профессия
- все служило ему во вред. И вот почему: женщины, которым хочется любить, -
а Дина столько же хотела любить, сколько быть любимой, - чувствуют
бессознательную неприязнь к мужчинам, всецело поглощенным своим делом; такие
женщины, несмотря на свои высокие достоинства, всегда остаются женщинами в
смысле желания преобладать. Поэт и фельетонист, ветреник Лусто, щеголявший
своей мизантропией, являл собой пример той душевной мишуры и полупраздной
жизни, которые так нравятся женщинам. Твердый здравый смысл, проницательный
взгляд Бьяншона, действительно выдающегося человека, стесняли Дину, не
признававшуюся самой себе в своем легкомыслии; она думала: "Доктор, может
быть, и выше журналиста, но нравится он мне меньше". Потом, размышляя об
обязанностях его профессии, она спрашивала себя, может ли когда-нибудь
женщина быть чем-то иным, кроме "объекта наблюдения", в глазах врача,
который в течение дня видит столько "объектов"! Первое из двух изречений,
вписанных Бьяншоном в ее альбом, было результатом медицинского наблюдения,
слишком явно метившего в женщину, чтобы Дина не почувствовала удара. Наконец
Бьяншон, которому практика не позволяла длительного отсутствия, завтра
уезжал. А какая женщина, если только ее не поразила в сердце мифологическая
стрела купидона, может принять решение в такое короткое время? Бьяншон
заметил эти мелочи, производящие великие катастрофы, и в двух словах изложил
Лусто своеобразное суждение, вынесенное им о г-же де ла Бодрэ, живейшим
образом заинтересовавшее журналиста.
Пока парижане шушукались между собою, на хозяйку дома поднималась гроза
со стороны сансерцев, которые ничего не поняли ни в чтении, ни в
комментариях Лусто. Не разобравшись, что это роман, суть которого сумели
извлечь прокурор, супрефект, председатель суда, первый товарищ прокурора
Леба, г-н де ла Бодрэ и Дина, все женщины, собравшиеся вокруг чайного стола,
увидели здесь одну лишь мистификацию и обвиняли музу Сансера в соучастии.
Все надеялись провести очаровательный вечер и все понапрасну напрягали свои
умственные способности. Ничто так не возмущает провинциалов, как мысль, что
они послужили забавой для парижан.
Госпожа Пьедефер встала из-за чайного стола и подошла к дочери.
- Поди же поговори с дамами, они очень оскорблены твоим поведением, -
сказала она.
Теперь Лусто не мог уже не заметить явного превосходства Дины над
избранным женским обществом Сан-сера: она была лучше всех одета, движения ее
были полны изящества, цвет ее лица при свете свечей поражал прелестной
белизной, в кружке этих дам с увядшими лицами и дурно одетых девушек с
робкими манерами она выделялась точно королева среди своего двора. Парижские
образы бледнели, Лусто осваивался с провинциальной жизнью, и если он со
своим богатым воображением не мог не поддаться обаянию королевской роскоши
этого замка, его великолепных скульптур, красоты старинного убранства
комнат, то в то же время он слишком хорошо знал толк в вещах, чтобы не
понимать ценности обстановки, украшавшей это сокровище эпохи Ренессанса.
Поэтому, когда, провожаемые Диной, одни за другими уехали сансерцы, так как
всем им предстоял до города час пути; когда в гостиной остались только
прокурор, г-н Леба, Гатьен и г-н Гравье, оставшиеся ночевать в Анзи,
журналист уже переменил мнение о Дине. В мыслях его совершалась та эволюция,
которую г-жа де ла Бодрэ имела смелость предсказать ему при первой встрече.
- Ах, и позлословят же они в дороге на наш счет! - воскликнула г-жа де
ла Бодрэ, возвращаясь в гостиную, после того как проводила до кареты
председателя суда с женой и г-жу Попино-Шандье с дочерью.
Остаток вечера прошел довольно приятно. В этом тесном кругу всякий внес
в разговор свою долю колких шуток по поводу гримас, которые строили сансерцы
во время комментариев Лусто к оберткам его корректур.
- Дорогой друг, - обратился Бьяншон к Лусто, укладываясь спать (их
поместили вдвоем в громадной комнате с двумя кроватями), - ты будешь
счастливым избранником госпожи де ла Бодрэ, урожденной Пьедефер.
- Ты думаешь?
- О, это так понятно: у тебя здесь слава человека, имевшего в Париже
много приключений, а в мужчине, который пользуется успехом, есть для женщин
что-то дразнящее, что их притягивает и пленяет; быть может, в них говорит
тщеславное желание восторжествовать над воспоминаниями обо всех прочих.
Возможно, они обращаются к его опытности, как больной, который переплачивает
знаменитому врачу? Или же им лестно пробудить от сна пресыщенное сердце?
- Чувственность и тщеславие занимают такое большое место в любви, что
все эти предположения могут быть справедливы, - ответил Лусто. - Но если я
остаюсь, то только потому, что ты выдал Дине удостоверение в просвещенной
невинности! Не правда ли, она хороша собой?
- Она станет прелестна, когда полюбит, - сказал врач. - И, кроме того,
в один прекрасный день она будет богатой вдовой! А ребенок сделает ее
обладательницей состояния сира де ла Бодрэ...
- О! Полюбить эту женщину - просто доброе дело! - воскликнул Лусто.
- Сделавшись матерью, она снова пополнеет, морщинки разгладятся, она
будет казаться двадцатилетней...
- Так вот, если хочешь мне помочь, - сказал Лусто, закутываясь в
одеяло, - то завтра, да, завтра я... Словом, покойной ночи.
На другой день г-жа де ла Бодрэ, которой муж полгода назад подарил
лошадей, служивших ему на полевых работах, и старую дребезжащую карету,
решила проводить Бьяншона в Кон, где он должен был сесть на лионский
дилижанс. Она взяла с собой мать и Лусто, но намеревалась, оставив мать в
усадьбе Ла-Бодрэ, поехать с обоими парижанами в Кон, а оттуда уже
возвратиться одной с Лусто. Она придумала себе очаровательный наряд, который
журналист оглядел в лорнет: на ней были бронзовые туфельки, серые шелковые
чулки, платье из тонкой кисеи, зеленый шарф с длинной, светлеющей к краям
бахромой и прелестная шляпка из черного кружева. Что касается Лусто, то плут
явился во всеоружии обольщения: в лакированных ботинках, в панталонах
английского сукна с заглаженной спереди складкой, В коротеньком и очень
легком черном сюртуке, и в очень открытом жилете, позволявшем видеть
тончайшую рубашку и черные атласные волны его лучшего вышитого галстука.
Прокурор и г-н Гравье обменялись значительным взглядом, увидав обоих
парижан в карете, и как дураки стояли у крыльца. Г-н де ла Бодрэ, который с
нижней ступеньки посылал доктору прощальный привет своею маленькой ручкой,
не мог удержаться от улыбки, услыхав, как г-н де Кланьи сказал г-ну Гравье:
- Вам следовало бы проводить их верхом. В эту минуту из аллеи, которая
вела к конюшням, верхом на смирной кобылке г-на де ла Бодрэ выехал Гатьен и
догнал коляску.
- Ах, вот это хорошо! - сказал податной инспектор. - Мальчик поступил в
вестовые.
- Какая скука! - воскликнула Дина, увидав Гатьена. - За тринадцать лет
- ведь скоро тринадцать лет, как я замужем, - я не помню и трех часов
свободы.
