<<<     ΛΛΛ     >>>   

У чиновницы с тех пор, как она стала по утрам втроем чай пить,
народилось много детей, и в числе оных была одна дочка,
красавица-раскрасавица, не хуже матери. Помещик, лихо его ешь, глядел,
глядел на нее, выбирал, выбирал ей женихов, да вдруг, в один прекрасный
день, сам вздумал на ней жениться. Законные все претексты были к тому, что
их можно было обвенчать, а только дядя отец Алексей больше всех законоведов
знал: он, как духовник, знал грехи родительские. Да-с; он знал, что тут
незаконного: девочка приходилась дочь жениху, - и как дело дошло до отца
Алексея, он и уперся.
- Нет, - говорит, - не только не могу вас венчать, но обличаю вас. Бога
убойтесь, сами ведь во грехе каялись, и мать ее каялась: эта девица есть
ваша дочь.
Помещик рассвирепел и покатил к архиерею, а архиерей о ту пору был
Г<авр>иил. Умный был человек, но любил пожить, а жить было не на что, и
потому он не всегда себе господином выходил: попросту - взятки любил. Тут
архиерей видит, что дело кормное, и сейчас вытребовал к себе в О<рел> дядю,
отца Алексея, и спрашивает:
- Почему ты такого-то помещика на такой-то девице не венчаешь? Какие к
тому препятствия? А отец Алексей отвечает:
- Так и так, ваше преосвященство, вот что мне, как духовному отцу,
известно, и вот мои причины и основания не венчать.
Архиерей задумался, покряхтел и говорит:
- Ишь ты, как ты очень много знаешь! - и отослал дядю домой, а однако и
помещику, должно быть, разрешения не дал, потому что тот в соседней епархии
венчался.

- Что же, - говорю, - ваш дядюшка действительно показал своего рода
героизм.
- То-то героизм, зато оно ему худо и вышло. Героизма-то, повторяю, у
нас не жалуют. Так это прочитать где-нибудь о герое, который действовал при
царе Горохе или хоть и недавно, да только не на нашей земле, - это мы любим;
а если у себя на дворе что-нибудь хоть мало-мальски с характером заведется,
так и согнем его сами в три погибели. То было и с дядею: вместо того чтобы
его взять да перевести на другое место от разлютовавшегося помещика, его
взяли да нарочно там и оставили. И что он только, бедный, вытерпел в этом
загоне: и архиерей-то его ненавидел, и консистория-то его гнала, и
помещик-то его гнал, на двор его помещичий не пускали, собаками псари не раз
травили и, наконец, до того довели, что он с ума сошел и, точно как та баба
Химка, все, бывало, сидит, как подстреленный голубь, и стонет:
"Куда деться? Куда деваться?"
Ужасное это было зрелище. Помню его: бывало, дни и ночи все сидит в
батрацкой избе, на холодной печке и все одно жалобно стонет:
"Куда деться? Куда деваться?"
В одну сторону метнется, голосит: "Куда деться?", и сейчас в другую
повернет: "Куда деваться?" Все, видите, мерещились по одну руку архиерей, по
другую барин. Насилу господь его вспомнил: дочернину свадьбу за дьячка
справляли после крещения, да за суетами про него позабыли - он и замерз в
холодной избе на нетопленной печке. Утром после свадьбы пришли к нему, а он
лежит мертвый, скорчившись, и ручку крестом сложил: верно, в последнюю
минуту в себя пришел и богу помолился о себе и о своих мучителях. Вот вам и
пример нравственного, как вы говорите, героизма и того, чем он для нас на
Руси увенчивается. Жестко, сударь, жестко на Руси геройствовать...
Рассказчик вздохнул и добавил:
- Так вот, с детства-то видев это направление и эту практику,
молодое-то поколение наше и росло до того возраста, до которого нынче
выросло, и выработало себе то, что у нас всего необходимее, а именно не
героизм, а практицизм.
- В каком же роде?
