<<<     ΛΛΛ     >>>   

II

В первый раз я видел Натали да другой день утром только
мельком: она вдруг вскочила из прихожей в столовую, глянула, --
была еще не причесана и в одной легкой распашонке из чего-то
оранжевого, -- и, сверкнув этим оранжевым, золотистой яркостью
волос и черными глазами, исчезла. Я был ту минуту в столовой
один, только что кончил пить кофе, -- улан кончил раньше и
ушел, -- и, встав из-за стола, случайно обернулся...
Я проснулся в то утро довольно рано, в еще полной тишине
всего дома. В доме было столько комнат, что я иногда нуждался в
них. Я проснулся в какой-то дальней комнате, окнами в теневую
часть сада, крепко выспавшись, с удовольствием вымылся, оделся
во все чистое, -- особенно приятно было надеть новую
косоворотку красного шелка, -- покрасивее причесал свои черные
мокрые волосы, подстриженные вчера в Воронеже, вышел в коридор,
повернул в другой и оказался перед дверью в кабинет и вместе
спальню улана. Зная, что он встает летом часов в пять,
постучался. Никто не ответил, и я отворил дверь, заглянул и с
удовольствием убедился неизменности этой старой просторной
комнаты с тройным итальянским окном под столетний серебристый
тополь: налево вся стена в дубовых книжных шкалах, между ними в
одном месте высятся часы красного дерева с медным диском
неподвижного маятника, в другом стоит целая куча трубок с
бисерными чубуками, а над ними висит барометр, в третьем
вдвинуто бюро дедовских времен с порыжевшим сукном откинутой
доски орехового дерева, а на сукне клеши, молотки, гвозди,
медная подзорная труба, на стене возле двери, над стопудовым
деревянным диваном, целая галерея выцветших портретов в
овальных рамках; под окном письменный стол, глубокое кресло --
то и другое тоже огромных размеров; правее, над широчайшей
дубовой кроватью картина во всю стену: почерневший лаковый фон,
на нем еле видные клубы смугло-дымчатых облаков и
зеленовато-голубых поэтических деревьев, а на переднем плане
блещет точно окаменевшим яичным белком голая дородная
красавица, чуть не в натуральную величину, стоящая вполуоборот
к зрителю гордым лицом и всеми выпуклостями полновесной спины,
крутого зада и тыла могучих ног, соблазнительно прикрывая
удлиненными расставленными пальцами одной руки сосок груди, а
другой низ живота в жирных складках. Оглянув все это, я услыхал
сзади себя сильный голос улана, с костылем подходившего ко мне
из прихожей:
-- Нет, братец, меня в эту пору в спальне не найдешь. Это
ведь вы валяетесь по кроватям до трех дубов.
Я поцеловал его широкую сухую руку и спросил:
-- Каких дубов, дядя?
-- Так мужики говорят, -- ответил он, мотая седым коком и
оглядывая меня желтыми глазами, еще зоркими и умными. -- Солнце
на три дуба поднялось, а ты все еще мордой на подушке, говорят
мужики. Ну, пойдем пить кофе...
