ΛΛΛ     >>>   

Лесков Н. Русское тайнобрачие

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тайнобрачие в России несомненно существует, и притом в довольно
значительных размерах. Едва ли в каком-либо общественном кружке не известно
хотя одно супружество, сочетание которого не вполне законно или даже совсем
противозаконно. А между тем все эти браки кем-то повенчаны и где-то записаны
и терпятся "ради слабости человеческой" и ради страха суровой строгости
неподатливого закона. Наше положение таково, что мы как бы не можем
обходиться, не обходя закона. Оттого, кажется, у нас так и велика народная
терпимость. Но тем не менее наше тайнобрачие не представляет собою
чего-нибудь совершенно бесшабашного и безнравственного. Напротив, в нем
заметаю даже уважение русского человека к границам свободы в пределах
нравственности и эстетики. Это всего удобнее можно наблюдать в интересной
практике, которую выработало русское тайнобрачие, до сих пор удивительным
образом пренебрегаемое исследователями нашего народного духа в самых
глубоких и смелых его проявлениях. Между тем такое явление, как тайнобрачие,
более, чем многое иное, открывает в нашем народе изобилие здоровых
элементов, ручающихся за его способность к широкому и свободному развитию
жизни в несколько иных формах.
За "обилием материалов", упорно скопляющихся в наших повременных
изданиях, исследованиям такого рода нет еще места, и потому приходится
касаться их только слегка и издали, и притом по какому попало случаю и в
какой попало форме.
Я расскажу, что мне известно об этом интересном предмете, именно по
поводу свадьбы дяди Никса, которая, в связи с другим случаем тайнобрачия в
нашем литературном кружке, дала мне возможность ознакомиться с удивительным
механизмом этого своеобразного тайностроительства в русской церкви.

Несколько лет тому назад мне довелось быть в одном гостеприимном доме,
где собралось много разного звания людей.
Это относилось уже к последнему времени, которое некто удачно называет
временем "реставрации упадка нравов". Охота ко всякого рода трактаментам и
прениям тогда уже прошла, и так называемые образованные люди не находили
более удовольствия в обмене мыслей. Мысли были изгнаны из обращения, и все,
от прыткого поручика до авантажного тайного советника, обратились к
универсальному русскому средству "убивать время" - _сели за карты_.
Литераторы и ученые не отставали от явных поручиков и тайных советников: и
они садились за ломберные столы без всякого зазрения совести и резались с
теми самыми чиновниками, на которых недавно еще изливали жгучий яд своих
обличительных сарказмов.
Об эту пору литературный старовер, не приручивший себя к картам, уже
составлял для хозяев известное бремя. Он это чувствовал и, сознавая свою
отсталость от современного общественного прогресса, прятался куда-нибудь "к
чудакам". Если же случай застигал его врасплох среди "новейших" людей, он
спешил сокращаться и исчезать, не нарушая господствующего строя занятий.
В таком положении очутился и я на том вечере, с которого начинаю мое
повествование.
Драгоценными сведениями в области этих не имеющих письменной истории
событий я обязан духовнику моего гостеприимного хозяина, столичному
протоиерею, внушительную фигуру которого описать дано не моему перу.
Он появился на пиршестве как раз в то время, когда я собирался оттуда
удалиться восвояси, и был виновником, что мне это не удалось, - о чем я,
однако, не жалею. Так как все столики уже были заняты и для преподобного
отца не находилось пристойной партии, то хозяева были в затруднении, к чему
им пристроить своего почтенного духовника, и решили принести ему в жертву
мое бесприкаянное недостоинство.
С этою целью меня немилосердно придержали и представили протоиерею с
рекламирующею аттестациею, как автора "дьякона Ахилки".
Но преподобный отец сначала был неутешен: подав мне руку, он поправил у
себя на груди важные кавалерии и обратился к хозяевам с словами горького
упрека:
- Ахилку мы читали, и кто оного автор - знаем, а чтобы своего духовного
и венчального отца в святой день без пульки оставить, так это можно сделать
только совсем забывши закон и религию.