- Да в роде некоторого, так сказать, самоуправления, или, пожалуй, если
хотите, самоуправства, но только это, во-первых, вызвано необходимостию, а
во-вторых, и не совсем безосновательно и не совсем бесчинно. Даже к чести
духовенства сказать, оно во многих случаях действовало весьма
человеколюбиво, а главное, практику выработало, которая хорошо рекомендует
духовных и дает полную возможность полагаться на их ум и нравственное
чувство.
- Но вот этого-то, - говорю, - я и не понимаю: в чем эта практика и
ручательство?
- А в том, что кого не следует венчать, так будьте уверены - у нас не
перевенчают.
- Не ошибаетесь ли вы, батюшка?
- Нет-с, я не ошибаюсь.
- Воздержусь от противоречия вам, а только в обществе об этом думают
иначе.
- "В обществе"! Нашли на кого ссылаться! Что оно знает и чего ни
болтает, это так называемое наше общество!
- Ну как, - говорю, - так... о всем обществе...
- А то как еще говорить о людях, которые судят и рядят о том, о чем и
понятия не имеют! Или доказательств еще требуете, так они у вас налицо.
Разберите-ка, венчан или не венчан этот писатель Z., с которого наш разговор
пошел, - вот и не разберете. Да они даже и сами не разберут, потому что в
церковь не ходят, служения никогда не видят и не знают, что над ними делают:
крестят их, венчают или хоронят. Ей, право, одичали хуже диких!
И мой собеседник весело рассмеялся.
- Но позвольте, - возразил я, слегка уязвленный его насмешкою, которая
мне все-таки не открывала интересовавших меня практических приемов
тайнобрачия. - Надеюсь, вы, однако, допустите, что если общество неправильно
судят о духовенстве, то, например, архиереи наши имеют же о вас настоящие
понятия?
- Ну что же такое? к чему этот вопрос?
- Да так. Вы скажите: имеют они или не имеют?
- Может быть, некоторые и имеют.
- "Некоторые" только?
- Да, некоторые.
- Да и то "может быть". Но пусть так, пусть будет по-вашему, а вот я
знаю один случай, где архиерей прямо сказал, что у него попы за деньги кого
угодно "хоть на родной матери перевенчают".
- Хватил греха на душу его преосвященство: на матери венчать не станут.
Да кому это и интересно на мамаше жениться... Нет, это уже очень
по-монашески. А впрочем, еще нельзя ли знать, какой святитель изрек сии
словеса?
Я назвал архиерея.
Собеседник мой еще веселее расхохотался.
- Что же, - любопытствую, - тут смешного?
- Да ишь кого вы цитуете? Этот господин что хотите брякнет... Ему бы,
по-моему, "Весельчака" издавать. Мы ведь с ним вместе на школьной скамье
сидели всегда, - шутник был. А впрочем, и то еще надо знать: о ком дело-то
шло? Секрет это или не секрет: про чье это венчанье?
- Нет, - отвечаю, - теперь это уже не секрет, потому что тот, кого это
касается, уже женился и опять овдовел.
И я назвал дядю Никса.
Но едва я произнес это имя, как мой собеседник в третий раз покатился
со смеху.

- Право, - говорю, - не могу понять, почему все это вас так смешит.
- Да как же не смешить-с! Так вот это вы этакую-то младенческую свадьбу
считаете отчаянною смелостию? Ну, поздравляю вас с знанием русской жизни.
Вот оттого-то у вас, господа, по большей части и в романах-то в ваших
отвлеченнее, чем в Аристофановой комедии, - все "на облаках" происходит.
- Романы, - говорю, - отодвиньте в сторону; нынче на них и спроса нет,
а вы разубедите меня, что свадьба с родною сестрою первой жены не есть
свадьба незаконная и рискованная.
- Что она незаконная, против этого я спорить не стану, а рискованного в
ней нимало нет, да и венчал ее основательный священник, которого я как сам
себя знаю. Он никогда и ни за какие благополучия рискованного дела делать не
станет.
- Но вам, я думаю, надо бы подробнее знать эту пару, о которой мы
говорим.
- Нечего мне о ней узнавать, когда я о ней все существенное знаю.
- Когда же вы это узнавали?
