<<<     ΛΛΛ     >>>   

Это было сложно объяснить лицею в тот апрельский день. Ища иллюстрации в истории литературы, Торо делает вывод, что "в литературе нас привлекает только дикое", что привлекало в Гамлете, Илиаде, Библии - "нецивилизованное, свободное и дикое мышление". Эти книги были "также дикими и естественными, как природа, таинственными и прекрасными, благовонными и плодородными, как плесень (грибок)". "Современные поэты и философы, - добавил Торо, - также получают выгоду, поддерживая контакт с дикой природой. Как неисчерпаемый оплодотворитель интеллекта, она не имеет себе равных".

Торо призывал аудиторию к знаниям древней истории. Империи возникали и падали пропорционально мощности своих диких корней. Для Торо не была бессмысленной сказка, что основателей Рима вскормила волчица. "Короче, - сказал он лицею в заключение, - все добрые вещи есть дикие и свободные".

Для Торо дикая природа была резервуаром неукротимости, жизненно необходимой для поддержания искры дикости в человеке. Неоднократно он обращается к "тонизирующему" эффекту дикой природы.

Как автор Торо знал ценность лесов. Используя свои путешествия в леса Майна, как удачный пример, он утверждал, что "не только ради силы, но и для красоты поэт должен время от времени путешествовать тропой лесоруба и индейской дорожкой, напиться из какого-то нового и более бодрящего фонтана Муз в каком-то потерянном уголке дикой природы". Для Торо дикая природа была исключительно важна благодаря эффекту воздействия на интеллект.

Многие из работ Торо только поверхностно затрагивают мир дикой природы. Наследуя выражение Эмерсона, что "вся природа - метафора человеческой мысли", он возвращается к нему неоднократно, как к метафорическому средству. Дикая природа предлагала необходимую свободу и одиночество. Поэтому дикая природа была наилучшим вариантом среды обитания, чтобы "поселиться, работать и пробиваться сквозь топь и грязь общественного порицания, предрассудков, традиций и иллюзий... через Париж и Лондон, через Нью-Йорк и Бостон... пока не услышишь и не почувствуешь твердой земли и скал того места, которое мы называем реальностью". Держа это в мыслях, Торо отыскал Уолден. "Я пошел в лес, - провозгласил он, - потому что я хотел жить расчетливо". И десятилетие после уолденской истории Торо все еще чувствовал необходимость время от времени "пойти куда-то в дикую местность, где б я имел лучшую возможность поиграть жизнью". Играть жизнью, в трактовке Торо, означало жить с наибольшей серьезностью.

Выдвинув свои идеи об целостности дикой природы, Торо не избежал сближения с националистическим способом защиты американской действительности. Некоторые из его утверждений были банальны: ("наше понимание полнее и шире, как наши равнины"), но он сумел перейти на иной уровень определения. Увязав первичную величественность с фактом, что Ромула и Рема вскормила волчица, Торо замечает, что Америка - это волчица сегодня. Эмигранты, что покинули цивилизованную Европу, приняли силу дикого нового мира и удерживали будущее в своих руках. Англия, например, была истощена, бесплодна и умирала, т.к. "в ней потух дикий человек". Америка, с другой стороны, имела этой дикости более, чем достаточно, и, как следует, несоизмеримый культурный потенциал. "Я верю, - писал Торо, - что Адам в раю не чувствовал себя так уютно, как житель лесной глубинки в Америке". Но с типичным предостережением он добавляет, что "остается только посмотреть, как поведет себя западный Адам в дикой природе".

Энтузиазм Торо не был безоблачным: какая-то давняя антипатия и страх таились даже в его мыслях. Встреча с лесами Майна привела к их переоценке. В 1846 г. Торо оставил Конкорд для первого из трех путешествий на северный Майн. Его ожидания были большими, поскольку он надеялся встретить первичную девственную Америку. Но контакт с реальной дикой природой Майна повлиял на него совсем по-другому, чем Конкорд. Вместо того, чтобы выйти из леса с углубленной оценкой свободы жизни, Торо почувствовал большое уважение к цивилизации и понял необходимость баланса.