Но, однако, потом дело обошлось, и притом к неописанному моему
удовольствию, потому что я встретил в отце протоиерее человека чрезвычайно
приятного: умного, доброго и большого практика.
Как только хозяева устроили его за одним столом "в м_о_тью", он
перестал негодовать и, усевшись в мягком кресле, позволил мне заговорить с
ним об одном, некогда сильно меня интересовавшем, церковном деле.
Поводом к развившейся у нас интересной беседе послужило одно
чрезвычайно казусное событие, о котором в свое время много говорили в
русской печати, но никогда не коснулись того, что в этом было самого
возмутительного и самого интересного и прямо било в глаза.

Один довольно известный в свое время литератор принимал к себе в дом
тоже довольно известного педагога. Они были друзья, но потом поссорились, и
педагог поступил непедагогично: он сделал на своего гостеприимного товарища
донос с целью доказать, что особа, почитаемая за жену этого писателя, совсем
ему не жена, и дети их не могут считаться детьми признающего их отца.
Ежедневные газеты занимались этим делом с одной общедоступной стороны -
именно, со стороны "скандала в благородном семействе", и притом в таком
семействе, глава которого принадлежал не к фаворитному из тогдашних
направлений. Более достойного внимания в этом деле печать ничего не
усмотрела, но я позволю себе теперь, в запоздалый след, указать то, что тут
составляло самый важный интерес и было пропущено.
Супружество, о котором сделал донос педагог, действительно было не из
законных, но оно, во всяком деле, было супружество венчанное, или, как
говорят иные, "в церкви петое". А между тем когда, вследствие доноса,
представилась надобность доказать венчание, то об этом нигде не оказалось
никаких записей и никакого следа.
Стояла на земле церковь, в которой все сие "пета бяху", жил и
наслаждался полным благоденствием батюшка, который призывал на брачившихся
божие благословение, даже и дьячок играл на гитаре точно в тот день, когда
новобрачный записывал у него в церковной квартире свой "обыск", но теперь
выходило, что всего этого никогда не было, что ни батюшка, ни дьячок этих
супругов никогда не венчали и, что всего важнее, в обыскной книге
действительно _ничего не записано_.
Приняты были самые энергические и настойчивые попытки разоблачить эту
таинственнейшую проделку и доказать факт венчания, но все оказалось
безуспешно. Между тем брак действительно был венчан, - в этом со всею
искренностию ручались оба супруга и очень престарелая мать одного из них,
_лично сидевшая_ во время совершения брачного обряда в церкви. Но куда же
это исчезло из обыскных книг церкви и где брачное свидетельство, которое
должно быть у каждой обвенчанной пары?
Его не было.
Почему?
Жена в этом случае ссылалась на мужа, а муж на свою оплошность.
Все это было как-то темно и маловероятно.

В родстве у супругов оказался очень проницательный и ловкий адвокат
московской заправки, которого так и звали "московский пекарь". Пекаря
выписали и пустили в ход, но он месил, месил в этой деже и ничего не
вымесил... Концы были так похоронены, что ни одного из них нельзя было
отыскать.
Долго адвокат рылся в архивах, много рыскал по разным местам, отыскивая
свидетелей, которые подписывали поручительные записи в обыскной книге, но ни
одного из них нигде не отыскал. Обращались, помнится, к содействию особых
властей, но и те ничего не помогли, что, впрочем, было и неудивительно,
потому что ни муж, ни жена не знали свидетелей, подписавших их обыскную
книгу. Супруги уверяли только, что свидетели были и подписывались, но что
они были поставлены самим батюшкою, который взялся за их дело аккордом, то
есть что и свидетели и певцы - все будет от него.
- Мы, - говорили супруги, - считали это за самое удобное, а оно вышло
вот как... неудобно.
Добиться подтверждения от батюшки - нечего было и думать: он раз
навсегда наотрез отрезал, что он "лично таковых супругов не помнит", а потом
особым властям довел, что он и не может помнить всех, кого он венчал, тем
более что, по словам самих этих людей, - если они не лгут, - их венчание
происходило десять лет назад, а в десять лет воды утечет много.
