|
|
<<< ΛΛΛ >>>
Мы, четверо пацанов: Шуя, Жаренок, Ленька и я, шагаем с сундучками в
гору. Поступаем в автомобильный техникум. Через три с половиной года будем
техниками-механиками по ремонту и эксплуатации автотранспорта. Техникум -- в
горо, точнее, за городом, километрах в семи, в бывшем монас. Идти
надо обрывистым правым берегом широкой ре. Это мой второй приезд в этот
город. Душа потихоньку болит -- тревожно, охота домой. Однако надо выходить
в люди. Не знал я тогда, что навсегда ухожу из родного села. То есть буду
еще приезжать потом, но -- так, отдышаться... Вот уж не знал!
Городские ребята не любили нас, деревенских, смеялись над нами,
презирали. Называли "чертями" (кто черти, так это, по-моему, -- они) и
"рогалями". Что такое "рогаль", я по сей день не знаю и как-то лень
узнавать. Наверно, тот же черт -- рогатый. В четырнадцать лет презрение
очень больно и ясно сознаешь и уже чувствуешь в себе кое-какую силен --
она порождает неодолимое желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать
себя не давали. Помню, Шуя, крепыш парень, подсадистый и хлесткий, закатал в
лоб одно городскому журавлю, и тот летел -- только что не курлы.
Жаренок в страшную минуту, когда надо было решиться, решился -- схватил
нож... Тот, кто стоял против него -- тоже с ножом, -- очень удивился. И
это-то -- что он только удивился -- толкнуло меня к нему с голыми кулаками.
Надо было защищаться -- мы защищались. Иногда -- так вот -- безрассудно,
иногда с изобретательностью поразительной.
Но это было потом. Тогда мы шли с сундучками в гору, и с нами вместе --
налегке -- городские. Они тоже шли посту. Наши сундучки не давали им
покоя.
-- Чяво там, Ваня? Сальса шматок да мядку туясок?
-- Сейчас раскошелитесь, черти! Все вытряхнем!
-- Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам паро!
Откуда она бралась, эта злость -- такая осмысленная, не
четырнадцатилетняя, обидная? Что, они не знали, что в де голодно? У
них тут хоть карточки какие-то, о них дума, там -- ничего, как хочешь,
так выживай. Мы молчали, изумленные, подавленные столь открытой
враждебностью. Проклятый сундучок, в котором не было ни "мядку", ни
"сальса", обжигал руку -- так бы пустил его вниз с горы.
А на горе, когда поднялись, на ровном открытом месте стоял... самолет.
Да так близко! Там был аэродром. И так он нежданно открылся, этот самолетик,
так близко стоял, и ни рядом не было -- можно подойти и потрогать...
Раньше нам приходилось -- редко -- видеть самолет в небе. Когда он летел над
селом, выскакивали из всех домов, шумели: "Где?! Где он?" Ах ты, Господи!..
Я так и ахнул. Да все мы слегка ошалели. И городские -- тоже. Что уж, так
каждый день ви они их, самолеты? Но они скоро взяли себя в руки,
при.
-- Кукурузник, сука.
-- Сидит... Горючего, наверно, нет.
И пошли, не глядя больше на самолет.
Мы пошли за ними и тоже старались не смотреть на само: нельзя было
показать, что мы -- действительно такая уж совсем непролазная "деревня". А
ничего же ведь не случи бы, если бы мы маленько постояли, посмотрели.
Но мы шли и не оглядывались. Когда я не выдержал и все-таки ог, меня
кто-то из наших крепко дернул за рукав.
Он мне, этот самолет, снился потом. Много раз после при ходить
горой, мимо аэродрома, но самолета там не было -- он летал. И теперь он
стоит у меня в глазах -- боль, легкий, красивый... Двукрылый красавец из
далекой-далекой сказки.