Дикая жизнь Майна шокировала Торо. Он описал это, как "даже более зловещую и дикую, чем вы могли ожидать, глубокую и запутанную". Забираясь на гору Катадин, он был поражен ее контрастом с пейзажами Конкорда. Дикий ландшафт был "первобытным и ужасным", и вместо обычной экзальтации в присутствии природы, он почувствовал себя "более одиноким, чем можно себе представить". Казалось, что его силы были украдены.

Говоря о положении человека в дикой природе, он замечал: "Широкая, титаническая, нечеловеческая природа ухватила его в неудобный момент, поймала его одного, страется сбить его божественный настрой. Она не усмехается ему, как на равнине. Трансцендентальное убеждение в символическом значении натуральных объектов пошатнулось. Дикая природа казалась более подходящим местом для поганых идолов, чем для Бога. "Что это за Титан, что хочет владеть мной?, - близкий к истерике спрашивает Торо о горе Катадин, - кто мы? Где мы?" Индивидуальность как таковая исчезла. Это было грубым пробуждением для человека, который в другом настроении закричал: "Что делаем мы с человеком, который боится леса с его одинокостью и темнотой? Какое спасение ждет его?"

Майнский опыт также направил мысли Торо на первобытность и цивилизованное состояние человека. В молодости он видел добро практически безусловно на стороне первого. Колледжское эссе "Варварство и цивилизация" доказывало превосходство индейцев, поскольку они поддерживали постоянный контакт с образовательным и моральным влиянием природы. В своем журнале несколькими годами позже Торо восхваляет первобытность, т.к. она "стоит свободно и раскованно в природе, является ее жителем а не гостем". Но то, что он увидел в Майне, подняло вопрос о действительности этих примитивистских рассуждений. Индейцы оказались "зловещими неуклюжими особями", что "грубо и нерационально используют природу". Дикарь вряд ли был "дитем природы", как он допускал когда-то. Во вступлении к своему журналу за 1.07. 1852 г. Торо сконцентрировал свою критику на том, что "розы даром цвели, если бродил только дикий человек". Но в большинстве своем цивилизованные люди игнорировали эти вещи. Их глаза были прикованы к материальному выигрышу. "На одного, что приходит с карандашом для этюдов, приходится тысяча с топорами и ружьями" - замечал Торо. Урок, который он постиг, был таким: "дикари, как и цивилизованные нации, имеют свои высокие и низкие идеалы".

Проблема теперь была понятной: "Возможно ли свести вместе выносливость дикарей и интеллектуальность цивилизованного человека? Иначе говоря, могут ли люди жить, сохраняя все преимущества цивилизации, не страдая от недостатков". Для Торо ответ лежал в комбинации дикости и достижений культурной утонченности. Избытка любого из этих вариантов нужно избегать. Жизнеспособность, героизм и выносливость, что пришли из дикарства, должны уравновешиваться деликатностью, чуткостью и интеллектуальным, моральным ростом, присущим цивилизации. "Природный способ, - продолжал он, - быть в пропорции, как день и ночь, как зима и лето, мысль и опыт".

Идеальный человек занимает центральную позицию, притягивая и дикое, и блогородное. Торо использовал свою жизнь, как пример. В Уолдене он замечал, что "узнает в себе инстинкт, направленный на высшее, духовное понятие жизни и инстинкт, направленный на примитивное, грубое и первобытное". Эмерсон помог своему соседу из Конкорда, высказав идею: "В истории есть великий момент, когда дикарь просто перестает быть диким... Все хрошее в природе и мире сконцентрировано в этом моменте перехода, когда темные соки все еще мощно выходят из природы, но их вязкость и острота разбавлены этикой или человечностью". Торо расширил метафору на вопрос американского национализма. В отношении культуры Старый Свет был исчерпанным полем. Новый Свет - диким торфяником. Но это не было причиной самодовольства. Америка нуждалась, чтобы "немного песка Старого Света попало на ее богатые, но невспаханные луга" как условие культурного возвышения. Опять ответ лежит в сбалансированности дикого и культивированного.