- Замужем, сударыня? - сказал, улыбаясь, журналист. - Вы напомнили мне
словцо покойного Мишо, который так много и тонко острил. Он уезжал в
Палестину, и друзья отговаривали его, указывая на его преклонный возраст и
опасности подобного путешествия. Один из них сказал: "Ведь вы женаты!" "О, -
ответил он, - только слегка!"
Даже суровая г-жа Пьедефер не могла сдержать улыбку.
- Я не удивлюсь, если в дополнение конвоя увижу господина де Кланьи
верхом на моем пони, - воскликнула Дина.
- О, лишь бы прокурор нас не догнал! - сказал Лусто. - А от этого юноши
вы легко отделаетесь, как только приедем в Сансер. Бьяншон непременно
вспомнит, что оставил у себя на столе что-нибудь вроде записи первой лекции
своего курса, и вы попросите Гатьена съездить за нею в Анзи.
Эта хитрость, как ни была она проста, привела г-жу де ла Бодрэ в
хорошее настроение. По дороге из Анзи в Сансер то и дело открываются
великолепные пейзажи, роскошная гладь Луары часто производит впечатление
озера; поездка прошла весело: Дина была счастлива, что ее так хорошо поняли.
Шел теоретический разговор о любви, дающий возможность влюбленным in petto
<Тайно, в душе (шал.).> как бы определить меру своих сердец. Журналист, взяв
тон светского распутника, стал доказывать, что любовь не подчиняется
никакому закону, что характер любовников бесконечно разнообразит ее
проявления, что события общественной жизни вносят в нее еще большее
разнообразие, что все возможно и истинно в этом чувстве; что иная женщина,
долго сопротивлявшаяся всем соблазнам и подлинной страсти, может пасть в
несколько часов под влиянием внезапного увлечения, какого-нибудь внутреннего
урагана, тайна которых открыта только богу!
- И не в этом ли ключ ко всем любовным историям, которые мы три дня
друг другу рассказывали? - воскликнул Лусто.
Три дня живое воображение Дины было занято самыми рискованными
романами, и разговоры обоих парижан подействовали на нее, как самые опасные
книги. Лусто украдкой следил за результатами своего ловкого маневра, чтобы
не упустить момент, когда эта добыча, задумчивость которой говорила ему о
борьбе между желанием уступить и нерешительностью, сама ему дастся в руки.
Дине хотелось показать парижанам свою усадьбу Ла-Бодрэ, и там была разыграна
условленная комедия с рукописью, якобы забытой Бьяншоном в его комнате в
Анзи. Гатьен поскакал во весь опор по приказу своей повелительницы, г-жа
Пьедефер отправилась в Сансер за покупками, и Дина одна с двумя друзьями
поехала в Кон.
Лусто сел рядом с Диной, а Бьяншон поместился на переднем сиденье
кареты. Беседа обоих друзей была полна участия и жалости к этой избранной
душе, так мало понятой и, главное, окруженной таким дурным обществом.
Бьяншон прекрасно послужил журналисту своими насмешками над прокурором,
податным инспектором и Гатьеном; в его замечаниях было что-то до такой
степени презрительное, что г-жа де ла Бодрэ не решилась защищать своих
поклонников.
- Я отлично понимаю, каким образом вы оказались в этом положении, -
сказал врач, когда коляска переезжала мост через Луару. - Вам могла быть
доступна только рассудочная любовь, нередко ведущая и к любви сердца, но,
конечно, ни один из этих мужчин не сумел скрыть чувственного желания,
которое женщине на заре ее жизни представляется отвратительным. Теперь же
любовь становится для вас необходимостью.
- Необходимостью? - воскликнула Дина, с любопытством глядя на врача. -
Что же, я должна любить по докторскому предписанию?
- Если вы и дальше будете жить так, как вы живете, - через три года вы
станете ужасны, - категорически ответил Бьяншон.
- Сударь!.. - пролепетала г-жа де ла Бодрэ почти в испуге.
- Простите моего друга, - шутливо обратился Лусто к баронессе, - он
неисправимый медик, и любовь для него - только вопрос гигиены. Но он не
эгоист и, очевидно, заботится только о вас, коли сам через час уезжает...
В Коне столпилось много народу вокруг старой перекрашенной кареты, на
дверцах которой виднелся герб, пожалованный Людовиком XIV новым ла Бодрэ: на
среднем алом поле - золотые весы, на верхнем лазоревом - три рапиры с
серебряными рукоятками; на нижнем - две серебряные борзые в лазоревых
ошейниках и на золотых цепях. Иронический девиз "Deo sic patet fides et
hominibus" <"Так ясна вера богу и людям" (лат.).> был придуман в назидание
новообращенному кальвинисту сатириком д'Озье.
- Пройдемся, нам дадут знать, когда будет пора, - сказала баронесса,
оставив своего кучера на страже.
Дина взяла предложенную Бьяншоном руку, и доктор таким быстрым шагом
направился к берегу Луары, что журналист должен был остаться позади. Доктор
слегка подмигнул Лусто, и тот сразу понял, что Бьяншон хочет ему помочь.
- Этьен вам понравился, - сказал Бьяншон Дине, - он поразил ваше
воображение. Мы с ним беседовали о вас вчера вечером, он вас любит... Но это
человек легкомысленный, удержать его трудно, бедность обрекает его на жизнь
в Париже, тогда как вас все вынуждает жить в Сансере... Станьте выше
предрассудков... Сделайте Лусто своим другом, не будьте требовательны, три
раза в год он будет приезжать, чтобы провести возле вас несколько прекрасных
дней, и вы будете обязаны ему своей красотой, счастьем, состоянием. Господин
де ла Бодрэ может прожить сто лет, но может и погибнуть в девять дней, если
забудет надеть фланелевую фуфайку, в которую он кутается. Не делайте же
промахов, будьте благоразумны оба. Не говорите мне ничего... Я прочел в
вашем сердце.
Госпожа де ла Бодрэ была беззащитна перед таким количеством неоспоримых
доводов и перед человеком, выступавшим одновременно в роли врача,
исповедника и Друга.
- О, как могло вам прийти в голову, что я стану соперничать с
любовницами журналиста... Господин Лусто, по-видимому, человек любезный,
остроумный, но он так пресыщен.., и т.д. и т.д.
Дина пустилась было развивать свою мысль, но тут же остановила поток
слов, под которым ей хотелось скрыть свои намерения, потому что навстречу им
шел Этьен, казалось, совершенно поглощенный созерцанием преуспевающего
городка.
- Верьте мне, - сказал ей Бьяншон, - он нуждается в настоящей любви; и
если он изменит образ жизни, талант его выиграет.
В это время к ним, запыхавшись, подбежал кучер Дины и сообщил о
прибытии дилижанса; все ускорили шаг. Г-жа де ла Бодрэ шла между двумя
парижанами.
- Прощайте, дети мои, - сказал Бьяншон уже у самого Кона, -
благословляю вас...
Он передал руку г-жи де ла Бодрэ Лусто, который с нежностью прижал ее к
сердцу. Совсем другое чувство ощутила Дина! Рука Этьена вызвала в ней живое
волнение, тогда как рука Бьяншона оставляла ее совершенно равнодушной. И она
обменялась с журналистом тем жгучим взглядом, который говорит больше, чем
все признания.
"Одни только провинциалки носят еще платья из кисеи - единственной
материи, которая не разглаживается, если ее измять, - подумал про себя
Лусто. - Эта женщина, избравшая меня своим любовником, станет упрямиться
из-за своего платья. Если б она надела фуляровое, я был бы счастлив... От
чего только не зависит сопротивление..."