Как Андрей Иванович Куринков, ювелир, получил 15 суток
Андрей Иванович -- это такой попрыгунчик, резиновый человек, хороший
ювелир, изобретатель... Правда, хороший ювелир и изобретатель, но он думает,
что он единственный в своем роде ювелир и изобретатель, неповторимый, везде
об этом трещит, но вечно ему чего-нибудь не хватает, чтобы сделать такое,
чтобы все ахнули. То материала нет подходя, то инструмент не тот. Чаще
всего -- материал не тот.
-- Ты дай мне настоящий янтарь! -- говорит он с вызо и значительно.
-- Дай мне кусок настоящего янтаря -- я тебе сделаю.
Может, он и сделает, если получит в руки "кусок настоя янтаря", но
он ужасно много говорит об этом, разд всех, и тогда кто-нибудь
языкастый заявляет:
-- Тебе, как тому танцору, -- что-нибудь да мешает.
-- Нет, ты дай мне кусок настоящего янтаря! -- волнует Андрей
Иванович. И начинает всех разить знаниями; го он складно, и если бы не
много, то, наверно, было бы даже интересно послушать его. Вся беда -- много
говорит. -- Сидела мушка на веточке много-много миллионов лет на, на нее
капнула капля смолы, ее сшибло с веточки, даль, на эту капельку упала
другая... Ну, и так далее.
-- Ты дай мне этот кусок, я уберу лишнее, сделаю тебе та иголку к
галстуку -- все будут не на тебя смотреть, а на эту иголку с мушкой.
-- У нас один карат бриллианта -- это горошина со все накладными, со
всеми налогами -- тысяча рублей. Так? Но у нас -- тридцать шесть
характеристик бриллиантов, гру говоря, тридцать шесть сортов. И вот ты
дай мне...
Это он в пивной разглагольствует, и на это "ты дай мне" ему часто
говорят: "На!"
Андрей Иванович очень не любил своего соседа по жи, Трухалева Илью
Георгиевича, закройщика ателье но какого-то. Этот Илья Георгиевич
откровенно называл Андрея Ивановича трепачом. Андрей Иванович на это
вы нижнюю челюсть, зло смотрел на закройщика, не время
молчал, потом начинал говорить:
-- Чем отличается граненый бриллиант от бриллианта, который не побывал
в руках мастера? Граненый играет. А тебя, когда делали, чуть-чуть только
тронули -- чтобы вес не потерять: ты дурак. Тяжелый, но дурак.
Опять, на беду свою, много, долго и одинаково -- про бриллианты,
гранения, игру... И дожидался, что Трухалев ему на все это кратко говорил:
-- Трепач. Барахло, -- и уходил.
И получалось, что это он говорил последние слова, слова тяжкие,
обидные, а Андрей Иванович оставался со множеством точных, образных слов --
не высказанных; он злился и на малейшие шумы, звуки в квартире Трухалева,
сладострастно, с ожесточением садил черенком половой щетки в потолок
(Трухалев жил над ним). Трухалев на это стукнет пару раз, точно скажет:
"трепач", "барахло" -- и жизнь в его квартире идет так же, как и шла: ходят,
постукивают, передвигают стулья.
За время, пока они жили так -- друг над другом, -- юве Куринков
накопил на закройщика много зла и обиды. Тот отвечал тем же, кроме того,
кажется, куда-то писал на ювелира, что он не дает соседям покоя: всем стучит
в стены щеткой. Если им случалось вместе ехать в лифте или зимой
выколачивать рядом ковры на снегу, они оскорбляли друг друга.
-- Опять вас продернули, -- начинал ювелир. -- Сшили пиджак, а рукава
-- вот по этих пор. Не видал по телеви?
-- Мы такие специально для ювелиров шьем, чтобы брил было видно.
А нормальным людям мы шьем нор.
-- Но про ювелиров ни разу не было передачи, а про вас -- то и дело.
-- Делать-то нечего, вот и показывают. Если ты мне еще будешь стучать в
пол, я спущусь и надену тебе мусорное вед на голову. И буду тоже стучать
по нему. Молотком.