- Если я их венчал, - отвечал батюшка, - то брак их должен быть записан
в обыскную книгу, и у них должно быть свидетельство. Это порядок всем
известный, даже не исключая и таких безбожников, как писатели. А если в
обыскных книгах записей нет и свидетельства нет, так, значит, венчал их не
поп вокруг аналоя, а заяц вокруг ракитового куста. Опять и это тоже
по-литературному, но только пусть они теперь туда и идут справки брать. А я,
- говорит, - если мне с этим докучать еще будут, за шиворот их да к
прокурору стащу за оклеветание.
Ясно было, что батюшка крепко кован и ничего не боится.
Но что выходило всего хуже, так это то, что ветхая старушка, мать
одного из супругов, во всей этой сумятице совсем сбилась с толку и стала
говорить самый бессвязный вздор. Московский софист до того изнурил ее,
заставляя подробно припоминать все детали события, что она совсем все
позабыла.
Старушка уверяла, будто хорошо помнит, что, едучи в церковь, она чуть
не выпала из саней и так прозябла, что сидела в церкви не снимая шубы, тогда
как, по показанию супругов, выходило, что брак их происходил в июне. Потом
супруги говорили, что они перевенчались за несколько дней до рождения их
старшего сына, который появился на свет 2-го июля, а матушка их помнила, что
она тогда будто очень спешила к внучку.
Словом, выходила путаница, которая только прибавляла досаду к досаде.
Старушка, которую всем этим мучили, думала, думала, как ей согласить
свою шубу и сани с июльской жарой и ее поспешливость к внуку прежде его
рождения, и, наконец, объявила, что ей забило памороки.
- Теперь, - божилась она, - хоть к присяге идти - ничего не понимаю,
что в самом деле было и что мне только кажется. Может быть, - говорит, - я в
санях-то точно ехала, а про свадьбу вашу мне только так кажется. А может
быть, я никуда и не ездила. Где это помнить!

Твердыми в своем оставалися одни супруги, которых все их знающие
считали за людей очень правдивых и честных. Но их показание в своем
собственном деле не представляло никакого юридического доказательства, да
притом и оно, ввиду всех других несообраэностей, начало казаться странным.
Даже московский адвокат, по близкому родству с супругами, первый готов был
заподозрить основательность их свидетельства, а его примеру последовали
другие. И пока газеты потешались насчет злополучных супругов с бестактною
злобою, которой те нимало не заслуживали, судьба супругов и их детей была
решена: дело было проиграно не только в надлежащих инстанциях, но и в
общественном мнении людей, имеющих несчастие подчиняться давлению всякой
печатной строчки.
Правда, что добрые знакомые супругов после всей этой передряги от них
не отшатнулись, а, напротив, даже еще более о них соболезновали; но что
касается недоказанного венчания, то ему уже положительно более не верили и
даже ставили в упрек: зачем они так упорно стоят на своей неискусной
выдумке?
Но могли ли так нагло и так упорно лгать эти люди, безусловно честные и
безусловно правдивые, какими я их считал и имею все основания таковыми же
считать их и поныне.
Это меня не переставало занимать и дало мне повод вызвать скучающего
отца протоиерея на разъяснение: может ли случиться, чтобы брак, обвенчанный
в церкви и записанный в книги, исчез бесследно, или же все это невозможная
ложь?
Батюшка все это мне и разъяснил, и притом так обстоятельно, как может
разъяснить человек, стоящий на высоте своего пастырского призвания и имеющий
ум тонкий и проницательный, а знание сердца человеческого
самосовершеннейшее.

ГЛАВА ВТОРАЯ

На мой вопрос: возможно ли, чтобы бесследно исчез брак, "петый в
церкви", мой собеседник отвечал:
- Возможно.
Я рассказал ему вкратце историю непостижимого венчания литератора Z.
<Е. Ф. Зарина>, который никак не мог доказать, что он был обвенчан.
- Слыхал, - проговорил отец протопоп, - хотя и не помню, где.