Пока Лусто раздумывал, не нарочно ли г-жа де ла Бодрэ создала для самой
себя неодолимую преграду, надев кисейное платье, Бьяншон с помощью кучера
укладывал свой багаж на крышу дилижанса. Наконец он пришел попрощаться, и
Дина была с ним чрезвычайно ласкова.
- Возвращайтесь, баронесса, пора... Скоро подоспеет Гатьен, - сказал он
ей на ухо. - Уже поздно, - добавил он громко... - Прощайте!
- Прощай, великий человек! - воскликнул Лусто, крепко пожимая руку
доктора.
Переезжая обратно через Луару, ни журналист, ни г-жа де ла Бодрэ,
поместившиеся рядом на заднем сиденье древней кареты, не решались
заговорить. В таких случаях первое слово, нарушающее молчание, приобретает
огромное значение.
- Знаете ли вы, как я вас люблю? - спросил вдруг в упор журналист.
Победа могла польстить Лусто, но поражение никогда его не огорчало. Это
безразличие было секретом его смелости. Говоря столь недвусмысленные слова,
он взял руку г-жи де ла Бодрэ и сжал ее в своих; но Дина тихонько
высвободила руку.
- Да, конечно, я стою гризетки или актрисы, - сказала она шутливо, хотя
в голосе ее чувствовалось волнение. - И все-таки неужели вы думаете, что
женщина, пусть и смешная, но не такая уж глупая, берегла бы самые
драгоценные сокровища своего сердца для человека, который может искать в ней
только мимолетное наслаждение?.. Меня не удивляет, что я слышу из ваших уст
слова, которые уже столько раз мне говорили другие, но...
Тут кучер обернулся.
- Вот и господин Гатьен... - сказал он - Я вас люблю, я жажду вашей
любви, и вы будете моей, потому что никогда, ни к одной женщине я не
испытывал чувства, какое вы мне внушаете! - взволнованно прошептал Лусто на
ухо Дине.
- Может быть, помимо моей воли? - возразила она, улыбаясь.
- Моя честь требует, чтобы по крайней мере с виду казалось, будто вы
выдержали живейшую атаку! - воскликнул парижанин, которому гибельное
свойство кисеи подсказало забавную мысль.
Прежде чем Гатьен успел доехать до конца моста, отважный журналист
проворно измял кисейное платье и привел его в такой вид, что г-же де ла
Бодрэ немыслимо было показаться кому-либо на глаза.
- О сударь!.. - величественно вскричала Дина.
- Вы мне бросили вызов, - ответил парижанин. Но Гатьен приближался с
поспешностью одураченного любовника. Чтобы хоть отчасти вернуть себе
уважение г-жи де ла Бодрэ, Лусто попытался заслонить собою ее скомканное
платье от взоров Гатьена, быстро высунувшись из кареты со стороны Дины.
- Скачите в нашу гостиницу, - сказал он ему, - у вас есть еще время,
дилижанс уходит только через полчаса; рукопись на столе в комнате Бьяншона,
она очень ему нужна, он не знает, как ему быть с его лекциями.
- Ступайте же, Гатьен I - сказала г-жа де ла Бодрэ, бросив на своего
юного обожателя деспотический взгляд.
Покоряясь ее повелительному тону, юноша сломя голову поскакал обратно.
- Живо в Ла-Бодрэ! - крикнул Лусто кучеру. - Баронессе нездоровится...
Только ваша мать будет посвящена в тайну моей хитрости, - сказал он, снова
усаживаясь возле Дины.
- Эту низость вы называете хитростью? - спросила г-жа де ла Бодрэ,
подавив слезы, высушенные огнем оскорбленного самолюбия.
Она отодвинулась в угол кареты, скрестила руки на груди и стала глядеть
на Луару, на поля, на все, за исключением Лусто. Журналист принял тогда
успокаивающий тон и говорил до самого Ла-Бодрэ, где Дина, выскочив из
коляски, вбежала в дом, стараясь, чтобы ее никто не увидел. В волнении она
бросилась на софу и расплакалась.
- Если я вызываю в вас отвращение, ненависть или презрение, хорошо, я
уеду, - заявил тогда Лусто, вошедший вслед за нею.
И хитрец опустился перед Диной на колени. В эту решительную минуту в
дверях показалась г-жа Пьедефер.
- Что с тобой? Что тут происходит? - обратилась она к дочери.
- Скорей дайте вашей дочери другое платье, - шепнул на ухо ханже
развязный парижанин.
Услышав бешеный галоп лошади Гатьема, г-жа де ла Бодрэ мигом скрылась в
своей комнате, куда за ней последовала мать.
- В гостинице ничего нет! - обратился Гатьен к Лусто, который вышел к
нему навстречу.
- Ив замке Анзи вы тоже ничего не нашли! - ответил Лусто.
- Вы насмеялись надо мной, - сухо сказал Гатьен.
- Вволю, - ответил Лусто. - Госпожа де ла Бодри сочла очень
неприличным, что вы увязались за ней без приглашения. Поверьте мне:
надоедать женщине - плохой прием обольщения. Дина вас одурачила, но вы ее
насмешили - такого успеха не имел у нее ни один из вас за тринадцать лет, и
вы обязаны им Бьяншону, ибо автор шутки с рукописью - ваш двоюродный брат!..
Только выдержит ли лошадь? - спросил Лусто, пока Гатьен раздумывал,
сердиться ему или нет.
- Лошадь?.. - повторил Гатьен.
В эту минуту появилась г-жа де ла Бодрэ, одетая в бархатное платье, и
следом за ней ее мать, бросавшая на Лусто гневные взгляды. Для Дины было бы
неосторожностью в присутствии Гатьена обращаться с Лусто холодно или сурово,
и, пользуясь этим обстоятельством, он предложил этой мнимой Лукреции руку;
но она ее отклонила.
- Вы хотите прогнать человека, который посвятил вам свою жизнь? -
сказал он, идя рядом с нею. - Я не вернусь с вами в Анзи и завтра уеду.
- Мама, ты идешь? - обратилась г-жа де ла Бодрэ к г-же Пьедефер, чтобы
уклониться от ответа на прямой вопрос, которым Лусто хотел заставить ее
принять какое-нибудь решение.
Парижанин помог матери сесть в коляску, подсадил г-жу де ла Бодрэ,
нежно поддержав ее под руку, а сам устроился на переднем сиденье вместе с
Гатьеном, оставившим лошадь в Ла-Бодрэ.
- Вы переменили платье, - некстати заметил Гатьен Дине.
- Баронесса простудилась, на Луаре было свежо, - ответил Лусто. -
Бьяншон посоветовал ей одеться теплее.
Дина покраснела, как маков цвет, а г-жа Пьедефер сделала строгое лицо.
- Бедный Бьяншон уже на пути в Париж. Что за благородное сердце! -
сказал Лусто.
- О да! - ответила г-жа де ла Бодрэ. - Он великодушен и деликатен, не
то что...
- Уезжая, мы так были веселы, - сказал Лусто, - а теперь вы нездоровы и
так язвительно говорите со мной, но почему же?.. Разве вы не привыкли
слышать, что вы прекрасны и умны? А я перед Гатьеном заявляю, что
отказываюсь от Парижа, остаюсь в Сансере и умножаю собой число ваших
поклонников. Я почувствовал себя таким молодым на родной стороне, я уж
позабыл Париж со всеми его соблазнами, заботами и утомительными
удовольствиями... Да, мне кажется, будто моя жизнь стала чище...