-- Попробуй. Я те алмазным резцом вырежу на лбу: "Ду".
-- От дурака слышу. Трепач. Барахло.
И закройщик уходил.
И вот как-то в воскресенье к ювелиру Куринкову заехал брат, военный.
Брат ехал в отпуск на юг, по пути завернул на сутки к брату. Домашних
Куринкова -- жены и доче-студентки -- дома не было, братья взяли винца,
посиде, повспоминали немного, потом брат сказал, что очень ус, и
пошел соснуть. А ювелир остался один. Он задумался чего-то... Жизнь идет
себе, неопределенно, с тоской думал он. Идет себе и идет. И в душе ювелира
назревал какой-то тоже не вполне определенный протест, что жизнь -- идет и
идет. Тут, как на грех, над ним опять задвигали стульями, стали ходить...
Ювелир вполне определенно обозлился опять на закройщика, вспомнил все его
обидные слова... Взгляд его упал на военный мундир брата, мысль в голове
вспыхнула и ясно высветила картину: вот он, военный, вхо к закройщику...
Дальше он даже додумывать не стал -- дальше как-то все было понятно.
Почему-то он враз сооб, что делать дальше.
Закройщик с женой собрались как раз ужинать, когда в дверь к ним резко,
требовательно позвонили.
-- Кто это? -- удивился закройщик.
Жена пожала плечами:
-- Телеграмма?..
-- Ну, иди, -- велел закройщик.
Хозяйка открыла дверь... В квартиру стремительно во ювелир Куринков
в форме капитана.
-- Именем уголовного кодекса, -- сказал он. -- Собирай.
У закройщика и у его жены вытянулись лица... Они оша.
-- А чего такое? -- нерешительно спросил закройщик. -- Как это?
-- Ста-ать! -- заорал ювелир.
Закройщик встал...
-- А чего такое-то? -- опять спросил он, во все глаза гля на... на
кого? Кто это? Что это?
Ювелир меж тем прошелся по комнате, бегло оглядел ее всю... Четко
развернулся, подошел к закройщику, прон и трезво глядя ему прямо в
глаза.
-- Мне надоели ваши шорохи, -- сказал ювелир. -- Что у вас за возня
каждую ночь?
-- Ты же ювелир, чего ты... -- начал было закройщик.
-- Молчать! -- приказал ювелир. Закройщик потом рас, что он
потому так ошалел и растерялся, что юве очень все делал "натурально". --
Для ВАС я был юве... поэтому терпел все ваши шорохи. И оскорбления --
так надо было. Кстати, сколько вы на меня заявлений напи?
-- Да я... это...
-- Сколько?
-- Два.
Ювелир посмеялся:
-- Обои эти бумажки попали ко мне же -- я сходил с ни в одно место.
За каждое ваше заявление я получал благо -- что хорошо притворяюсь.
Ясно? Вы думали, с вами тут в бирюльки играют?
Ювелир стал опять раздражаться. Опять прошелся по комнате... Заглянул
мимоходом в книжный шкаф.
-- А чего я такое сделал? -- вдруг осмелел закройщик. -- Куда это
собираться-то?
Ювелир остановился перед закройщиком, заложив руки за спину, качнулся
несколько раз с носков на каблуки, с каблуков на носки, все это время в упор
глядя на него, заго тихо, четко, значительно:
-- Нам известно про всю вашу деятельность.
-- Какую дея...
-- Молчать! Сядьте! Сесть!
Закройщик сел.
-- Нам все известно, даже чего вам неизвестно.
Ювелир тоже сел. Но тотчас встал и стал снова ходить по комнате -- ему,
как видно, особенно нравилось ходить в форме. Он ходил долго. Он думал.
-- С арестом я, кажется, подожду, -- сказал он. -- Вы знаете армянина,
на углу тут сидит... чистильщик. Здоровый такой.
-- Знаю, -- сказал закройщик.