"Чудесный старик, чудесный дом", -- думал я, входя за ним
в столовую, в открытые окна которой глядела зелень бренного
сада и все летнее благополучие деревенской усадьбы. Служила
старая нянька, маленькая и горбатая, улан пил из толстого
стакана в серебряном подстаканнике крепкий чай со сливками,
придерживая в стакане широким пальцем тонкое и длинное, витое
стебло круглой золотой старинной ложечки, я ел ломоть за ломтем
черный хлеб с маслом и все подливал себе из горячего
серебряного кофейника; улан, интересуясь только собой, ни о чем
не спросив меня, рассказывал о соседях-помещиках, на все лады
браня и высмеивая их, я притворялся, что слушаю, глядел на его
усы, баки, на крупные волосы на конце носа, а сам так ждал
Натали и Соню, что не сиделось на месте: что это за Натали и
как мы встретимся с Соней после вчерашнего? Чувствовал к ней
восторг, благодарность, порочно думал о спальнях ее и Натали,
обо всем том, что делается в утреннем беспорядке женской
спальни... Может, Соня все-таки сказала Натали что-нибудь о
нашей начавшейся вчера любви? Если так, то я чувствую нечто
вроде любви и к Натали, и не потому, что она будто бы
красавица, а потому, что она уже стала нашей с Соней тайной
соучастницей, -- отчего же нельзя любить двух? Вот они сейчас
войдут во всей своей утренней свежести, увидят меня, мою
грузинскую красоту и красную косоворотку, заговорят, засмеются,
сядут за стол, красиво наливая из этого горячего кофейника, --
молодой утренний аппетит, молодое утреннее возбуждение, блеск
выспавшихся глаз, легкий налет пудры на как будто еще
помолодевших после сна щеках и этот смех за каждым словом, не
совсем естественный и тем более очаровательный... А перед
завтраком они пойдут по саду к реке, будут раздеваться в
купальне, освещаемые по голому телу сверху синевой неба, а
снизу отблеском прозрачной воды... Воображение всегда было живо
у меня, я мысленно видел, как Соня и Натали станут, держась за
перила лесенки в купальню, неловко сходить по ее ступенькам,
погруженным в воду, мокрым, холодным и скользким от противного
зеленого бархата слизи, наросшей на них, как Соня, откинув
назад густоволосую голову, решительно упадет вдруг на воду
поднятыми грудями -- и, вся странно видная в воде
голубовато-лиловым телом, косо разведет в разные стороны углы
рук и ног, совсем как лягушка...
-- Ну, до обеда, ты ведь помнишь: обед в двенадцать, --
отрицательно качая головой, сказал улан и встал со своим
выбритым подбородком, в бурых усах, соединенных с такими же
баками, высокий, старчески твердый, в просторном чесучовом
костюме и тупоносых башмаках, с костылем в широкой руке,
покрытой гречкою, потрепал меня по плечу и скорым шагом ушел. И
вот тут-то, когда я тоже встал, чтоб выйти через соседнюю
комнату на балкон, она и вскочила, мелькнула и скрылась, сразу
поразив меня радостным восхищением. Я вышел на балкон
изумленный: в самом деле, красавица! -- и долго стоял так, как
бы собираясь с мыслями. Я так ждал их в столовую, но когда
наконец услыхал их в столовой с балкона, вдруг сбежал в сад, --
охватил какой-то страх не то перед обеими, с одной из которых я
имел уже пленительную тайну, не то больше всего перед Натали,
перед тем мгновенным, чем она полчаса тому назад ослепила меня
в своей быстроте. Я походил по саду, лежавшему, как и вся
усадьба, в речной низменности, наконец преодолел себя, вошел с
напускной простотой и встретил веселую смелость Сони и милую
шутку Натали, которая с улыбкой вскинула на меня из черных
ресниц сияющую черноту своих глаз, особенно поразительную при
свете ее волос:
-- Мы уже виделись!
Потом мы стояли на балконе, облокотясь на каменную
баллюстраду, с летним удовольствием чувствуя, как горячо печет
нам раскрытые головы, и Натали стояла возле меня, а Соня, обняв
ее и будто рассеянно глядя куда-то, с усмешкой напевала: "Средь
шумного бала, случайно..." Потом выпрямилась:
-- Ну, купаться! В первую очередь мы, потом пойдешь ты...
Натали побежала за простынями, а она задержалась и шепнула
мне:
-- Изволь с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился в
Натали. И берегись, если окажется, что тебе притворяться не
надо.
И я чуть не ответил с веселой дерзостью, что да, уже не
надо, а она, покосясь на дверь, тихо прибавила:
-- Приду к тебе после обеда...
Когда они вернулись, пошел в купальню я -- сперва по
длинной березовой аллее, потом среди разных старых деревьев
прибрежья, где тепло пахло речной водой и орали на древесных
верхушках грачи, шел и опять думал с двумя совершенно
противоположными чувствами о Натали и о Соне, что я буду
купаться в той же воде, в которой только что купались они...