Относительно себя самого Торо чувствовал, что живет чем-то похожим на пограничную жизнь. "Время от времени он искал дикую местность для подпитки, возможности исправить свой дикарский инстинкт, но, в то же время он знал, что не может оставаться там постоянно. Цивилизованный человек... должен в конце концов зачахнуть, как культивированное растение, корни которого попали в непеработанную массу торфа". Для оптимального существования, верит Торо, каждый должен чередовать дикую среду с цивилизацией, или, если нужно, выбирать для временного проживания "частично культивированную местность". Существенной потребностью было поддерживание контакта с обоими краями спектра.

Представляя философскую защиту дикости, Торо подал новую базу американской идеализации пастораля. Раньше большинство американцев уважали сельский, аграрный курс развития, как освобождение от дикарства и высокой цивилизации. Они стояли, так сказать, двумя ногами в центре спектра сред. Торо, с другой стороны, подошел к середине, широко ставя ноги. Он наслаждался крайностями, стоя ногами в каждой, веря в возможность выбора лучшего в обоих мирах. Деревня была серединой между полюсами. Согласно Торо, дикость и утонченность не были фатальными крайностями, а являлись равновлиятельными вкладами. С этой концепцией Торо вел интеллектуальную революцию, которая начинала придавать дикой жизни скорее привлекательные, чем отталкивающие качества.

Восхищение дикой природой привело к печали по поводу ее исчезновения с американской земли. Что, однако, не беспокоило покорителей дикой природы. Но по мере развития романтических и националистических мотиваций, кое кто из американцев задумался о возможности ее сбережения. Вероятно, общество может законодательно защитить избранные территории, избавляя их от пребразовательного воздействия цивилизации. Такая политика, конечно, совершенно противоречила доминирующим американским задачам. В глазах пионера охрана дикой природы была абсурдной, и даже те, кто видел преимущества сохранения резервуаров природы, вынужден был признать вескость притязаний цивилизации. Проблема эта не была пустым звуком. Сбережение природы подразумевало активные действия. Дилемма, прежде носившая главным образом философский характер, теперь фигурировала в очень практическом аспекте земельного применения. Столкнувшись с этой проблемой, американцы стали углублять свое понимание дикой природы. Фактически с середины XIX в. тема охраны являлась главным средством выражения национальной дискуссии о дикой природе.

Первому призыву к защите дикой природы, разумеется, предшествовала тревога в связи с ее исчезновением. Этот протест зародился в той же самой социальной среде, которая возглавила движение за высокое оценивание природы: представители с востока, имеющие художественные и литературные ценности. Взять, например, Джона Джеймса Одюбона. Его книга "Птицы Америки" (1827-38) сделали его лидером в привлечении всеобщего внимания к природной красоте. Когда в 1820-х гг. он путешествовал по долине Огайо в поисках образчиков деревьев, то он неоднократно встречался с примерами "уничтожения леса". Даже несмотря на то, что он знал, что движение на Запад означает конец всего наиболее им любимого в жизни, он не мог однозначно его осудить. "Я не могу утверждать, к чему приведут эти перемены" - писал он. Но услышав "шум молотков и машин" и увидев, как леса быстро исчезают под "топором", Одюбон перестал сдерживаться. "Жадные мельницы, - сказал он, - поведали мне о том печальном исходе, что через столетие благородные леса перестанут существовать".

Авторы, ответственные за романтическую интерпретацию американской дикой природы, присоединились к Одюбону. Подобные чувства Фенимор Купер выразил в "Прерии", тогда как Томас Коул прямо таки осудил все потребляющую цивилизацию. Безразличие к дикой природе, заявил Коул в 1836 г., симптоматично для "ограниченного утилитаризма" нашего века. Ландшафт уже выявил признаки "опустошения топором", и конца этому не было видно. Прибегая к положительным образам приверженцов и защитников дикой природы, Коул призывал своих соотечественников вспомнить о том, что "мы все еще находимся в раю, стена, ограждающая нас от него, состоит из нашего невежества и глупости". Пять лет спустя он попытался стать глашатаем девственного континента в стихотворении "Плач леса". Говоря устами Коула, лес печалится по поводу того, как человек - "разрушитель" вторгся в заповедный Новый Свет. "Наша судьба предрешена: гляди, с запада на восток небеса помрачнели от подымающегося дыма, каждый холм и каждая долина становятся алтарями Золотого Божка. Пройдет немного лет и дикая природа исчезнет". Уильям Каллен Брайант был в равной степени пессимистичен. Побывав в 1846 г. в района Великих Озер, он с печалью предсказал то будущее, когда даже "дикие и глухие леса" будут "переполнены коттеджами и гостинницами". И Чарльз Лэнман, романтический путешественник и эссеист, прямо заявил, что ничего хорошего не ожидает те места, которые "лишены рукой цивилизации почти всего, что придает очарование природе".