- Не в газетах ли читали?
- Вот именно дети в газетах где-то читали и мне рассказывали.
- Мне кажется - это удивительное и непонятное дело.
- Удивительного мало, а непонятного еще менее.
- Однако что же вы подумали: как это могло сделаться?
- Я подумал только: должно быть, их отец N. венчал.
Это действительно было так, как отгадывал мой собеседник, и потому я
позволил себе предложить ему особый вопрос об отце N., венчания которого
отличаются такою характеристическою непрочностью.
- Почему вы узнали, что это венчание трудов отца N?
- Вот странный вопрос: а по чему вы узнаете работу одного мастера от
работы другого?
- По красоте исполнения, по прочности, иногда по фасону. Но ведь это
совсем иное.
- То же самое. Отец N. это тоже своих дел портной без узелка...
- Извините, - говорю, - я этого не понимаю.
- Чего же вы не понимаете? Что значит "портной без узелка"? Значит, что
у него нитка в шве не остается, а все насквозь проходит.
- И значит - шва совсем нет?
- Нет или есть - это уже как хотите, но только его шов не держится.
- Но какая же ему выгода так шить?
- Его выгода.
- Он рискует, с этакою манерою шва, остаться со временем без работы?
- Очень может быть, только это будет еще не скоро - не ранее как иже по
просвещении.
- То есть когда это "по просвещении"?
- А когда в обществе распространятся настоящие понятия о _тайне брачия_
и люди не будут вертеть этого дела как попало и с кем попало, лишь бы скорее
да подешевле.
- Да неужто вы полагаете, что тут дело в цене?
- А разумеется; по плате и шитво: дешевая цена - такая и работа. Нынче,
знаете, время такое базарное, ну и предложение по запросу: теперь человек и
любит как-нибудь и венчается как-нибудь; берет для этого попишку
какого-нибудь, а тот его свяжет тоже как-нибудь. А там, глядишь, оно - и
развязалось.
- Вы, - замечаю, - батюшка, кажется, расположены в пользу старины.
- Нет-с, не особенно, а впрочем - как в чем и насчет чего. Если насчет
того, будто бы древле было все лучше и дешевле, так я не старовер. А что
насчет любви и склонности, а также серьезности брачных отношений, так тут я
действительно люблю старинных людей. Они, конечно, кое-чего такого, что мы
знаем, не знали, а уж что касается любить, то это они посерьезнее нас умели.
- Так ли? - говорю.
- Да уж так-с. Вы ведь - я знаю - сейчас готовы небось заговорить про
рыцарей. А что за кушанье рыцари? - Это чушь. Нет, а вы в глубь веков
погрузитесь, отколе ключ жизни идет: там настоящую прелесть любви и найдете.
- Где же это?
- В библии. Страстная книга: оттого ею многие иноки соблазняются. У
меня ее раз инспектор из рук вырвал: "начитаешься, говорит, жениться
захочешь". А он хлопотал, чтобы я в монахи пошел. Вот там любовь так любовь.
Дочери-то человеческие каково описаны: голенькие, без всяких нарядов,
исполинов пленяли.
- Это, - говорю, - все доисторическое.
- А в историческом-то еще лучше: начнем хоть с отца нашего Иакова.