После обеда среди всего того счастливого, бесцельного,
привольного и спокойного, что глядело из сала в открытые окна,
-- небо, зелень, солнце, -- после долгого обеда с окрошкой,
жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым я втайне
замирал от присутствия Натали и от ожидания того часа, когда
затихнет весь дом на послеобеденное время и Соня (вышедшая к
обеду с темно-красной бархатистой розой в волосах) тайком
прибежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и не
как-нибудь, я тотчас ушел в свою комнату и притворил сквозные
ставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване, слушая жаркую
тишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду,
из которого шел в ставни сладкий от цветов и трав воздух, и
безвыходно думал: как же мне теперь жить в этой двойственности
-- в тайных свиданиях с Соней и рядом с Натали, одна мысль о
которой уже охватывает меня таким чистым любовным восторгом,
страстной мечтой глядеть на нее только с тем радостным
обожанием, с которым я давеча глядел на ее тонкий склоненный
стан, на острые девичьи локти, которыми она, полустоя,
опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады? Соня,
облокотясь рядом с ней и обняв ее за плечо, была в своем
батистовом пеньюаре с оборками и похожа на только что вышедшую
замуж молодую женщину, а она в холстинковой юбочке и вышитой
малороссийской сорочке, под которыми угадывалось все юное
совершенство ее сложения, казалась чуть не подростком. В том-то
и была высшая радость, что я даже помыслить не смел о
возможности поцеловать ее с теми же чувствами, с какими целовал
вчера Соню! В легком и широком рукаве сорочки, вышитой по
плечам красным и синим, была видна ее тонкая рука, к
сухо-золотистой коже которой прилегали рыжеватые волоски, -- я
глядел и думал: что испытал бы я, если бы посмел коснуться их
губами! И, чувствуя мой взгляд, она вскинула на меня блестящую
черноту глаз и всю свою яркую головку, обвитую плетью довольно
крупной косы. Я отошел и поспешно опустил глаза, увидав ее ноги
сквозь просвечивающий на солнце подол юбки и тонкие, крепкие,
породистые щиколотки в сером прозрачном чулке...
Соня, с розой в волосах, быстро отворила и затворила верь,
тихо воскликнула: "Как, ты спал?" Я вскочил -- что ты, что ты,
мог ли я спать! -- схватил ее руки. "Запри дверь на ключ..." Я
кинулся к двери, она села на диван, закрывая глаза, -- "Ну, иди
ко мне", -- и мы сразу потеряли всякий стыд и рассудок. Мы не
проронили почти ни слова за эти минуты, и она, во всей прелести
своего жаркого тела, позволила целовать себя уже всюду --
только целовать -- и все сумрачней закрывала глаза, все больше
разгоралась лицом, и опять, уходя и поправляя волосы, шепотом
пригрозила:
-- А что до Натали, то повторяю: берегись перейти за
притворство. Характер у меня вовсе не такой милый, как можно
думать!
Роза валялась на полу. Я спрятал ее в стол, и к вечеру ее
темно-красный бархат стал вялым и лиловым.