- Тогда, когда того надобность требовала. Не хотите ли поэкзаменовать:
я все отлично помню, со всеми, можно сказать, деталями. Тут еще было
нагажено тем, что разные большие лица были впутаны. Не правда ли?
- Да.
- И к тому же они владыку просили?
- Да, да, да.
- Помню. Брат у невесты был длинный-предлинный офицер с ученым значком.
- Был.
- Имени не помню, а по батюшке, кажется, Данилыч.
- Вы отлично помните.
- Вот он и приходил. Чудесный парень, все рассказал, по-военному:
благородно и откровенно, и о своих неудачах у владыки открыл.
- И это не испугало священника?
- Нимало. Штраф, разумеется, на них маленький накинул в цене, чтобы
старших не беспокоили, и все тут.
- Однако я помню, - говорю, - что этот Данилыч не сразу как-то
сговорился со священником, а было два-три дня томительных.
- Неправда, всего на все один день только их просили подождать, и то
это совсем не для притеснения, а уже это всегда так, нарочно, "заминка"
делается.
- Для чего?
- Чтобы давальцев не отпугнуть, а в то же время справки навести.
- Какие же справки?
- Есть или нет у брачущихся недвижимое имущество или значительное
наследство.
- Но зачем это священнику?
- А это в тайных браках есть самое нужнейшее. Родство или что другое,
идущее только против церковных уставов, - это пустяки, а вот имущество,
из-за чего все люди ссорятся, - тут надо строго.
- Будто это так важно?
- Это только и важно. Если есть родовое имение, которое могут
наследовать родственники, или если дети могут быть претендентами на
какое-либо родовое наследство, тогда, будьте уверены, никакой порядочный
священник такого брака венчать не станет.
- А как можно это узнать?
- В тонкости узнают.
- И скоро?
- Да смотря по людям и по делу: иногда сразу же, а иногда подольше.
- С недельку или с месяц?
- О, что вы! Нет - сутки, много двое.
- Каким же образом можно собрать так скоро такие щекотливые справки, о
которых люди могут все утаить и налгать?
- Надо иметь способного справщика и содержать его, иногда даже и
терпеть от него кое-что, как вот, например, некоему ближнему доводилось
терпеть от этого молодца, который о дядюшке Никсе обыск делал.
- Что же, он плохой человек?
- Ужасный негодяй, но талантлив, шельма, к этим делам бесконечно. Он
сюда нарочно из Киева вывезен. Там подобных артистов рассадник. Практика их
вырабатывает над богомольцами. И этот все у деревянненькой церкви на Старом
городе сидел для перехвата, чтобы богомольцев из Печерска на Подол не
перепускать. Должность в том, что как увидит кучку "богомулов" - сейчас к
себе подманит и уговорит, чтобы на Подол не ходили, а у них молились.
Отличный практик. Ну вот, одному батюшке с разным наследством от брата
пришлось и его сюда взять.
- Какой же у этого дельца церковный чин?
- Чин у него - церковный сторож, а ходит он за причетника. - И по
особым поручениям?
- Да, преимущественно-то по особым поручениям. По получении заказа
сделаешь маленькую заминку, а он тем временем все и обследует.
- Но каким образом?
- А уж это по его усмотрению.
- А он не врет?
- Нет, для чего же? Да он всегда ведь и весь процесс и источники
укажет, так что можете обсудить основательность и достоверность и того, и
другого, и третьего.
- Ну, так вот, позвольте же, - говорю, - вас разочаровать.
- Сделайте милость, если удастся.
- При венчании дяди Никса решительно ни от кого ни из их родных, ни из
знакомых никто таких справок не забирал.
- Верно. Наш дока свое имя недаром носит: он не так глуп, чтобы с
родными жениха стал разговаривать. Он понимает, что это дело сердечное, и
действует тонко - собирает источники чистые и достоверные. Ему было сказано,
что вот так-то и так-то - вот этакий крупный человек желает жениться на
сестре своей покойной жены, я на день заминку сделаю, а ты поди и удостоверь
дело как нужно. А он отвечает: "Это можно кратко доследить, потому что у них
старший дворник, Терешка, мой приятель". Если вы все ведаете, то вы должны
знать: был у них дворник Терешка или нет?