Посмотрите, пожалуйста, что это за молодчина был по сердечной части! Вот
настоящий месопотамский рыцарь - влюбился в Рахиль и шесть лет за нее,
сердега, прослужил ее отцу - да ведь как отслужил: не в прохладном магазине
за прилавком, а на поле под палящим солнцем. И что же? Его надули, и надули
самым подлым образом: ему дурнолиценькую Лию подложили, а он впопыхах не
разобрал. Винить нельзя: разговоров, верно, не было, а впотьмах все кошки
серые. Но ведь он не унялся: не потянул тестя в суд, а еще на шесть лет себя
забатрачил, чтобы добыть-таки свою зазнобу, и добыл. Так вот это человек -
во всем значении слова, значит, любил. И женщине-то, как ей этакого
чудесного мужчину не полюбить, потому что хоть он загорелый пастух, а меж
тем кавалер во весь рост и во всю силу. Ну а нынче что же?.. Все проходимцы
- все приданого ищут, либо завертят девчонку и уговорят, будто ей стыдно,
если муж на нее работать станет. "Сама, говорят, матушка, рук не покладай -
работай". Это женское равноправие, видите, называется; хитрость все, чтобы
самому легче было. Снизойдет к ней когда-нибудь вечерком, как Юпитер, на
ложе, и то если деться некуда, - осчастливит ее, когда той, бедняге, уже с
усталости и не до утех любовных вовсе, а потом, наутро, встряхнулся, да и
пошел опять свои рацеи разводить. А она опять работай, да еще, глядишь, с
шарманочкой. Вот ей и равноправие. А другой, если увозит девушку, будто ее
крадет, одним словом - "тайно венчается", а сам черт его не разберет, что
такое он этим устраивает; даже, право, не разберешь, для чего это они
делают: по любви, или по глупости, или еще того хуже - по подлости
тайнобрачие ломают.

- Но по какой же подлости-то может быть нужно ломать тайнобрачие?
- По какой подлости?.. Эх, государь мой, еще какие, когда б вы знали,
нынче являются на этот фасон выжиги и какие отхватывают коленца, так иной
раз просто либо только диву дашься и расхохочешься или прямо вон от себя
подлеца выгонишь.
- Скажите хоть один пример.
- А вот, например: подло или не подло сбить с толку дурочку, которую
родные берегут и не дают обобрать? Ко мне явился раз с такою просьбою
опекун, и в большом чине... ух, выжига!
- Вы их обвенчали?
- Нет, я-то не обвенчал. Я ему сказал: "Вы вельможа большая, да я не
плут большой", а отец N. и их обвенчал.
- Он, по-видимому, отчаянный.
- Нет, куда там отчаянный! самый презренный трусишка, только ловок на
выдумку.
- Но, однако, как же он: неужели всех, кого попало, венчает?
- Решительно кого попало, на это у него жадность, по привычке от отца,
потому что его покойник отчаянный мастер на эти дела был; только я их не
сравню: тот был благороден - дорого брал, но и знал, с кем поделиться. А
этот как гиена: все ничком, сам с собою - один только все новые штуки подлые
выдумывает.
- Значит, и тут, в тайнобрачии, замечается понижение тона и измельчание
типа?..
- Да ведь как же иначе. Все "идет со временем", - как говорит блаженный
Августин, - "все, освещаемое солнцем, разделяет его движимость, все
изнемогает под тяжестью веков". А уж нашего брата, попа, тяжести веков-то
давили, давили, да еще и сейчас не дают ослабы. К тайнобрачию-то наши
духовные знаете ли как приучались.
- Как?
- Сначала по-девичьи, со стыдом и с мукою великою, - все равно как
первую песенку зардевшись спеть, а потом из сострадания это делали, потому
что наш закон очень лют, а ныне и они уж так, под кадриль всему
всероссийскому плутовству, до бесстыдства дошли.
- Но это может служить не во вред людям.
- Совершенно верно, и потому-то надо бы только, чтобы люди, которым в
этом нужда, знали практику и не попадались вот таким...
- Портным, которые без узлов шьют?
- Именно-с. Наше общество ведь еще очень глупо. Сведали, что попы нынче
тайно венчают без затруднения, и думают, что это всеми все равно одинаково
делается. А это совсем не все равно: поп попу рознь. Иной прямо откажет,
другой возьмется, но с осторожкою, и хорошо сделает, а третий так слукавит,
что ничего не стоит, даром что венчаны.
- Интересная, - говорю, - история.