III

Жизнь моя пошла внешне обыденно, но внутренне я не знал ни
минуты покоя, все больше и больше привязываясь к Соне, к
сладкой привычке изнурительно-страстных свиданий с ней по
ночам, -- она теперь приходила ко мне только поздно вечером,
когда весь дом засыпал, -- и все мучительнее и восторженнее
следя тайком за Натали, за каждым ее движением. Все шло обычным
летним порядком: встречи утром, купанье перед обедом и обед,
потом отдых по своим комнатам, потом сад, -- они что-нибудь
вышивали, сидя в березовой аллее и заставляя меня читать вслух
Гончарова, или варили варенье на тенистой полянке под дубами,
недалеко от дома, вправо от балкона; в пятом часу чай на другой
тенистой поляне, влево, вечером прогулки или крокет на широком
дворе перед домом, -- я с Натали против Сони или Соня с Натали
против меня, -- в сумерки ужин в столовой... После ужина улан
уходил спать, а мы еще долго сидели в темноте на балконе, мы с
Соней шутя и куря, а Натали молча. Наконец Соня говорила: "Ну,
спать!" -- и, простясь с ними, я шел к себе, с холодеющими
руками ждал того заветного часа, когда весь дом станет темен и
так тих, что слышно, как непрерывно тикающей ниточкой бегут
карманные часы у моего изголовья под нагоревшей свечой, и все
дивился, ужасался: за что так наказал меня Бог, за что дал
сразу две любви, такие разные и такие страстные, такую
мучительную красоту обожания Натали и такое телесное упоение
Соней. Я чувствовал, что вот-вот мы с ней не выдержим нашей
неполной близости и что я совсем сойду тогда с ума от ожидания
наших ночных встреч и от ощущения их потом весь день, и все это
рядом с Натали! Соня уже ревновала, грозно вспыхивала иногда, а
вместе с тем наедине говорила мне:
-- Боюсь, что мы с тобой за столом и при Натали не
достаточно просты. Папа, мне кажется, начинает что-то замечать.
Натали тоже, а нянька, конечно, уже уверена в нашем романе и
небось наушничает папе. Сиди побольше в саду с Натали вдвоем,
читай ей этот несносный "Обрыв", уводи ее иногда гулять по
вечерам... Это ужасно, я ведь замечаю, как идиотски ты пялишь
на нее глаза, временами чувствую к тебе ненависть, готова, как
какая-нибудь Одарка, вцепиться при всех тебе в волосы, да что
же мне делать?
Ужаснее всего было то, что, как мне казалось, начала не то
страдать, не то негодовать, чувствовать, что что-то есть между
мной и Соней тайное, Натали. Она, и без того молчаливая,
становилась все молчаливее, играла в крокет или вышивала
излишне пристально. Мы как будто привыкли друг к другу,
сблизились, но вот я как-то пошутил, сидя с ней вдвоем в
гостиной, где она перелистывала ноты, полулежа на диване:
-- А я слышал, Натали, что, может быть, мы с вами
породнимся.
Она резко взглянула на меня:
-- Как это?
-- Мой кузен, Алексей Николаич Мещерский...
Она не дала мне договорить:
-- Ах, вот что! Ваш кузен, этот, простите, упитанный, весь
заросший черными блестящими волосами, картавящий великан с
красным сочным ртом... И кто дал вам право на подобные
разговоры со мной?
Я испугался:
-- Натали, Натали, за что вы так строги ко мне1 Даже
пошутить нельзя! Ну простите меня, -- сказал я, беря ее руку.
Она не отняла руки и сказала:
-- Я до сих пор не понимаю... не знаю вас... Но довольно
об этом...
Чтобы не видеть ее томительно влекущих к себе теннисных
белых башмачков, вкось подобранных на диване, я встал и вышел
на балкон. Заходила из-за сада туча, тускнел воздух, все шире и
ближе шел по саду мягкий летний шум, сладко дуло полевым
дождевым ветром, и меня вдруг так сладко, молодо и вольно
охватило какое-то беспричинное, на все согласное счастье, что я
крикнул:
-- Натали, на минутку!
Она подошла к порогу:
-- Что?
-- Вздохните -- какой ветер! Какой радостью могло бы быть
все!
Она помолчала.
-- Да.
-- Натали, как вы неласковы со мной! Вы что-то имеете
против меня?
Она гордо пожала плечом:
-- Что и почему я могу иметь против вас?
Вечером, лежа в темноте в плетеных креслах на балконе, мы
все трое молчали, -- звезды только кое-где мелькали в темных
облаках, слабо тянуло со стороны реки вялым ветром, там
дремотно журчали лягушки.