- Знаю: действительно был дворник Терешка.
- Ну вот видите. Справщик взял на три бутылки пива, посидел с этим
Терешкой в "изке и вернулся, говорит: "Терешка сказал: можно венчать".
- Но вероятно же при этом и какие-нибудь подробности дознания были
представлены?
- Как же, разумеется, были: подробности необходимы, потому что по ним
видишь и судишь: верно ли и благонадежно ли все дело?
- Ну а в отношении дяди Никса, например, в чем же заключались эти
подробности?
- Помнится, он рассказал так: пришел, говорит, к воротам, Терешку
вызвал, пошли в низок, две пары пива выпили, а Терешка сказывает: "Ничего -
дело плевое - венчать можно, господа согласные. Она, говорит, барыня к нему
ласковая и теперь от любви тяжела сделалась, а все ейные братья и сестры
очень желают, чтобы она с ним подзаконилась. А насчет состояния не
сумлевайтесь: имениев у них нет, и что им по зиме мороженых индюшек
присылали, так это от знакомых из чужой деревни. Скажи батюшке, что советую,
чтобы крутил с богом".
- И это все?
- А вам что же еще надо?
- И вот это-то, вот эту болтовню с дворником вы называете справкою или
сведением!
- А как же это, по-вашему, надо назвать?
- Да так и назвать, пустяками, вздором. Да вы, извините меня, я думаю,
что вы шутите.
- Нет, не шучу.
- Не могу верить!
- Почему же?
- Да потому, что вы не можете не знать, что на слова таких людей, как
мужик дворник, твердо полагаться нельзя.
- Нет, я этого не знаю и совсем другое думаю,
- Что же вы думаете?
- Я думаю, какие вы все жалкие, поврежденные люди, и как вы безнадежно
повреждены в самом своем корне: в вере в ум и в доблесть русского человека.
Кто, какой злой дух или какой лихой опыт дал вам право так низко судить о
нашем умном и добром народе? И сторож-то вас обманет, и дворник обманет, и,
наконец, уже и я, поп, вас обманываю, - шучу, видите, а не правду вам
сказываю...
Батюшка закачал укоризненно головою и добавил снисходительно:
- Ах вы, господа, господа теоретики. Постыдились бы вы этого своего
неверия в русского человека да не давали бы другим повадки утверждать, что
мы сами собою ничего путного учредить не можем. Тьфу! что за гадость, что за
недоверие к русскому человеку, даже в том случае, если он дворник, которому
сама полиция верит больше, чем любому ученому и литератору.
Сказав это, батюшка опять плюнул, и плюнул так решительно, как мог
плевать только известный Костанжогло, и затем тихо проворчал:
- Недоверие, везде недоверие, на всякое время и на всяк час это
проклятое недоверие. Оттого и заводятся всякие портные, что без узла шьют,
- То есть вот этого-то я и не понимаю: отчего же они заводятся?
- Да от боязни живых сношений с людьми и от возни с одною бумажною
хитростию. И как все это сложно, и непрочно, и какою хитрою механикой пахнет
- вообразить гадко. Я уверен, что если я вам сейчас это разъясню, то вы
увидите, какие преимущества имеет простота везде, не исключая и тайнобрачия,
где она должна быть хвалима перед всеми иными хитростями, в которые, теперь
жалостно уловляется немало людей, имущих только образ венчания, но силы
оного лишенных.
Я весь обратился во внимание, к которому усиленно приглашаю теперь и
моего читателя.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Самое трудное и, может быть, единственно опасное в брачных делах теперь
оказывается имение и наследство, а самое досадительное для духовенства - это
"возня с мелкотою", к которой рассказчик, очевидно, причислял и сшитого без
узла брачною нитью литератора Z.
- О тайном венчании таких людей, - говорил он, - прежде и помина не
было. Венчались тайно, бывало, помещики, или гусары, или вообще люди
значительные, о которых всегда можно, что надо, разузнать в рассуждении
родства и наследства; но потом, как все это с отъемом крестьян перепуталось,
- тут разночинец стал входить в силу и тоже полез тайнобрачиться.