-- Каждое утро будете подходить к нему и спрашивать: "У вас продается
славянский шкаф из карельской березы?" Он будет ругаться и кричать -- не
обращайте внимания. Даже если полезет драться -- терпите. Нам его надо
расколоть.
-- Я с такими делами не связываюсь, -- решительно зая закройщик. --
Я не умею.
-- Что значит "не умею"? Научим! Никто сперва не уме -- научим. Я
терпел все ваши выходки -- это, думаете, легко? -- расчет у ювелира, надо
признать, был жесто: вспыльчивый армянин показал бы такой "славянский
шкаф", что закройщик всю жизнь потом помнил бы эту таинственную игру в
разведчиков. -- Спрашивать надо ка день, но об этом ни-ко-му. Ясно?
Пока ювелир инструктировал закройщика, тому вдруг бросилось в глаза вот
что: китель на ювелире явно не с его плеча. Профессиональный глаз портного
не подвел.
-- А попрошу документы! -- сказал он. И встал.
-- Молчать! -- заорал ювелир и стукнул ладонью об стол.
-- Нина, закрой дверь на ключ! -- крикнул закройщик.
Ювелир хотел уйти со словами:
-- Хорошо, мы потолкуем в другом месте, -- и пошел бы, но большой
закройщик прыгнул на него, легко подмял под себя и заорал жене:
-- Звони в милицию!
Маленький ювелир отчаянно боролся с закройщиком, но все напрасно.
...Ночь Андрей Иванович провел в вытрезвителе. Утром еще кое-как
крепился, а когда их, человек двенадцать, по в закрытой машине в суд,
сильно затосковал. Дру -- хоть бы что, а он молчал. Особенно он боялся,
что нарисуют его на доске "Не проходите мимо", напишут фа, имя... А у
него дочь студентка. Хорошо ей будет смотреть на такого папашу?
Судили три женщины...
Кто был тут не первый раз, выходили из комнаты, где вершился суд,
изумленные.
На вопрос: "Сколько вломили?" -- только махали рукой:
-- Под завязку.
-- Что-то они сегодня... не в настроении, что ли, -- си,
толковали.
-- Они в понедельник всегда так, -- сказал один мрач.
-- Куринков! -- вызвали.
-- Эгей? -- подскочил ювелир. -- Иду.
Он вошел в большую комнату и, слегка поклонившись, вежливо сказал:
-- Здравствуйте.
-- Садитесь, -- велели ему.
Куринков скромненько присел на краешек скамьи с высокой спинкой,
устремил взор на судей -- весь внимание.
-- Вчера, восемнадцатого июня, вы, будучи в нетрезвом состоянии, надели
не принадлежащую вам военную фор...
-- Пошутил! -- воскликнул ювелир. И хотел даже посме, но у него
вышло коротко и ненатурально. -- Я во шутник большой. Бывает, соберемся
у нас в мастер -- чего я только ни выделываю! Я в ювелирной мастерско
работаю. Я вот вижу у вас колечко... -- ювелир хотел встать и поближе
посмотреть кольцо на руке одной из жен.
-- Сидеть, -- сказал ему старшина.
-- Господи, чего тут такого? -- негромко сказал юве. -- Просто
смотрю: неважно сделано...
-- Вы признаете факт шантажа и запугивания с вашей стороны?
-- Только не шантаж! -- вскочил ювелир и даже протянул руку к судье. --
Только не... это... не надо разных слов. Шут -- да, юмореска...
-- Вы угрожали Трухалеву Илье Георгиевичу арестом?
-- Ну, шутка, шутка!.. -- ювелир прижал руку к сердцу: -- Ну, Трухалев
шуток не понимает, но вы-то!..
-- Сядьте, -- опять сказал ему старшина...
Ювелир сел... И вдруг ему стало противно, что он трусит, юлит и
суетится. Он как-то сразу устал и успокоился.
-- Угрожал, -- сказал он спокойно.