-- К дождю, спать хочется, -- сказала Соня, подавляя
зевок. -- Нянька сказала, народился молодой месяц и теперь с
неделю будет "обмываться". -- И, помолчав, добавила: -- Натали,
что вы думаете о первой любви?
Натали откликнулась из темноты:
-- Я в одном убеждена: в страшном различии первой любви
юноши и девушки.
Соня подумала:
-- Ну, и девушки бывают разные... И решительно встала:
-- Нет, спать, спать!
-- А я еще подремлю тут, мне ночь нравится, -- сказала
Натали.
Я прошептал, слушая удаляющиеся шаги Сони:
-- Что-то нехорошо говорили мы нынче с вами!
Она ответила:
-- Да, да, мы нехорошо говорили...
На другой день мы встретились как будто спокойно. Ночью
шел тихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало
сухо и жарко. Перед чаем в пятом часу, когда Соня делала
какие-то хозяйственные подсчеты в кабинете улана, мы сидели в
березовой аллее и пытались продолжать чтение вслух "Обрыва".
Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от
времени до времени с сладкой тоской взглядывал на ее левую
руку, видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к ней
выше кисти и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо,
и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконец сказал:
-- Ну теперь почитайте вы...
Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки ее
грудей, отложила шитье и, опять наклонись, низко опустив свою
странную и чудесную голову и показывая мне затылок и начало
плеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и неверным
голосом. Я глядел на ее руки, на колени под книгой, изнемогая
от неистовой любви к ним и звуку ее голоса. В разных местах
предвечернего сада вскрикивали на лету иволги, против нас
высоко висел, прижавшись к стволу сосны, одиноко росшей в аллее
среди берез, красновато-серый дятел...
-- Натали, какой удивительный цвет волос у вас! А коса
немного темнее, цвета спелой кукурузы...
Она продолжала читать.
-- Натали, дятел, посмотрите!
Она взглянула вверх:
-- Да, да, я его уже видела, и нынче видела, и вчера
видела... Не мешайте читать.
Я помолчал, потом снова:
-- Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.
-- Что, где?
Я указал ей на скамью между нами, на засохший птичий
известковый помет:
-- Правда?
И взял и сжал ее руку, бормоча и смеясь от счастья:
-- Натали, Натали!
Она тихо и долго поглядела на меня, потом выговорила:
-- Но вы же любите Соню!
Я покраснел, как пойманный мошенник, но с такой горячей
поспешностью отрекся от Сони, что она даже слегка раскрыла
губы:
-- Это неправда?
-- Неправда, неправда! Я ее очень люблю, но как сестру,
ведь мы знаем друг друга с детства!

IV

На другой день она не вышла ни утром, ни к обеду.
-- Соня, что с Натали? -- спросил улан, и Соня ответила,
нехорошо засмеявшись:
-- Лежит все утро в распашонке, нечесаная, по лицу видно,
что ревела, принесли ей кофе -- не допила... Что такое? "Голова
болит". Уж не влюбилась ли!
-- Очень просто, -- сказал улан бодро, с одобрительным
намеком глянув на меня, но отрицая головой.
Вышла Натали только к вечернему чаю, но вошла на балкон
легко и живо, улыбнулась мне приветливо и как будто чуть
виновато, удивив меня этой живостью, улыбкой и некоторой новой
нарядностью: волосы убраны туго, спереди немного подвиты,
волнисто тронуты щипцами, платье другое, из чего-то зеленого,
цельное, очень простое и очень ловкое, особенно в перехвате на
талии, туфельки черные, на высоких каблучках, -- я внутренне
ахнул от нового восторга. Я, сидя на балконе, просматривал
"Исторический вестник", несколько книг которого дал мне улан,
когда она вдруг вошла с этой живостью и несколько смущенной
приветливостью:
-- Добрый вечер. Идем чай пить. Сегодня за самоваром я.
Соня нездорова.
-- Как? То вы, то она?
-- У меня просто болела голова с утра. Стыдно сказать,
только сейчас привела себя в порядок...