Дина, отвернувшись, слушала Лусто; но был момент, когда импровизация
этого змея-искусителя, старавшегося изобразить страсть с помощью фраз и
мыслей, значение которых было скрыто для Гатьена, но со всей силой
отзывалось в сердце Дины, заискрилась вдруг таким блеском, что баронесса
подняла на него глаза. Взгляд ее, казалось, привел в восторг Лусто; он
постарался особенно блеснуть остроумием и рассмешил наконец г-жу де ла
Бодрэ. А если женщина, гордость которой так жестоко оскорблена, рассмеялась,
то вся ее неприступность становится неуместной. Когда въезжали в огромный
двор, усыпанный песком и украшенный газоном с цветочными клумбами, так
выгодно оттенявшими фасад замка, журналист говорил:
- Если женщины нас любят, они нам прощают все, даже наши преступления;
если они нас не любят, они нам не прощают ничего, даже наши добродетели!
Прощаете вы меня? - добавил он на ухо г-же де ла Бодрэ, нежно прижимая к
сердцу ее руку. Дина не могла удержаться от улыбки.
За обедом и до конца вечера Лусто был весел и чарующе увлекателен, но,
изображая таким образом свое упоение, он порой принимал мечтательный вид,
будто весь был поглощен своим счастьем. После кофе г-жа де ла Бодрэ и ее
мать предложили мужчинам прогуляться по саду. Господин Гравье сказал тогда
прокурору;
- Вы заметили, что госпожа де ла Бодрэ уехала в кисейном платье, а
возвратилась в бархатном?
- Когда она в Коне садилась в экипаж, платье зацепилось за медную
кнопку коляски и разорвалось сверху донизу, - ответил Лусто.
- О! - простонал Гатьен, пораженный в самое сердце жестокой разницей
между двумя объяснениями журналиста.
Лусто, рассчитывавший на это удивление Гатьена, крепко сжал его локоть,
умоляя о молчании. Несколько минут спустя Лусто оставил трех поклонников
Дины одних и занялся маленьким ла Бодрэ. Тогда Гатьена стали расспрашивать,
как прошло путешествие. Г-н Гравье и г-н де Кланьи остолбенели, узнав, что
Дина на обратном пути из Кона осталась одна с Лусто; но еще больше ошеломили
их две версии парижанина о перемене платья. Не удивительно поэтому, что три
неудачника весь вечер чувствовали себя весьма стесненно. А на другое утро
каждого из них дела заставили покинуть Анзи, и Дина осталась одна с матерью,
мужем и Лусто.
Разочарование трех сансерцев вызвало в городе большой шум. Падение музы
Берри, Нивернэ и Морвана сопровождалось настоящим кошачьим концертом
злословия, клеветы и всевозможных догадок, в которых первое место отводилось
истории с кисейным платьем. Никогда еще наряды Дины не имели такого успеха и
не привлекали так сильно внимания юных девиц, не понимавших связи между
любовью и кисеей, над которой так потешались замужние женщины. Г-жа Буаруж,
жена председателя суда, взбешенная неудачей своего Гатьена, забыла
восторженные похвалы, расточавшиеся ею по поводу поэмы "Севильянка Пакита";
она метала громы и молнии против женщины, способной опубликовать подобную
гнусность.
- Несчастная совершает то, о чем сама писала! - говорила она. -
Наверное, она и кончит так же, как ее героиня!
С Диной случилось в Сансере то же, что с маршалом Сультом: пока он был
министром, в оппозиционных газетах писали, что он проиграл битву при Тулузе;
чуть только вышел в отставку - он ее выиграл! Добродетельная Дина слыла
соперницей Камилла Мопена и самых прославленных женщин; счастливая - была
объявлена "несчастной".
Господин де Кланьи храбро защищал Дину; он несколько раз наезжал в
Анзи, чтобы иметь право опровергнуть слухи, ходившие о женщине, которую он,
даже падшую, обожал по-прежнему; он утверждал, что вся близость между нею и
Лусто заключается только в сотрудничестве над большим литературным
произведением. Над прокурором смеялись.
Октябрь стоял чудесный, осень - лучшее время года в долинах Луары; но в
1836 году она была особенно хороша. Природа была как бы сообщницей счастья
Дины, которая, как и предсказал Бьяншон, постепенно отдавалась бурной любви.
В какой-нибудь месяц баронесса вся преобразилась. Она с удивлением открыла в
себе множество качеств, бездействовавших, дремавших, до сих пор ненужных.
Лусто стал ее кумиром, ибо нежная любовь, эта насущная потребность больших
душ, превратила ее в совершенно новую женщину. Дина жила! Она нашла
применение своим силам, она открыла неожиданные перспективы в своем будущем,
она, наконец, была счастлива, - счастлива беззаботно, безмятежно. Этот
огромный замок, сады, парк, лес так благоприятствовали любви! Лусто
обнаружил в г-же де ла Бодрэ наивную впечатлительность, даже, если угодно,
невинность, которая придавала ей своеобразие; манящего и неожиданного в ней
оказалось гораздо больше, чем в молодой девушке. Парижанину льстило ее
восхищение, которое у большинства женщин является только комедией, но у Дины
было искренним: она у Лусто училась любви, он в этом сердце был первый. И он
старался быть с нею как можно ласковее. У мужчин, да, впрочем, и у женщин,
есть целый репертуар речитативов, кантилен, ноктюрнов, мелодий, рефренов (не
сказать ли "рецептов", хотя Дело идет о любви?), и всегда им кажется, что
они первые их придумали. Люди, достигшие возраста Лусто, стараются
поискуснее распределить частицы этого сокровища в опере страсти; но
парижанин, рассматривая свое приключение с Диной только как любовную удачу,
хотел неизгладимыми чертами запечатлеть воспоминание о себе в ее сердце, и
весь этот прекрасный октябрь месяц он изощрялся в самых кокетливых напевах и
самых замысловатых баркаролах. Наконец он исчерпал все возможности любовной
мизансцены - воспользуемся здесь выражением, взятым из театрального жаргона
и превосходно передающим этот ловкий прием.
"Если эта женщина меня забудет, - говорил он себе подчас, возвращаясь с
нею в замок после длительной прогулки по лесам, - я не буду на нее в обиде,
она найдет и получше меня..."
Когда два существа пропели дуэты из этой восхитительной партитуры и
продолжают друг другу нравиться, можно сказать, что они любят друг друга
по-настоящему. Но у Лусто не было времени повторять свои арии, он
рассчитывал уехать из Анзи в первых числах ноября: обязанности фельетониста
призывали его в Париж. Накануне предполагавшегося отъезда, перед завтраком,
журналист и Дина увидели г-на ла Бодрэ, вошедшего в сопровождении одного
неверского художника, реставратора скульптуры.
- Что вы затеваете? - спросил Лусто. - Что вы хотите сделать со своим
замком?
- А вот что, - ответил старичок, приглашая журналиста, жену и
провинциального художника выйти на террасу.
Он показал над входною дверью фасада вычурный медальон, поддерживаемый
двумя сиренами, довольно схожий с тем, что украшает замурованную теперь
аркаду, под которой некогда проходили с набережной Тюильри во двор старого
Лувра и над которой еще можно прочесть: "Королевское собрание редкостей".
Медальон на фасаде изображал старинный герб дома д'Юкзель: щит с двумя
поперечными полями - алым и золотым, поддерживаемый двумя львами, в правом
нижнем углу - алым, в левом нижнем - золотым: над шитом - рыцарский шлем в
завитках тех же цветов, увенчанный герцогской короной. И девиз: "Су paroisi"
<"Здесь пребываю" (старофранц.).> - слова гордые и звучные.