- Да, небезынтересная, и очень небезынтересная-с. И издавна она. В
старину, например, тайнобрачие часто по страху делалось. Мне мой дед
рассказывал, как он в царствование Екатерины одного помещика с насильно
увезенной боярышней венчал. Взяли дедушку обманом, из дому вызвали, да
первое дело, благослови господи, веревочную петлю ему на шею накинули и
повели в церковь. Дедушка думал, разбойники, - грабить храм хотят, и ключи
им выставляет: "Берите, дескать, все, что хотите - последнюю ризу с царицы
небесной снимайте, только мою грешную душу пощадите". Но видит: помещик и
его люди стоят в церкви и пучки розог держат. "Венчай, говорят, сию минуту,
а то запорем или на колокольне повесим".
Дедушка был уже очень старый старичок и до беспамятства перепугался, но
одно только вспомнил - про архиерея.
"Смилуйтесь, - говорит, - наш архиерей змей этакий безжалостный, он
узнает, тогда меня расстрижет, и моя старуха попадья без хлеба околеет".
А помещик отвечает:
"Не блекочи, старый баран, о пустяках: кому он архиерей, а кому все
равно что ничего. Сейчас надевай ризу да пой покороче, за нами погоня
скачет. Успеешь обвенчать - я тебе за это выгон целины дам и до смерти вашей
с попадьею месячину давать буду, а не сделаешь по-моему, сейчас повешу".
Дедушка поклонился и стал облачаться, только просил, чтобы с него петли
уже и не снимали, на тот конец, чтобы все-таки оправдание было.
- Так он и венчал их в петле?
- Так и венчал: впереди вокруг налою гайдук идет и деда ведет на
обрывке, а он молодых ведет за руки.
- Что же - значит, дед ваш сделал дело невеликодушное.
- Чем-с?
- Способствовал насилию: вы же сами говорите, что невеста была взята
насильно.
- Да разумеется, только ведь это дело-то, государь мой, все под петлей
шло. Ишь вы, захотели еще при наших порядках геройства! Героев, сударь,
вообще на свет родится не много, да много-то их и не нужно, а особенно на
Руси их не требуется. У нас ведь их не жалуют. И знаете, через что?..
Хлопотно с ними. Право. Вот посмотри, например, на нас теперь откуда-нибудь
честные люди - могут сказать, зачем это здесь все в карты играют, а не
занимаются чем-нибудь серьезным; а займись-ка серьезностью - скажут: что это
они засерьезкичали: о чем закручинились? Послать-ка к ним того, другого да
третьего, разогнать им кручину... Ну их совсем, лучше шлепай картой да
шлепай - покойнее. Или все говорят: мало правды на свете. И оно точно: ее
мало. А начли-ка иному правдолюбцу всю правду-то сказывать, так он и слушать
не станет, да еще "беспокойным" прозовет. Оттого и нет правды... А что до
духовенства, то попишки наши, конечно, худы, но, поверьте, они по нашему
времени такие и надобны. И это не от крови, а от тьмы века сего - от духов
злобы поднебесной. Были бы у нас и не такие попы, да... говорить только не
хочется. А то я, не выходя вот из этой же самой семейной моей, так сказать,
хроники, имею тому доказательство, что попики с огоньком у нас бывали и
есть, но только они нам не годятся, и ждет их конец часто бедственный.

Это касается родного брата моего отца и моего дяди, тоже сельского
священника той же губернии, откуда все мы родом, а начало тому делу восходит
к двенацатому году.
Дядюшка, отец Алексей, был старше моего отца и поступил на место того
самого деда, который с веревкою на шее помещика венчал. А был он человек, по
тогдашнему времени, нового поповского закала, что называлось,
"платоновского" - разумеется, не по Платону-философу, а по митрополиту
Платону Левшину, которым тогда по семинариям восторгалось немало пылких и
благородных юношей и пламенно старались ему подражать в высоте мысли, в
стойкости нрава, в достоинстве поведения и в благородстве чувств, да
наставшая вскоре затем филаретовщина всех их свела и скорчила.
Вот такой был и дядя, от которого произошел на свет мой двоюродный
брат, знаменитейший и самый благонамереннейший из наших нынешних
тайнобрачных венчальников.