-- Вы сознаете, что это... неумно по крайней мере? Что за мысль вам
пришла -- пойти арестовывать? Почему?
-- Не знаю, -- сказал ювелир. -- Мне не нравится этот Трухалев. Вообще,
чего тут много говорить? Давайте мне пятнадцать суток... и разойдемся, как в
море корабли, -- ювелир смело посмотрел на старшину и даже подмигнул ему.
Что на него такое нашло, непонятно. -- Чего тут дол-то?
Женщина-судья серьезно смотрела на него.
-- Только не надо, -- сказал ювелир.
-- Что "не надо"?
-- Не надо меня пугать строгим взором. Прошу дать мне пятнадцать суток.
Я все понимаю, всю карикуляцию.
-- Почему вы решили, что именно пятнадцать?
-- Вы же всем сегодня по пятнадцать даете.
Женщины тут же, не сходя с места, негромко посовеща, и судья
объявила:
-- Пятнадцать суток.
-- О'кей! -- сказал ювелир. И вышел в коридор к другим.
-- Сколько вломили? -- спросили.
-- Пятнадцать, -- сказал ювелир.
В эту минуту ему было все равно, даже хорошо, что пят, а то
перед другими было бы неудобно. Он сел в пестрый рядок тех, кто уже получил
свои "сутки".
-- В понедельник к ним лучше не попадать, -- опять ска мрачный
человек. Он тоже получил пятнадцать суток.
Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту
Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решать вопрос: как
мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать
стали громко; скоро пе на личности. Один, носатый, с губами, похожими
на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на
лобастого, терпеливого:
-- А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест!
Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодильник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый -- он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне
кажется умным, глубоко, тихо умным, самосто. Я учусь у него
спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь... Город
тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо бы,
чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и ра эта огромная
махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в
паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот -- ладили этот
пар рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту ми, в эту
очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит...
Спокойно, верно, обду:
-- А денечки идут.
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало
вздохнуть и поддакнуть:
-- Да. Не идут, а бегут, мать их!..
Но не я первый додумался, что они так вот -- неповто, безоглядно,
спокойно -- идут. Ведь надо прежде мно наблюдать, думать, чтобы тремя
словами -- верно и во сказанными -- поймать за руку Время. Вот же
черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь,
себе) смеется.
-- Эх, да не зря бы они бежали! А?
-- Да.
Только и всего.
Лобастый отломал две войны -- финскую и Отечествен. И, к примеру,
вся финская кампания, когда я попро его рассказать, уложилась у него в
такой... компактный, так, что ли, рассказ:
-- Морозы стояли!.. Мы палатку натянули, чтоб для мас, а там у
нас была печурка самодельная. И мы от пу бегали туда погреться --
каждому пять минут. Я при, пристроился сбочку, задремал. А у меня
шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот
место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.
-- Убивали же там!
-- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
-- Делают.
-- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сде, -- так три
дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают -- в башке не гудит, и
по телу ничего не слышно.
...И вот Носатый прет на Лобастого:
-- Да их же нельзя вместе-то! Их же... Во дает! Во тункель-то!
-- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.
Носатый -- это не загадка, но тоже... ничего себе челове. Все
знает. Решительно все. Везде и всем дает поясне; и когда он кричит, что
волк съест козу, я как-то по-осо отчетливо знаю, что волк это
сделает -- съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками
похрустит.
-- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского
нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с
перьями могу перева! -- и таков дар у этого человека -- я опять вижу и
слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в желез его желудке.
Третья бледно-зеленая пижама -- это Курносый. Тот все вспоминает
сражения и обожает телевизор. Смотрит, при рот. Смотрит с таким
азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его
слушаются, ко он, например, велит переключить на "Спокойной ночи,
малыши". Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что
колено брить -- зачем?..
Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную про. Шуму, как я
сказал, сразу получилось много.