Разумеется, всему этому женщины виною: сейчас, сороки этакие, из верхних
слоев всякую моду перенимают. Иная прежде уже лет несколько в простоте с
человеком без венца тихо обращалась, и нимало не смущалась, - а тут
прослышала, что в больших кружках все венчаются, и сама стала приставать,
чтобы и ей подзакониться. Ну, разумеется, чего баба захочет, того достигнет:
человек терпит, терпит и, наконец, плюнет: "будь ты совсем неладна!" Пойдет
и просит батюшку: "Так мол и так, - не могу бабу усмирить: повенчайте!"
Духовенство по нынешнему времени начало и таковых венчать, и уже,
разумеется, не по-старинному, за помещичью или гусарскую цену, а так, "что
положат". И за две десятных певали, и даже менее, и, разумеется, уже в
рассуждении справок стали обращаться с небрежью, потому что и хлопотать-то
было не за что, а к тому же и трудно. Русский мужик дворник - ужасный ведь
аристократ в душе, особенно если брюхо себе наест: он таким мелким народом,
как разночинцы, не любит заниматься. Вот о жильце, начиная с чина статского
советника, он любопытствует, из каких дошел, и какого роду и состояния, и из
чьего имения ему мороженых индюшек присылают, ну а мелкотою он
интересоваться не любит. Это уже его натура такая, - даже полиция его к
этому приучить не может. Пристав наш мне не раз жаловался - говорит: "Хоть
не спрашивай их, дураков, про подозрительных людей, - заведет такую
катавасию: "Мы, мол, ваше скобродие, понимаем, что как эти люди
малозначительные, так ими не антересуемся, а вот генерал у нас живут - это
точно, и с своей экономкой они обращаются, из немок, а у той брат есть, при
чужом гране секлетарем служит". И пойдет, говорит, дурак, вверх все в
аристократию лезть". И это справедливо: с этой стороны они нам неудобны, и
это-то собственно и есть для браков небольших людей большое препятствие. А
между тем, как вам докладываю, и эти в последнее время, по бабьему
настоянию, все туда же лезли, чтобы секретно венчаться, да еще и задешево,
петому что и платить-то как следует они не могут. Тогда этот самый отец
"венчальный батюшка" и выдумал фортеле, и такое фортеле, что долго его никак
нельзя было понять, в чем оно заключается. Слышим только между собою, что он
венчает и направо и налево и уже никаких справок не собирает. Да-с, и
задешево: все прификсы сбил, а крутит за предложенную цену. Понять
невозможно было, в чью это голову он содит и за что рискует, как вдруг
оказывается, что он, плутяга, ничем и не рискует. И выплыло это дело самым
нежданным манером, к которому я как раз могу подвести дело вашего
тайнобрачного знакомца.

В летнее время семья моя на даче была, а я наезжал сюда чередное
служение отбывать. На всю неделю для обеден я "раннего батюшку" за себя
нанимал, а в субботу сам приезжал: служил всенощное и в воскресенье -
позднюю. Только что выхожу я после всенощной, - пройтись по набережной
хотел, - а ко мне подходит какой-то господин с дамочкой и объясняют, что они
жених с невестою и хотят повенчаться. Я отвечаю: "доброе дело, доброе дело";
а сам на него смотрю инквизитерски, потому что он мне что-то фертоват
показался.
- А документы, - говорю, - в порядке?
- Да, документы, - отвечают, - есть.
- Рассмотреть, - говорю, - надо. Благоволите оставить. Завтра ответ
дам.
Он утром занес всю свою герольдию в одном пакетике. Поглядел я - все в
порядке, а только легковесность какая-то: у него указишко об отставке и
чинишко шаршавенький, - губернский секретарь, а она - вдова учителя. Кто их
тут разберет, в какой они друг к другу позиции?
Я велел своему доке-сторожу адрес их заметить и справиться, - справка
вышла пустая. Приходит мой вестовщик и говорит:
- Так и так, - говорит, - живут они вместе третий год на одной
квартире, и девочка маленькая у них есть, а прислугу одну держат и в
мелочной берут на книжку, а мясник не дает в долг. Впрочем, - говорит, -
пить не пьют, но знакомцев окромя писателев никого из достойных лиц у них не
бывает, и ничего про них знать нельзя. Мое, - говорит, - такое мнение, что
не надо их венчать, - что-то опасно. Пусть к своему приходскому батюшке
идут.