-- До чего удивительно это зеленое при ваших глазах и
волосах! -- сказал я. И вдруг спросил, краснея: -- Вы вчера мне
поверили?
Она тоже покраснела -- тонко и ало -- и отвернулась:
-- Не сразу, не совсем. Потом вдруг сообразила, что не
имею основания не верить вам... и что, в сущности, какое же мне
дело до ваших с Соней чувств? Но идем...
К ужину вышла и Соня и улучила минуту сказать мне:
-- Я заболела. У меня это проходит всегда очень тяжело,
дней пять лежу. Нынче еще могла выйти, а завтра уж нет. Веди
себя умно без меня. Я тебя страшно люблю и ужасно ревную.
-- Неужто даже не заглянешь нынче ко мне?
-- Ты глуп!
Это было и счастье и несчастье: пять дней полной свободы с
Натали и пять дней не видать по ночам у себя Сони!
С неделю правила домом, всем распоряжалась, ходила в белом
передничке через двор в поварскую Натали -- я никогда еще не
видал ее такой деловитой, видно было, что роль заместительницы
Сони и заботливой хозяйки доставляет ей большое удовольствие и
что она как будто отдыхает от тайной внимательности к тому, как
мы с Соней говорим, переглядываемся. Все эти дни, пережив за
обедом сперва тревогу, все ли хорошо, а потом довольство, что
все хорошо и старик-повар и Христя, хохлушка-горничная,
приносили и подавали вовремя, не раздражая улана, она после
обеда уходила к Соне, куда меня не пускали, и оставалась у ней
до вечернего чая, а после ужина весь вечер. Бывать со мной
наедине она, очевидно, избегала, и я недоумевал, скучал и
страдал в одиночестве. Почему стала ласкова, а избегает? Боится
Сони или себя, своего чувства ко мне? И страстно хотелось
верить, что себя, и я упивался все крепнущей мечтой: не навек
же я связан с Соней, не век же мне -- да и Натали -- гостить
тут, через неделю-другую я все равно должен буду уехать -- и
тогда конец моим мучениям... найду предлог поехать
познакомиться со Станкевичами, как только Натали вернется
домой... Уехать от Сони, да еще с обманом, с этой тайной мечтой
о Натали, с надеждой на ее любовь и руку, будет, конечно, очень
больно, -- разве только с одной страстью целую я Соню, разве я
не люблю и ее? -- но что же делать, этого, рано или поздно, все
равно не избежишь... И непрестанно думая так, в непрестанном
душевном волнении, в ожидании чего-то, я старался вести себя
при встречах с Натали как можно сдержаннее, милее -- терпеть,
терпеть до поры до времени. Я страдал, скучал, -- как нарочно,
дня три шел дождь, мерно бежал, стучал тысячами лапок по крыше,
в доме было сумрачно, на потолке и на лампе в столовой спали
мухи, -- но крепился, по часам сидел иногда в кабинете улана,
слушая его всякие рассказы...
Соня начала выходить сперва в халатике, на час, на два, с
томной улыбкой к своей слабости, ложилась на балконе в
полотняное кресло и, к моему ужасу, говорила со мной капризно и
не в меру нежно, не стесняясь присутствием Натали:
-- Посиди возле меня, Витик, мне больно, мне грустно,
расскажи что-нибудь смешное... Месяц-то и правда обмывался, да
уж обмылся, кажется; распогодилось и как сладко пахнет
цветами...
Я, втайне раздражаясь, отвечал:
-- Раз цветы сильно пахнут, будет опять обмываться.
Она била меня по руке:
-- Не смей возражать больной!
Наконец стала выходить и к обеду, и к вечернему чаю,
только еще бледная и приказывая подавать себе кресло. Но к
ужину и на балкон после ужина еще не выходила. И раз Натали
сказала мне после вечернего чая, когда она ушла к себе и Христя
понесла со стола самовар в поварскую:
-- Соня сердится, что я все сижу возле нее, что вы все
один и один. Она еще не совсем поправилась, а вы без нее
скучаете.