Да, еще про Носатого... Его фамилия -- Суворов. Он крупно написал ее на
полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это
показалось неуме, и я подписал с краешку карандашом: "Не Александр
Васильевич". Возможно, я сострил не бог весть как, но не здорово
разозлил Суворова. Он шумел в умываль:
-- Кто это такой умный нашелся?!
-- А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка -- Суворова? Ни у
кого же нет. Вы что, полагаете... -- пустил было в длинные рассуждения
один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
-- Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящи газеты
поджигают?! Сегодня -- карандаш, завтра -- нож в руки!..
-- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот...
-- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-мо я догадываюсь,
кто это тут такой грамотный... Очкарик побледнел.
-- Кто?
-- Сказать? Может, носом ткнуть?
Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим
недомерком.
-- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум
поднимать.
-- За такие шутки надо... не шум поднимать! Не шум на поднимать, а
тянуть куда следует.
Дурак он. Дурак и злой.
-- ... Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! -- кричит
Суворов. -- Он же ее съест!
-- Связать, -- предлагает Курносый.
-- Кого связать?
-- Волка.
-- Нельзя, тункель!
-- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а
ты...
-- Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете
элементарных вещей...
Лобастый упорно думает.
-- Как все покричать любят! -- изумляется Курносый. -- Знаешь --
объясни. Чего кричать-то?
-- Полные тункели! -- удивляется в свою очередь Суво. -- Какой же
тогда смысл в этой задаче? Ну -- объяснил я, и все? А самим-то можно
подумать?
-- Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись
терпения.
-- Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами -- в сто, а за них
думай!
-- Волк капусту не ест, -- размышляет вслух Лобастый. -- Значит его
можно здесь оставить...
-- Ну! ну! ну! -- подталкивает Суворов.
-- Не понужай, не запрег.
-- Давай дальше! Волк капусту не ест... Правильно начал!
Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
-- Начать -- это начать, -- бормочет он. По-моему, он уже сообразил,
как надо делать. -- Говорят: помоги, госпо, подняться, а ляжем сами.
Значит, козу отвезли. Так?
-- Ну!
-- Плывем назад, берем капусту...
-- Ее же там коза сожрет! -- волнуется Курносый.
-- Сожрет? -- спрашивает Лобастый, и в голосе его чувст мощь и
ирония. -- Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
-- А тут волк!
-- А мы волка -- туда. Пусть он у нас капустки опро...
Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время
что-нибудь кажется, когда Суворов что-ни делает, то на этот раз
почему-то кажется, что он хлоп по лафету тяжелой пушки, и пушка на это
никак не вздрогнула.
-- А-а! -- догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. -- А
потом уж мы туда -- козу, в последнюю оче!
-- Дошло! -- орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут --
крепко устали, нервные, -- это тебе не высоту брать.
-- Сравнил телятину с... -- обиделся Курносый.
Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную
"памирину", смотрит на нее... И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому
терпению, выносливости. И понимаю, что это -- не им одним нажито, такими
были его отец, дед... Это -- вековое.
Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился,
что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я -- за ним. Посидеть с ним,
помолчать.
Как помирал старик
Старик с утра начал маяться. Мучительная слабость нава... Слаб
он был давно уж, с месяц, но сегодня какая-то особенная слабость -- такая
тоска под сердцем, так нехоро, хоть плачь. Не то чтоб страшно сделалось,
а удивитель: такой слабости никогда не было. То казалось, что отнялис
ноги... Пошевелит пальцами -- нет, шевелятся. То на терпнуть левая
рука, шевелил ею -- вроде ничего. Но какая слабость, Господи!..
До полудня он терпел, ждал: может, отпустит, может, оживеет маленько
под сердцем -- может, покурить захочется или попить. Потом понял: это
смерть.
-- Мать... А мать! -- позвал он старуху свою. -- Это... по вить
я.
-- Господь с тобой! -- воскликнула старуха. -- Кого там выдумываешь-то
лежишь?