- Я хочу заменить герб дома д'Юкзель своим; а так как он шесть раз
повторяется на обоих фасадах и на обоих крылах, то это работа немалая.
- Заменить столь недавним гербом! - воскликнула Дина. - И это после
тысяча восемьсот тридцатого года!..
- Разве я не учредил майорат?
- Я б еще понял это, если бы у вас были дети, - сказал ему журналист.
- О, - ответил старичок, - госпожа де ла Бодрэ молода, время еще не
упущено!
Это самоуверенное заявление вызвало улыбку у Лусто, но он не понял г-на
де ла Бодрэ.
- Вот видишь, Дидина? - сказал он на ухо г-же де ла Бодрэ. - К чему
твои угрызения совести?
Дина упросила отложить отъезд на один день, и прощание любовников стало
похоже на десять раз объявляемое иными театрами последнее представление
пьесы, делающей полный сбор. Но сколько взаимных обещаний! Сколько
торжественных договоров, заключенных по требованию Дины и без возражений
скрепленных бессовестным журналистом!
С выдающейся смелостью выдающейся женщины Дина, на глазах у всей
округи, вместе с матерью и мужем, проводила Лусто до Кона.
Когда десять дней спустя в салон городского дома г-жи де ла Бодрэ
явились господа де Кланьи, Гатьен и Гравье, она, улучив минутку, отважно
заявила каждому из них:
- Благодаря господину Лусто я узнала, что никогда не была любима ради
меня самой.
А сколько трескучих речей произнесла она о мужчинах, о природе их
чувств, о их низменной любви и проч. !.. Из трех поклонников Дины один
только г-н де Кланьи сказал ей: "Я люблю вас, несмотря ни на что!.." За это
Дина взяла его в наперсники и излила на него всю нежность дружбы, какой
женщины подкупают Гуртов, готовых самоотверженно носить ошейник любовного
рабства.
Вернувшись в Париж, Лусто за несколько недель растерял все воспоминания
о прекрасных днях, проведенных в замке Анзи. И вот почему. Лусто жил пером.
В этом веке, и особенно после победы буржуазии, тщательно избегающей
подражания Франциску I и Людовику XIV, жить пером - такой труд, от которого
откажутся и каторжники, они предпочтут смерть. Жить пером - не значит ли
творить? Творить сегодня, завтра, всегда.., или хотя бы делать вид, что
творишь; а ведь кажущееся обходится так же дорого, как реальное! Не считая
фельетона в ежедневной газете, этого своеобразного сизифова камня, который
каждый понедельник обрушивался на кончик его пера, Этьен сотрудничал еще в
трех или четырех литературных журналах. Но успокойтесь! Он не проявлял себя
взыскательным художником в своих произведениях. В этом отношении он
отличался покладистостью, если хотите, беспечностью и принадлежал к той
группе писателей, которых называют "дельцами" или "ремесленниками". В Париже
в наши дни "ремесло" есть отказ от всяких притязаний на какое-либо место в
литературе. Когда писатель больше не может или не хочет представлять собой
что-то, он становится "дельцом". И тогда он довольно приятно проводит жизнь.
Дебютанты, синие чулки, актрисы начинающие и актрисы, кончающие карьеру,
авторы и издатели лелеют и холят готовое на все перо. Лусто, сделавшись
прожигателем жизни, избавился от всех расходов, за исключением платы за
квартиру. У него были ложи во всех театрах. Счета своего перчаточника он
покрывал продажей книг, которые ему приносили на отзыв и о которых он давал
или не давал отзыва; поэтому он говорил авторам, печатающимся на свой счет:
- Ваша книга всегда в моих руках. С авторских самолюбий художников он
взимал дань рисунками и картинами. Все дни его заняты были обедами, вечера -
театром, утро - друзьями, визитами, фланированием. Его фельетон, статьи и
два рассказа, которые он ежегодно поставлял для еженедельных журналов, были
налогом, омрачавшим эту счастливую жизнь. Однако, чтобы достичь этого
положения, Этьен боролся целых десять лет. Став наконец известным в
литературном мире, любимый за добро, равно как и за зло, которое он делал с
безупречным добродушием, он пустился плыть по течению, не заботясь о
будущем. Он царил в одном кружке новичков, были у него друзья, вернее -
привычные приятельские отношения, длившиеся по пятнадцать лет, с людьми, с
которыми он ужинал, обедал и давал волю своему острословию. Он зарабатывал
от семисот до восьмисот франков в месяц; при расточительности, присущей
беднякам-литераторам, этих денег было для него недостаточно. Поэтому Лусто
то и дело оказывался в таком же плачевном положении, как при своем дебюте в
Париже, когда он думал: "Если б у меня было пятьсот франков в месяц, какой
бы я был богач!"
Вот причина этого явления, Лусто жил на улице Мартир, в хорошенькой
квартирке первого этажа, великолепно обставленной и с садом. Поселившись там
в 1833 году, он заключил с одним мебельщиком условие, которое на долгое
время подорвало его благосостояние. Квартира эта обходилась ему в тысячу
двести франков ежегодно. Поэтому январь, апрель, июль и октябрь были, как он
говорил, месяцами нужды. Плата за квартиру и счета привратника опустошали
его карман. Тем не менее Лусто нанимал кабриолеты, на завтраки тратил не
меньше ста франков в месяц, сигар выкуривал на тридцать франков и не умел
отказать ни в обеде, ни в платье своим случайным любовницам. В таких случаях
он столько забирал вперед из своих всегда неверных доходов за следующие
месяцы, что, бывало, не имел наличными и ста франков при заработке в семьсот
- восемьсот франков в месяц, точно так же, как в 1822 году, когда он едва
зарабатывал двести франков.
Порой, устав от превратностей литературной жизни, пресытившись, как
куртизанка, наслаждением, Лусто выбирался из потока и присаживался на
покатом бережку; покуривая сигару в своем садике, перед вечно зеленой
лужайкой величиною с обеденный стол, он говорил близким приятелям - Натану и
Бисиу:
- Как-то мы кончим? Седые волосы нас почтительнейше просят согласиться
на вступление в брак!..
- Ба! Жениться всегда поспеем, если захотим заняться женитьбой, как
занимаемся какой-нибудь драмой или книгой, - говорил Натан.
- А Флорина? - замечал Бисиу.
- У всякого из нас есть своя Флорина, - отвечал Этьен, бросая кончик
сигары в газон и думая о г-же Шонтц.
Госпожа Шонтц была хорошенькая женщина и брала очень дорого за прокат
своей красоты, оставляя собственность, как таковую, за Лусто, своим другом
сердца. Как и все эти женщины, называемые "лоретками" по наименованию церкви
Нотрдам-де-Лорет, вокруг которой они расселились, она жила на улице Флешье,
в двух шагах от Лусто. Эта лоретка тешила свое самолюбие, поддразнивая
подруг рассказами о любви, которую внушила человеку большого ума. Все эти
подробности о жизни и финансовом положений Лусто необходимы потому, что и
безденежье и это безалаберное существование журналиста, который никак не мог
обойтись без парижской роскоши, должны были жестоко отразиться на будущем
Дины.
Те, кому знакома парижская богема, теперь поймут, каким образом
журналист, снова окунувшийся в привычную литературную среду, мог уже через
две недели смеяться над "своей баронессой" в кругу приятелей и даже с
госпожой Шонтц. А тем, кто найдет этот поступок бесчестным, пожалуй,
бесполезно приводить несостоятельные в их глазах оправдания.