-- Я скучаю только без вас, -- ответил я. -- Когда вас
нет...
Она изменилась в лице, но справилась, с усилием
улыбнулась:
-- Но мы же условились не ссориться больше... Послушайте
лучше вот что: вы засиделись дома, пойдите погуляйте до ужина,
а потом я посижу с вами в саду, предсказания насчет месяца,
слава Богу, не сбылись, ночь будет прекрасная...
-- Соне меня жаль, а вам? Нисколько?
-- Страшно жаль, -- ответила она и неловко засмеялась,
ставя на поднос чайную посуду. -- Но, слава Богу, Соня уже
здорова, скоро не будете скучать...
При словах "а вечером я посижу с вами" сердце у меня
сжалось сладко и таинственно, но я тотчас подумал: да нет! это
просто только ласковое слово! Я пошел к себе и долго лежал,
глядя в потолок. Наконец встал, взял в прихожей картуз и чью-то
палку и бессознательно вышел из усадьбы на широкий шлях,
пролегавший между усадьбой и хохлацкой деревней немного выше
ее, на степном голом взгорье. Шлях вел в пустые вечерние поля.
Всюду было холмисто, но просторно, далеко видно. Слева от меня
лежала речная низменность, за ней слегка поднимались к
горизонту тоже пустые поля, там только что село солнце, горел
закат. Справа краснел против него правильный ряд белых
одинаковых хат точно вымершей деревни, и я с тоской смотрел то
на закат, то на них. Когда повернул назад, навстречу тянуло то
теплым, то почти горячим ветром и уже светил в небе молодой
месяц, не суливший ничего доброго: блестела одна половина его,
но как прозрачная паутина видна была и другая, а все вместе
напоминало желудь.
За ужином -- ужинали на этот раз тоже в саду, в доме было
жарко, -- я сказал улану:
-- Дядя, что вы думаете о погоде? Мне кажется, завтра
будет дождь.
-- Почему, мой друг?
-- Я только что ходил в поле, с грустью думал, что скоро
покину вас...
-- Это почему?
Натали тоже вскинула на меня глаза:
-- Вы собираетесь уезжать?
Я притворно засмеялся:
-- Не могу же я...
Улан особенно энергично закачал головой, на этот раз
кстати:
-- Вздор, вздор! Папа и мама отлично могут потерпеть
разлуку с тобой. Раньше двух недель я тебя не отпущу. Да вот и
она не отпустит.
-- Я не имею никаких прав на Виталия Петровича, -- сказала
Натали.
Я жалобно воскликнул:
-- Дядя, запретите Натали называть меня так! Улан хлопнул
ладонью по столу:
-- Запрещаю. И довольно болтать о твоем отъезде. Вот
насчет дождя ты прав, вполне возможно, что погода опять
испортится.
-- В поле было уже слишком чисто, ясно, -- сказал я. -- И
месяц очень чист наполовину и похож на желудь, и дуло с юга. И
вот, видите, уже находят облака...
Улан повернулся, посмотрел в сад, где то мерк, то
разгорался лунный свет:
-- Из тебя, Виталий, выйдет второй Брюс...
В десятом часу она вышла на балкон, где я сидел, ожидая
ее, в унынии думая: все это вздор, если у нее и есть какие-то
чувства ко мне, то совсем несерьезные, переменчивые,
мимолетные... Молодой месяц, тоже чистый, без паутины, играл
все выше и ярче в грудах все больше скоплявшихся облаков,
дымчато-белых, величаво загромождавших небо, и когда выходил
из-за них своей белой половиной, похожей на человеческое лицо в
профиль, яркое и мертвенно-бледное, все озарялось, заливалось
фосфорическим светом. Вдруг я оглянулся, почувствовал что-то:
Натали стояла на пороге, заложив руки за спину, молча глядя на
меня. Я встал, она безразлично спросила:
-- Вы еще не спите?
-- Но вы же мне сказали...