-- Сняла бы как-нибудь меня отсудова. Шибко тяжко. -- Старик лежал на
печке. -- Сними, ради Христа.
-- Одна-то я рази сниму. Сходить нешто за Егором?
-- Сходи. Он дома ли?
-- Даве крутился в ограде... Схожу.
Старуха оделась и вышла, впустив в избу белое морозное облако.
"Зимнее дело -- хлопотно помирать-то", -- подумал ста.
Пришел Егор, соседский мужик.
-- Мороз, язви ево! -- сказал он. -- Погоди, дядя Степан, маленько
обогреюсь, тогда уж полезу к тебе. А то застужу. Тебе чего, хуже стало?
-- Совсем плохо, Егор. Помираю.
-- Ну, что ты уж сразу так!.. Не паникуй особо-то.
-- Паникуй не паникуй -- все. Шибко морозно-то?
-- Градусов пятьдесят есть. -- Егор закурил. -- А снега на полях --
шиш. Сгребают тракторами, но кого там!
-- Может, подвалит ишо.
-- Теперь уж навряд ли. Ну, давай слезать будем...
Старуха взбила на кровати подушку, поправила перину. Егор встал на
припечек, подсунул руки под старика.
-- Держись мне за шею-то... Вот так! Легкий-то какой стал!
-- Выхворался...
-- Прям как ребенок. У меня Колька тяжельше.
Старика положили на кровать, накрыли тулупом.
-- Может, папироску свернуть? -- предложил Егор.
-- Нет, неохота. Ах ты, Господи, -- вздохнул старик, -- зимнее дело --
помирать-то...
-- Да брось ты! -- сказал Егор серьезно. -- Ты гони от се эти мысли.
-- Он пододвинул табуретку к кровати, сел. -- Меня на фронте-то вон как
задело! Тоже думал -- каюк. А доктор говорит: захочешь жить -- будешь жить,
не захо -- не будешь. А я и говорить-то не мог. Лежу и думаю: "Кто же
жить не хочет, чудак-человек?" Так что лежи и думай: "Буду жить!"
Старик слабо усмехнулся.
-- Дай разок курну, -- попросил он.
Егор дал. Старик затянулся и закашлялся. Долго кашлял...
-- Прохудился весь... Дым-то, однако, в брюхо прошел.
Егор хохотнул коротко.
-- А где шибко-то болит? -- спросила старуха, глядя на старика
жалостливо и почему-то недовольно.
-- Везде... Весь. Такая слабость, вроде всю кровь выцедили.
Помолчали все трое.
-- Ну, пойду я, дядя Степан, -- сказал Егор. -- Скотинешку попоить да
корма ей задать...
-- Иди.
-- Вечерком ишо зайду попроведую.
-- Заходи.
Егор ушел.
-- Слабость-то, она от чего? Не ешь, вот и слабость, -- заметила
старуха. -- Может, зарубим курку -- сварю бульону? Он ить скусный
свеженькой-то... А?
Старик подумал.
-- Не надо. И поесть не поем, а курку решим.
-- Да Бог уж с ей, с куркой! Не жалко ба...
-- Не надо, -- еще раз сказал старик. -- Лучше дай мне полрюмки вина...
Может, хоть маленько кровь-то заиграет.
-- Не хуже ба...
-- Ничо. Может, она хоть маленько заиграет.
Старуха достала из шкафа четвертинку, аккуратно за пробкой. В
четвертинке было чуть больше половины.
-- Гляди, не хуже ба...
-- Да когда с водки хуже бывает, ты чо! -- Старика досада взяла. -- Всю
жизнь трясетесь над ей, а не понимаете: вод -- это первое лекарство.
Сундуки какие-то...
-- Хоть счас-то не ерепенься! -- тоже с досадой сказала старуха. --
"Сундуки"... Одной уж ногой там стоит, а ишо шебаршит кого-то. Не велел
доктор волноваться-то.
-- Доктор... Они вон и помирать не велят, доктора-то, а люди помирают.