- Что ты делал в Сансере? - спросил Висну у Лусто, когда они
встретились.
- Я оказал услугу трем славным провинциалам, - ответил он, - одному
податному инспектору, одному юному родственнику и одному прокурору, которые
десять лет кружили вокруг сто первой из тех десятых муз, что украшают собой
департаменты, но не решались к ней прикоснуться, как не решаются
прикоснуться к красиво поданному десерту, пока какой-нибудь человек без
предрассудков не разрежет его ножом...
- Бедный мальчик! - сказал Бисиу. - Я так и знал, что цель твоей
поездки в Сансер - пустить свой ум на подножный корм.
- Дорогой мой, твоя шутка настолько же противна, насколько моя муза
прекрасна, - ответил Лусто. - Спроси у Бьяншона.
- Муза и поэт... - заметил Бисиу. - Значит, твое приключение было вроде
гомеопатического лечения? На десятый день Лусто получил письмо с почтовым
штемпелем Сансера.
- Что ж! Прочтем, - вздохнул Лусто. - "Бесценный друг, идол моего
сердца и моей души..." Двадцать страниц, исписанных мелким почерком! По
одной на день, и все помечены полночью! Она пишет мне, когда остается
одна... Бедняжка! Ага! Постскриптум: "Я не смею просить тебя писать мне, как
я пишу, ежедневно; но я надеюсь получать от моего возлюбленного две строки в
неделю, чтобы душа моя была спокойна..." Как жалко это сжигать! Здорово
написано, - подумал Лусто, бросая после прочтения все десять листков в
огонь. - Эта женщина рождена, чтобы быть переписчицей.
Лусто не особенно боялся г-жи Шонтц, которая любила его "ради него
самого"; но он заместил своего приятеля в сердце одной маркизы. Эта маркиза,
женщина, ведущая довольно независимый образ жизни, случалось, неожиданно
приезжала к нему вечером, в фиакре, под вуалем и позволяла себе, в качестве
читающей дамы, копаться во всех его ящиках. Восемь дней спустя Лусто, уже
едва помнивший Дину, был потрясен новым пакетом из Сансера. Восемь листков!
Шестнадцать страниц! Он услышал на лестнице женские шаги, подумал, что
маркиза приехала с визитом запросто, и бросил эти восхитительные и
прелестные доказательства любви в огонь.., не читая.
- Письмо от женщины! - воскликнула г-жа Шонтц входя. - Бумага и сургуч
очень уж хорошо пахнут...
- Сударь, пожалуйте, - сказал почтовый рассыльный, поставив в передней
две громаднейшие корзины. - Все уплачено. Будьте добры расписаться в книге.
- Все уплачено! - воскликнула г-жа Шонтц. - Это может быть только из
Сансера.
- Так точно, сударыня, - сказал рассыльный.
- Твоя десятая муза - очень умная женщина, - сказала лоретка,
распаковывая одну из корзин, пока Лусто расписывался. - Одобряю музу,
знающую хозяйство, умеющую все делать: и жирные кляксы и жирные паштеты. О,
какие дивные цветы!.. - воскликнула она, открыв вторую корзину. - Во всем
Париже нет красивее!.. Что такое? Что такое? Заяц, куропатки, полкозленка!
Мы пригласим твоих друзей и устроим чудный обед. У твоей Атали просто талант
к приготовлению козлятины!
Лусто ответил Дине, однако ответ его был продиктован не сердцем, а
только умом. Но тем пагубнее было письмо - оно стало похоже на письмо Мирабо
к Софи. Стиль истинно влюбленных прозрачен. Это чистая вода, сквозь которую
видна глубь сердца между двумя берегами, украшенными милым вздором и
усыпанными цветами души, рождающимися ежедневно, полными пьянящего
очарования - но только для двух существ. Поэтому, если любовное письмо
способно доставить удовольствие третьему лицу, прочитавшему его, оно
наверняка продиктовано рассудком, а не чувством. Но женщины всегда попадутся
на эту удочку: им тогда кажется, что они-то и есть единственный источник
этого вдохновения.
К концу декабря Лусто совсем перестал читать письма Дины, которые
накапливались в никогда не запиравшемся ящике комода, под его рубашками,
пропитывая их запахом духов. Лусто представился один из тех редких случаев,
которые богема никогда не должна упускать. В середине этого месяца г-жа
Шонтц, принимавшая большое участие в судьбе Лусто, прислала сказать, что
просит его зайти к ней как-нибудь утром по делу.
- Мой дорогой, ты можешь жениться, - сказала она ему.
- К счастью, мог не один раз, моя дорогая!
- Когда я говорю "жениться", это значит выгодно жениться. Предрассудков
у тебя нет, говорить можно прямо. Дело в следующем. Одна молодая особа
согрешила, а мать не подозревает даже о первом поцелуе. Отец, честный,
почтенный нотариус, имел благоразумие не дать делу никакой огласки. Он хочет
в две недели выдать дочь замуж, приданого дает сто пятьдесят тысяч франков,
потому что у него еще трое детей; но.., он не дурак! - он дает в придачу еще
сто тысяч франков с рук на руки, в возмещение ущерба. Речь идет о семействе,
принадлежащем к старинной парижской буржуазии, квартал Ломбар...
- Хорошо, но почему же не женится любовник?
- Умер.
- Ну и роман! Только на улице Ломбар еще могут происходить подобные
вещи...
- Уж не вообразил ли ты, что ревнивый брат убил соблазнителя?.. Молодой
человек глупейшим образом умер от плеврита, который схватил, выходя из
театра. Старший письмоводитель, без гроша за душой, этот молодец вздумал
соблазнить девушку, чтобы получить контору отца. Вот она, небесная кара!
- Откуда ты все это знаешь?
- От Малаги, нотариус - ее покровитель.
- А, так это Кардо, сын того старичка с косичкой и в пудре - первого
друга Флорентины?..
- Он самый! У Малаги любовник - восемнадцатилетний мозгляк музыкант; по
совести говоря, она не может женить его в таком возрасте: у нее еще нет
никакого повода желать ему зла. Кроме того, господин Кардо ищет человека по
меньшей мере лет тридцати. Этому нотариусу, по-моему, будет очень лестно
иметь зятем знаменитость. Итак, пораскинь умом, дружок! Ну, представь себе:
долги твои уплачены, ты сразу богатеешь на двенадцать тысяч франков ренты, и
ты избавлен от неприятности стать отцом - вот сколько выгод! И кроме того,
ты женишься не на безутешной вдове. У них пятьдесят тысяч франков дохода, не
считая конторы; значит, придет день, когда ты получишь еще никак не меньше
пятнадцати тысяч ренты, вдобавок ты попадаешь в семью, которая в
политическом мире занимает не последнее место: Кардо - шурин старика Камюзо,
депутата, который так долго жил с Фанни Бопре.
- Да, - сказал Лусто, - Камюзо-отец женился на старшей дочери покойного
папаши Кардо, и они вместе повесничали.