-- Простите, я очень устала нынче. Пройдемтесь по аллее, и
я пойду спать.
Я пошел за ней, она приостановилась на ступеньке балкона,
глядя на вершины сада, из-за которых уже клубами туч подымались
облака, подергиваясь, сверкая беззвучными молниями. Потом вошла
под длинный прозрачный навес березовой аллеи, в пестроту, в
пятна света и тени. Равняясь с ней, я сказал, чтобы сказать
что-нибудь:
-- Как волшебно блестят вдали березы. Нет ничего страннее
и прекраснее внутренности леса в лунную ночь и этого белого
шелкового блеска березовых стволов в его глубине...
Она остановилась, в упор мне чернея в сумраке глазами:
-- Вы правда уезжаете?
-- Да, пора.
-- Но почему так сразу и скоро? Я не скрываюсь: вы меня
давеча поразили, сказав, что уезжаете.
-- Натали, можно мне приехать представиться вашим, когда
вы вернетесь домой?
Она промолчала. Я взял ее руки, поцеловал, весь замирая,
правую.
-- Натали...
-- Да, да, я вас люблю, -- сказала она поспешно и
невыразительно и пошла назад к дому. Я лунатически пошел за
ней.
-- Уезжайте завтра же, -- сказала она на ходу, не
оборачиваясь. -- Я вернусь домой через несколько дней.

V

Войдя к себе, я, не зажигая свечи, сел на диван и застыл,
оцепенел в том страшном и дивном, что так внезапно и нежданно
совершилось в моей жизни. Я сидел, потеряв всякое представление
о месте и времени. Комната и сад уже потонули в темноте от туч,
в саду, за открытыми окнами, все шумело, трепетало, и меня все
чаще и ярче озаряло быстрым и в ту же секунду исчезающим
зелено-голубым пламенем. Быстрота и сила этого безгромного
света все увеличивались, потом комната озарилась вдруг до
неправдоподобной видимости, на меня понесло свежим ветром и
таким шумом сада, точно его охватил ужас: вот оно, загорается
земля и небо! Я вскочил, с трудом затворил одно за другим окна,
ловя их рамы, преодолевая трепавший меня ветер, и на цыпочках
побежал по темным коридорам в столовую: мне, казалось бы, было
в тот час не до раскрытых окон в столовой и гостиной, где буря
могла перебить стекла, но я все-таки побежал и даже с большой
озабоченностью. Все окна в столовой и гостиной оказались
закрыты -- я увидал это при том зелено-голубом озарении, в
цвете, яркости которого было поистине что-то неземное, сразу
раскрывавшееся всюду, точно быстрые глаза, и делавшее огромными
и видимыми до последнего переплета все оконные рамы, а затем
тотчас же затоплявшееся густым мраком, на секунду оставлявшее в
ослепшем зрении след чего-то жестяного, красного. Когда же я
быстро, точно боясь, не случилось ли чего там без меня, вошел в
свою комнату, из темноты послышался сердитый шепот:
-- Где ты был? Мне страшно, зажги скорей огонь...
Я чиркнул спичкой и увидел сидевшую на диване Соню в одной
ночной рубашке, в туфлях на босу ногу.
-- Или нет, нет, не надо, -- поспешно сказала она, -- иди
скорей ко мне, обними меня, я боюсь...
Я покорно сел и обнял ее за холодные плечи. Она зашептала:
-- Ну поцелуй же меня, поцелуй, возьми совсем, я целую
неделю не была с тобой!
И с силой откинула меня и себя на подушки дивана. В ту же
минуту на пороге растворенной двери метнулась Натали в своей
распашонке, со свечой в руке. Она сразу увидала нас, но
все-таки бессознательно крикнула:
-- Соня, где ты? Я страшно боюсь...
И тотчас исчезла. Соня кинулась вслед за ней.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Сказала она
Бунин И. Темные аллеи Школьная 13 сказала
Мила она была мне бесконечно
Ты сказал он торопливо