А я ему в тонких делах верил, да и мне самому показалось, что это
опасно. У нас, знаете, уж свой нюх на это есть. Дела по делам будто ничего,
а своим верхним чутьем поведешь - и другое слышишь. Так и тут: бумажонки
тощие, и людцы маленькие, и что-то не порядком отдает, да опять, самое
главное, и дворник не ручается.
Подумал я, подумал: есть что-то сомнительное, а они еще и заплатить-то
как следует не могут, и отказал. Свернул бумажки в его же конверт, подлепил
клейком и отдал сторожу.
- Как придет, - говорю, - этот господин, - скажи ему, что, мол, батюшка
уехали, и бумаги отдай. А вперед, мол, просили не приходить.
Так и сделалось, тот его отправил и еще в полезном разговоре узнал, что
и авантаж от него мы потеряли самый незначительный: тридцатью рублями всего
хотел осчастливить. Я рукою на это махнул и позабыл. Но господин этот,
жених, был мстив и, встретивши раз где-то моего сторожа, как бы в веселии
объявляет: "Вот, твой батюшка не хотел меня перевенчать, а отец такой-то
(называет венчального батюшку) нас, - говорит, - перевенчал". Тот мне это
передает, и даже с неудовольствием, как будто я лишил его доли от тридцати
сребреников, а через малое время говорит, что он и сам желает перейти к тому
венчальному батюшке на "соответственную должность".
- На какую это? - спрашиваю.
- В певцы.
- Да ты петь не умеешь.
- Что ж такое, - говорит, - и не умевши поют.
- Да у тебя и голоса нет.
- Божественное, - отвечает, - можно петь и без голоса.
- Нет, ты, - говорю, - откройся: чем мальчик Гришка мачехою недоволен?
- Да что, - говорит, - батюшка, откровенно сказать, вы еще по старине:
все справляетесь. Теперь это надо оставить. - Там смелее крутят, и через то
служить авантажнее.
- Ну, смотри, мол, не попадись с большим авантажем-то.
- Нет, - отвечает, - там придумана механика умная.
Я и полюбопытствовал, что это за механика и как он про нее проведал.
- А я, - говорит, - от этого же барина все проведал.
- Да у тебя, мол, какие же с ним сношения?
- За советами он ко мне приходил.
- А ты что за юрист-консульт такой, что к тебе за советами ходят?
- Нет, - отвечает, - я хотя не консул, а когда человека хорошенько
нажгут, так он ко всякому лезет.
- Да, мол, если глуп, так лезет.
- Однако, - отвечает, - и у вас, как в прошлом году зубы хорошенько
разболелись, так и вы вот, хоть не глупы, а тоже на Моховую к цирюльнику
заговаривать пошли.
- Да, - говорю, - это правда, - ходил.
- А вот то-то, - говорит, - и есть. А ведь он, этот цирюльник, ничего
не знает: что-то пошепчет да обрывок человеку, как теленку, нацепит и велит
не скидывать. И вам небось то самое вешал.
- Вешал - только с молитвою.
- Ну да, и вы, пожалуй, так и служили в обрывке?
- Служил, - только ведь это с молитвою же.
- Ну так это и я бы вам мог нацепить с молитвою, да стыд только не
позволял. А баринок этот ко мне первый раз с весельем заговорил, чтобы через
меня вас подзадорить, а потом, вчера, - гляжу, нарочно идет, и лица на нем
нет.
"Что, - говорю, - вам такое?"
"Ужасная, - говорит, - неприятность: мне надо еще раз перевенчаться".
Я гляжу на него и думаю: не помешался ли он?
"Да ведь вы же, - говорю, - сказывали мне, что вас обвенчали".
"Да, - отвечает, - обвенчать-то обвенчали, да очень легко сделали: надо
еще раз где-нибудь обвенчаться основательнее".