- Так вот, - продолжала г-жа Шонтц, - госпожа Кардо, жена нотариуса, -
урожденная Шифревиль. Это, знаешь, химические фабриканты, нынешние
аристократы, да какие! Господа Поташ! Это дурная сторона: у тебя будет
ужасная теща... О, эта женщина убила бы дочь, если б узнала, что она "в
таком положении"... Старуха Кардо ханжа, у нее губы, как две выцветшие
розовенькие тесемочки. Такого кутилу, как ты, эта женщина ни за что не
согласится ввести в семью. Из самых добрых побуждений она разнюхает все о
твоем холостяцком житье и узнает твое прошлое. Но Кардо говорит, что пустит
в ход отцовскую власть. Бедняге придется несколько дней полюбезничать со
своей супругой, с этой деревяшкой, дружочек! Малага с ней встречалась и
прозвала ее "церковной шваброй". Кардо сорок лет, он будет мэром своего
округа, а может статься, и депутатом. Он предлагает вместо ста тысяч франков
прехорошенький домик на улице Сен-Лазар, с двором и садом; особнячок
обошелся ему всего в шестьдесят тысяч франков во время июльской кутерьмы; он
тебе его продаст - вот и будет повод разок-другой зайти к нему, поглядеть на
дочь, понравиться матери... Госпожа Кардо поверит, что ты со средствами.
Слушай, ты в этом особнячке заживешь, как принц! По ходатайству Камюзо тебя
назначат библиотекарем в министерство, где нет ни одной книги. Так что, если
ты вложишь свои деньги в газету, у тебя будет десять тысяч франков ренты,
зарабатываешь ты шесть тысяч, твоя библиотека даст тебе четыре... Найди-ка
получше! А женишься на непорочной овечке, так она через два года может
превратиться в женщину легкого поведения... Чего тебе бояться? Того, что ты
получишь прибыль раньше времени? Но это модно! Если хочешь меня послушаться,
завтра же пойди обедать к Малаге. Увидишь там своего будущего тестя, он
поймет, что кто-то проболтался, и кто ж, как не Малага? А на нее он не может
сердиться, и ты тогда хозяин положения. Что же до твоей жены... Подумаешь!..
Зато ее грешок даст тебе право сохранить холостяцкие привычки...
- Ах! Твои слова бьют прямо в цель, как пушечное ядро.
- Я люблю тебя ради тебя, вот и все, и я рассудительна. Ну что ты
сидишь, точно какой-то Абд-эль-Кадер из кабинета восковых фигур? Раздумывать
тут нечего. Орел или решка - вот брак. Тебе выпал орел, правда?
- Ответ получишь завтра, - сказал Лусто.
- Лучше бы сейчас, Малага за тебя вечером замолвит словечко.
- Ну, хорошо, согласен!..
Лусто провел вечер за длинным письмом к маркизе, в котором излагал
причины, заставляющие его жениться: вечная бедность, леность воображения,
седые волосы, усталость моральная и физическая - словом, четыре страницы
причин.
"А Дине я пошлю извещение о бракосочетании, - решил он. - Недаром Бисиу
говорит, что в умении рвать путы любви мне нет подобного".
Лусто, который сначала ломался сам перед собой, наутро дошел до того,
что уже стал бояться, как бы этот брак не расстроился. Поэтому он очень был
мил с нотариусом.
- Я встречался, - сказал он ему, - с вашим батюшкой у Флорентины, а с
вами, должно быть, - у мадемуазель Тюрке. На ловца и зверь бежит! Папаша
Кардо, - простите, но мы так его называли, - был добряк и философ. В те годы
Флорина, Флорентина, Туллия, Корали и Мариетта были неразлучны, как пять
пальцев одной руки... С тех пор прошло пятнадцать лет. Вы понимаете, что
пора безумств для меня миновала... Тогда меня влекло наслаждение, теперь я
честолюбив; но мы живем в такое время, когда, чтобы достичь видного
положения, надо быть чистым от долгов, иметь состояние, жену и детей. Если я
плачу ценз, если я хозяин газеты, а не редактор, я могу стать депутатом, как
и всякий другой!
Нотариус Кардо оценил это исповедание веры. Лусто показал товар лицом,
он понравился нотариусу, который, как нетрудно догадаться, чувствовал себя
непринужденнее с человеком, знавшим тайны его отца, чем с кем бы то ни было
другим. На следующий день Лусто был принят в лоно семейства, как покупщик
дома на улице Сен-Лазар; через три дня он был приглашен на обед.
Кардо жил поблизости от площади Шатле. Все в его старом доме говорило о
богатстве и бережливости. Малейшая позолота была скрыта под зеленым газом.
Мебель стояла в чехлах. Если вы не чувствовали никакого беспокойства за
благосостояние этого дома, то позыв к зевоте вы чувствовали с первого же
получаса. Скука восседала на всех диванах. Драпировки висели уныло. Столовая
походила на столовую Гарпагона. Если бы Лусто и не знал о Малаге, то по
одному взгляду на это семейство он бы понял, что жизнь нотариуса
разворачивается на иных подмостках. Журналист обратил внимание на высокую
молодую блондинку с застенчивым и томным взглядом голубых глаз. Он
понравился ее старшему брату, четвертому письмоводителю конторы, которого
манила в свои сети литературная слава, но ему предстояло стать преемником
Кардо. Младшей сестре исполнилось двенадцать лет. Напустив на себя
иезуитское смирение, Лусто изобразил перед г-жой Кардо человека религиозного
и монархиста, был сдержан, приторно сладок, солиден, учтив.
На двадцатый день знакомства, после четвертого обеда, Фелиси Кардо,
украдкой наблюдавшая Лусто, принесла ему чашку кофе в оконную нишу и сказала
тихонько, со слезами на глазах;
- Всю жизнь, сударь, я вам буду благодарна за ваше самоотверженное
отношение к бедной девушке...
Лусто был растроган, столько чувства выразилось в ее взгляде, голосе,
позе. "Она составила бы счастье честного человека", - подумал он, пожав ей
руку вместо ответа.
Госпожа Кардо считала своего зятя человеком с большим будущим; но среди
всех великолепных качеств, которые она в нем предполагала, ее особенно
восхищала его нравственность. Подученный беспутным нотариусом, Этьен
поклялся, что у него нет ни незаконных детей, ни связи, которая могла бы
омрачить будущее ее дорогой Фелиси.
- Вам, быть может, кажется, что я несколько преувеличиваю, - говорила
ханжа журналисту, - но когда выдаешь замуж такую жемчужину, как моя Фелиси,
надо позаботиться о ее будущем. Я не из тех матерей, которые рады избавиться
от своей дочери. Господину Кардо не терпится, он торопит свадьбу дочери, ему
хотелось бы, чтобы она уже совершилась. Только в этом мы с ним и
расходимся... Хотя и можно быть спокойной за такого человека, как вы,
сударь, за писателя, чью юность труд предохранил от современной
распущенности, однако вы сами посмеялись бы надо мной, если б я выдала дочь,
не узнав человека. Я, конечно, понимаю, что вы не невинное дитя - это только
огорчило бы меня за мою Фелиси (последнее было сказано на ухо), но если б у
вас были эти связи... Вот, например, сударь, вы, конечно, слышали о госпоже
Роген, жене нотариуса, который, к несчастью для всего нашего сословия,
приобрел такую печальную известность. Госпожа Роген еще с тысяча восемьсот
двадцатого года находится в связи с одним банкиром...
- Да, с дю Тийе, - ответил Этьен и тут же прикусил язык, сообразив, как
неосмотрительно он признался в знакомстве с дю Тийе.