Священствовать дядя о. Алексей начал незадолго перед Отечественною
войною, а в ту пору в одно село его прихода от французов прибежало из Москвы
некое семейство чиновничье. Люди были бедные, беспристальные и бескровные -
муж да жена с одним грудным сынишкой. Помещик, сын того же самого насильника
Катерининых времен, почему-то знавал немножко этих можайских сирот и теперь,
в их тяжкой беде, принял, но не на радость, а на новое горе. У чиновника
жена была раскрасавица-красавица, из московского купеческого рода. Помещик
чиновнику место где-то по карантинам достал, а жену у себя во флигелях
поместил, да и воспользовался ее одиночеством. Не знаю уже, сталось это
волею, или неволею, или своею охотою, а говорили только, будто она сделалась
его добычею, хотя при этом всегда мужа любила.
Долго ее грех, разумеется, не утаился, потому что у помещика прежде
этого свой крепостной гарем был и отставные наложницы все скоро разведали и
заныли. Особенно одна, как сейчас помню, - старухою ее мне еще показывали, -
она в такое пришла неистовство, что, вероятно из мести, стала выкликать об
этом в церкви за обеднею. Как херувимскую песнь запоют на клиросе, она ладан
почует, и сейчас с ног хлоп на пол врастяжку, и пойдет причитать обличения.
Всю эту публицистику она вела от лица помещенного будто в нее беса... "Сижу,
- выкликает, - у Афимьи в утробе, под горячим сердцем, - тоской ее мучу
ревнивою, а сам все вижу. Вижу, как Самоха с Давыда пример взял: Урию на
войну услал, а к его Вирсаве со грехом ходит. Я-то все знаю и тем Химкино
сердце сушу". Кричит, кричит этак, а потом взвоет: "Ах, куда деться, куда
деваться". Жуткость даже этими криками на весь приход навела, тем более что
за нею, по ее примеру, и другие закликали, все про ту же бедную барыньку,
которая, может быть, и сама не рада была, что такого прелестника у подобных
соперниц отбила.
Шла эта бесцензурная гласность до тех пор, пока узнал про нее "сам
Самоха" и расправился с обличительницами по силе своей божественной власти,
то есть одних отечески перепорол, а самую главную зачинщицу замуровал в
какой-то чулан и держал там чуть не целых десять лет. А в это время,
разумеется, невольный грех барыньки все продолжался, или по крайности так о
нем все полагали.
Дядя же, отец Алексей, больше всех знал, потому что и чиновник, и жена
его, да и "сам Самоха" у него исповедовались и, как люди верующие, сами ему
все на духу сказывали. А чиновник-то даже и не на духу, а так прямо, по
приязни, не раз ему свое горе открывал и искал у него духовного утешения. В
селах ведь попам сердечное горе и до сих пор сказывают, особенно если попик
не жаден да прост.
Дядя же был человек добрый и в свою меру благочестивый; его все любили.
Он и чиновника этого в его огорчении добрым словом пользовал: когда, бывало,
ему что-нибудь из Евстафия Плакиды приведет или из другой трогательной
книжечки прочитает, а другой раз вечерком с ним домашних наливочек попьет
или в мушку от скуки поиграет, и такими разнообразными приемами доброго
участия очень успел его успокоить и примирить с его положением. Так жили они
все лет пятнадцать и всякий день, как ныне в удивление пишут, "втроем по
утрам чай пили". Муж считался управителем и помещался на особой половине, а
помещик вблизи к его супруге; утром же опять к чаю трое садятся. Ревности
муж по привычке уже никакой не чувствовал, но только стал, горький, запивать
жестоко запоем и тогда опять, взволновавшись, плакался. Однако и это горе
минуло; но настало новое, еще худшее, да и поучительное, поучительное в том
смысле, что может показать вам, как иногда священник-то бывает высок и
совестлив, да к тому же и сведущ в делах, ускользающих от всякого контроля
не только высшей духовной власти, но и самого закона, который вотще все
предузреть тщится.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 ΛΛΛ     >>>   

Лесков Н. Русское тайнобрачие русской классики 6 говорит
Собрание сочинений в 11 томах
Лесков Н. Очарованный странник школьная русской литературы