"Что же это за дело такое? Вы, - говорю, - если хотите от меня помощи,
так в подробности объясните, потому что без этого и лекарь не лечит".
Он и стал объяснять.
"Батюшка, - говорит, - нас обвенчал, велел поцеловаться и благословил,
а потом я пошел за свидетельством, - дома его не застал. И еще через день
пошел, и опять не застал, и опять через неделю пошел, и тоже не сподобился
видеть. И так ходил, ходил, и счет ходинкам потерял, а тем временем жена
родила и надо крестить; брачное свидетельство уже необходимо".
Тут этот супруг уже не с коротким полез звониться, и дозвонился хоть не
до самого батюшки, так до его причетника, и сообщил ему свою нужду и
неудовольствие. А причетник проговорил:
"Что, господин, напрасно ходите и себя и нас напрасно затрудняете:
никакого вам свидетельства не будет".
Барин вскипятился: как не будет?
"Что, - грозит, - вы думаете - я церковных порядков, что ли, не знаю! Я
юрист - у нас на лекциях все это преподавали, я сейчас к благочинному, да в
консисторию, или к самому владыке?"
А дьячок-то у них очень умный. - Все чернило и марки у него на руках.
{Содержать "чернило на руках" значит вести письменную часть, а марками
называются жестянки, выдаваемые священниками исповедникам, с каковыми
последние подходят к записчикам, вносящим имена в исповедные росписи. Марки
эти, наподобие простонародных банных билетов, должны служить
доказательствами, что исповедник действительно был у священника на духу и
получил разрешение в своих согрешениях, а не записывается в книги без
исповеди. Впрочем, эти марки или бляшки теперь уже почти повсеместно
выводятся из употребления, как не достигающие цели. К упразднению марок,
говорят, повела "подставка", то есть наемщество, к коему прибегали люди, не
желающие исповедоваться, но обязанные к тому служебными или иными
требованиями. (Прим. автора.)} Он этому барину и отвечает:
"Не пужайте, господин, что вы так страшно пужаете? Идите не только к
владыке, а хоть к самому господу богу, так мы стоим во всех делах чисты, - и
никого не боимся".
"Да ведь я же, - говорит, - венчался".
"Спору нет, что венчались, - отвечает дьячок, - мало ли кто венчался,
но не всякий же берет свидетельство. Вот наши мужички православные и знать
этих пустяков никогда не знают. А нам совсем неизвестно: кому нужно такое
свидетельство, а кому око не нужно. Если вы венчались для уважения таинства,
то и будет с вас, и оставайтесь тем довольны".
Барин вскипел:
"Что вы, разбойники, что ли, - говорит, - на что мне таинство!"
А дьячок свой шаг спокойно держит.
"Нет, - говорит, - мы не разбойники, а вы, господин, про таинство
потише, да не ругайтесь, а то я сейчас и дверь захлопну, чтобы таких слов не
слыхать, за кои к ответу потянуть могут. А вы тогда оставайтесь на улице и
идите, куда вам угодно жаловаться".
Тут баринок видит, что имеет дело с человеком крепким: перестал пылить
и говорит:
"Да нет, вы, милый друг, сами посудите... я этого себе даже уяснить не
могу: в каком же я теперь положении?" - да при этом рублевый билетик ему в
руку и сунул.
Тогда, разумеется, и дьячок к нему переменился.
"Давно бы, - говорит, - господин, вы этак... честью всегда все скорее
узнаете. Вы к батюшке на дом больше не докучайте, потому что они дома
никаких объяснений по неприятным делам не дают, а пожалуйста завтра, в
воскресенье, за литургию и по отслужении вы в алтарь взойдете, - там и
объяснитесь".
Тот спрашивает: ловко ли это в алтаре объясняться?
"Да уж где же, - отвечает, - еще ловче? Они всегда, если что-нибудь
касающее сумнительного, только в алтаре и объясняют, потому что там их
царство. Они у престола, в своей должности, от всякой неприятности закрыты.
Знаете, у нас за престол как строго!.."

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Лесков Н. Русское тайнобрачие русской классики
Лесков Н. Русское тайнобрачие русской классики 13 говорит