Старуха налила полрюмочки водки, дала старику. Тот хлебнул -- и чуть не
захлебнулся. Все обратно вылилось. Он долго лежал без движения. Потом с
трудом сказал:
-- Нет, видно, пей, пока пьется.
Старуха смотрела на него горько и жалостливо. Смотре, смотрела и
вдруг всхлипнула:
-- Старик... А, не приведи Господи, правда помрешь, чо же я одна-то
делать стану?
Старик долго молчал, строго смотрел в потолок. Ему трудно было
говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно.
-- Перво-наперво: подай на Мишку на алименты. Скажи: "Отец помирал,
велел тебе докормить мать до конца". Скажи. Если он, окаянный, не очухается,
подавай на алименты. Стыд стыдом, а дожить тоже надо. Пусть лучше ему будет
стыдно. Маньке напиши, штоб парнишку учила. Парнишка смышленый, весь
"Интернационал" назубок знает. Скажи: "Отец велел учить". -- Старик устал и
долго опять лежал и смотрел в потолок. Выражение его лица было
торжествен и строгим.
-- А Петьке чего сказать? -- спросила старуха, вытирая слезы; она тоже
настроилась говорить серьезно и без слез.
-- Петьке?.. Петьку не трогай -- он сам едва концы с кон сводит.
-- Может, сварить бульону-то? Егор зарубит...
-- Не надо.
-- А чего, хуже становится?
-- Так же. Дай отдохну маленько. -- Старик закрыл глаза и медленно,
тихо дышал. Он правда походил на мертвеца: ка-то отрешенность, нездешний
какой-то покой были на лице его.
-- Степан! -- позвала старуха.
-- Мм?
-- Ты не лежи так...
-- Как не лежи, дура? Один помирает, а она -- не лежи так. Как мне
лежать-то? На карачках?
-- Я позову Михеевну -- пособорует?
-- Пошли вы!.. Шибко он мне много добра исделал... Курку своей Михеевне
задарма сунешь... Лучше эту курку-то Егору отдай -- он мне могилку выдолбит.
А то кто долбить-то станет?
-- Найдутся небось...
-- "Найдутся". Будешь потом по деревне полоскать -- кому охота на таком
морозе долбать. Зимнее дело... Что бы летом-то!
-- Да ты чо уж, помираешь, что ли! Может, ишо оклемаисся.
-- Счас -- оклемался. Ноги вон стынут... Ох, Господи, Господи!.. --
Старик глубоко вздохнул. -- Господи... тяжко, прости меня, грешного.
-- Степан, ты покрепись маленько. Егор-то говорил: "Не думай всякие
думы".
-- Много он понимает! Он здоровый как бык. Ему скажи: не помирай -- он
не помрет.
-- Ну, тада прости меня, старик, если я в чем виноватая...
-- Бог простит, -- сказал старик часто слышанную фразу. Ему еще что-то
хотелось сказать, что-то очень нужное, но он как-то стал странно смотреть по
сторонам, как-то нехорошо забеспокоился...
-- Агнюша, -- с трудом сказал он, -- прости меня... я маленьк
заполошный был... А хлеб-то -- рясный-рясный!.. А погляди-ко в углу-то кто?
Кто там?
-- Где, Степан?
-- Да вон!.. -- Старик приподнялся на локте, каким-то жутким взглядом
смотрел в угол избы -- в передний. -- Вон же она, -- сказал он, -- вон...
Сидит, гундосая.
Егор пришел вечером...
На кровати лежал старик, заострив кверху белый нос. Старуха тихо
плакала у его изголовья...
Егор снял шапку, подумал немного и перекрестился на икону.
-- Да, -- сказал он, -- чуял он ее.
<<< ΛΛΛ >>>
Он сколько уж лет там
Шукшин В. Сборник рассказов школьная 6 собеседник
Режиссер крутился волчком
Глядя на снабженца спокойно
|
|