- Так вот, сударь, если б вы были матерью, разве вы не дрожали бы от
одной мысли, что вашу дочь может постигнуть участь госпожи дю Тийе? В ее
возрасте, ей, урожденной Гранвиль, иметь соперницей женщину, которой за
пятьдесят лет!.. Я предпочту, чтобы дочь моя умерла, чем выдать ее за
человека, имеющего связь с замужней женщиной!.. Гризетки, актрисы... С
такими женщинами сходятся и бросают их. По-моему, эти особы не опасны,
любовь для них ремесло, они не дорожат никем - одного потеряла, двух
подцепила!.. Но женщина, изменившая супружескому долгу, должна привязаться
душой к своему греху, извинить ее может только постоянство, если вообще
может быть извинительно подобное преступление! Я по крайней мере так понимаю
падение порядочных женщин, и это-то и делает их такими опасными...
Вместо того чтобы призадуматься над смыслом этих слов, Лусто подшучивал
над ними у Малаги, куда отправился вместе с будущим тестем: нотариус и
журналист сошлись как нельзя лучше.
Перед своими близкими приятелями Лусто уже разыгрывал человека с весом:
жизнь его наконец приобретала смысл, ему улыбнулось счастье, через несколько
дней он сделается обладателем прелестного особнячка на улице Сен-Лазар; он
женится, он соединится брачными узами с прелестной женщиной, у него будет
около двадцати тысяч франков годового дохода; он может удовлетворить свое
честолюбие; он любим молодой девушкой, он станет родственником нескольких
почтенных семейств... Словом, он несся на всех парусах по голубому озеру
надежды.
Госпожа Кардо пожелала посмотреть гравюры к роману "Жиль Блаз", одной
из богато иллюстрированных книг, выпущенных тогда французскими издателями, к
Лусто как-то вечером принес г-же Кардо первые отпечатки гравюр. У супруги
нотариуса был свой план: она попросила книгу лишь с целью возвратить ее, она
искала предлога для неожиданного посещения своего будущего зятя. Взглянув
сама на его холостяцкое житье, которое муж изобразил ей как нечто
очаровательное, она узнает о нравах Лусто гораздо больше, чем из любых
рассказов. Ее золовка, г-жа Камюзо, от которой была скрыта роковая тайна,
страшилась этого брака для племянницы. Сын г-на Камюзо от первого брака,
советник суда, сообщил своей мачехе, сестре нотариуса Кардо, вещи, не
слишком лестные для журналиста. Лусто, человек проницательный, не увидел,
однако, ничего странного в том, что жена богатого нотариуса желает
посмотреть пятнадцатифранковую книгу, прежде чем ее купить. Умный человек
никогда не унизится до размышлений о поступках буржуа, цель которых
ускользает от него из-за этого невнимания; и пока он над ними насмехается,
буржуа успевают связать его по рукам и ногам.
В первых числах января 1837 года г-жа Кардо с дочерью взяли фиакр и
отправились на улицу Мартир, чтобы вернуть выпуски "Жиля Блаза" нареченному
Фелиси; обе были в восторге, что увидят квартиру Лусто. Такого рода обыск
весьма принят в старых буржуазных семьях. Привратник Этьена был в
отсутствии; но дочь его, узнав от почтенной буржуазной дамы, что она говорит
с будущей тещей и невестой г-на Лусто, охотно дала им ключ от квартиры
Лусто, тем более что г-жа Кардо сунула ей в руку золотой.
Было около полудня - время, когда журналист возвращался домой после
завтрака в "Английском кафе". Переходя пространство между церковью Лоретской
богоматери и улицей Мартир, Лусто случайно взглянул на наемную карету,
поднимавшуюся по улице Фобур-Монмартр, и ему показалось, будто перед ним
возникло видение в образе Дины! Он застыл на месте, убедившись, что за
дверцей фиакра действительно сидит его Дидина!
- Зачем ты приехала? - воскликнул он.
"Вы" было невозможно сказать женщине, которую предстояло отправить
обратно.
- О любовь моя! - воскликнула она. - Разве ты не читал моих писем?..
- Читал, - ответил Лусто.
- И что же?
- И что же?
- Ты - отец! - воскликнула провинциалка.
- Вот как! - сказал он, не замечая бесчеловечности этого восклицания.
"Так или иначе, - соображал он про себя, - а надо приготовить ее к
развязке".
Он сделал знак кучеру остановиться, подал руку г-же де ла Бодрэ и
оставил кучера с каретой, полной чемоданов, дав себе твердое обещание
"безотлагательно, - как он про себя выразился, - отправить даму со всеми ее
пожитками туда, откуда она приехала". Сударь! Сударь! - окликнула его
маленькая Памела.
Девочка не лишена была сообразительности и поняла, что три женщины
вместе не должны встречаться на квартире холостяка.
- Ладно, ладно! - отмахнулся журналист, увлекая Дину.
Тогда Памела подумала, что эта незнакомая дама, наверно, родственница;
все же она добавила:
- Ключ в дверях. Там матушка вашей невесты. Смущенному Этьену сквозь
поток фраз, которыми осыпала его г-жа де ла Бодрэ, послышалось: "Там моя
матушка" - единственное, вполне возможное для него обстоятельство - и он
вошел. Его невеста и теща, находившиеся в это время в спальне, забились в
уголок, увидев Этьена с какой-то женщиной.
- Наконец-то, мой Этьен, мой ангел, я твоя на всю жизнь! - вскричала
Дина, бросаясь ему на шею и крепко его обнимая, пока он запирал дверь. - В
этом замке Анзи моя жизнь была беспрерывной мукой, я больше не могла
терпеть, и когда пришло время объявить о том, что составляет мое счастье, у
меня на это не хватило сил. И вот я здесь.., твоя жена, мать твоего ребенка!
О! Не написать мне ни разу! Два месяца держать меня в неизвестности!..
- Но, Дина, ты ставишь меня в затруднительное положение...
- Ты любишь меня?..
- Как тебя не любить?.. Но не лучше ли было остаться в Сансере?.. Я
нахожусь в величайшей нужде и боюсь, что тебе придется ее разделить...
- Твоя нужда будет рай для меня. Я хочу жить здесь и никогда не
расставаться с тобой...
- Бог мой, это хорошо на словах, но...
Услышав эту фразу, сказанную резким тоном, Дина села и залилась
слезами. Лусто не мог устоять перед таким взрывом отчаяния; он сжал ее в
объятиях и поцеловал.
- Не плачь, Дидина! - воскликнул он. Произнося эти слова, фельетонист
вдруг увидел в зеркале призрак г-жи Кардо, смотревший на него из глубины
комнаты.
- Ну-ну, Дидина, пойди с Памелой, присмотри сама, как там выкладывают
твои чемоданы, - сказал он ей на ухо. - Иди, не плачь, мы будем счастливы.
Он проводил ее до дверей и вернулся к супруге нотариуса, чтобы
отвратить грозу.
- Сударь, - сказала ему г-жа Кардо, - я поздравляю себя с тем, что
пожелала собственными глазами поглядеть, как-то живет тот, кто должен был
стать моим зятем. Моя Фелиси не будет женой такого человека, как вы, даже
под угрозой смерти. Вы обязаны думать о счастье вашей Дидины, сударь.
И ханжа удалилась, уводя за собой Фелиси, которая тоже плакала, потому
что уже успела привыкнуть к Лусто. Ужасная г-жа Кардо уселась в свой экипаж,
не сводя дерзкого взгляда с бедной Дины, которую, как нож в сердце, ударила
фраза: "Это хорошо на словах", но, как и все любящие женщины, она, тем не
менее, верила ласковому: "Не плачь, Дидина!"
Лусто, не лишенный своего рода решимости, выработанной случайностями
его тревожной жизни, сказал себе:

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Бальзак О. Провинциальная муза классической литературы 5 сказала
Ваша светлость
Ответил лусто