Вашингтон Ирвинг также оплакивал исчезновение природы с американской земли. В 1837 г. он помогал капитану Бенджамину Л.Е. Бонневиллю подготовить публикацию журнала об исследовании Запада, желая сохранить хоть что-нибудь от "романтики дикарской жизни". Оживляя описание Бонневилля своими личными впечатлениями, Ирвинг отмечал, что география оставила дикой стране единственную надежду. Роки Маунтенс состоит из "пояса" ненаселенной земли, "где алчность белого человека возбудить нечем". Хотя цивилизация окружила его, этот регион остается "непригодной дикой природой" и местом индейцев, трапперов и исследователей. Ирвинг полагал, что преимущества, связанные с обладанием таким первичным ресурсом, намного перевешивают потери для цивилизации в древесине и других материалах.

Бостонец Фрэнсис Паркман сильно переживал исчезновение дикой природы. Его личные вкусы оказались переплетенными с острым пониманием исторического процесса. По его признанию, он всегда был "очарован лесами". Природа разжигала его воображение возможно потому, что она резко контрастировала с его слишком "изощренной" средой. В свою бытность студентом Гарварда, он отдавался своей страсти, отправляясь в летние путешествия в Новую Англию и Канаду. Описывая свой поход в Белые горы в 1841 г., Паркман говорил: "Так далеко я забирался потому, что хотел испытать полудикарскую жизнь и увидеть дикую природу, еще не оскверненную рукой человека". Паркман еще в колледже решил стать историком, и темой своего исследования сделать конфликт между Англией и Францией за Америку. Он надеялся написать книгу, которая будет носить исключительно американский характер, потому что главным ее вопросом должна стать дикая природа. Я восхищен своей темой, - говорил Паркман, - и образы дикой природы преследовали меня днем и ночью". Французские и индейские войны дали ему предлог заниматься своим настоящим призванием - "историей американских лесов". Но перед этим Паркман летом 1846 г. предпринял трудное, но памятное путешествие по Орегонскому пути. Хотя этот поход подорвал его здоровье, после него Паркман дикую природу стал воспринимать также романтически, как Брайант в поэзии, Купер в прозе и Коул в живописи.

В 1849 г., работа Паркмана "Калифорния и Орегонский путь" появилась в виде книги. Ее легкий, непринужденный тон отражал близость автора к природе и его радость от общения с ней. В 1840-ые гг. маловероятным казалось, что далекий Запад может перестать быть диким. Со временем, однако, мнение Паркмана изменилось, и в предисловии к последующим изданиям его книги, он обрел возможность его выразить. В предисловии к изданию за 1873 г. он добавил изрядный параграф, касающийся исчезновения дикой природы. В нем он описал разговор со своим спутником по путешествию во времена пребывания возле Щучьей Горы, и который в предыдущих предисловиях не фигурировал. Дикая природа, соглашались они, обречена. Домашний скот вскоре вытеснит буффало, и фермы изменят места обитания волка, медведя и индейцев. Если пионеры могли радоваться такому исходу, молодые люди из Бостона ничего кроме сожаления при такой перспективе не испытывали. В своем предисловии в 1873 г. Паркман добавил, что в то время он даже не предвидел подобных перемен. Не только фермы, но и "города, отели и игорные дома" заполонили Роки Маунтенс во время поиска людьми в "этих нехоженных горах" золота. Кроме того, сюда явились "полигамные орды мормонов". Но самым неприятным был "обескураживающий скрежет локомотива". С печалью Паркман заключает, что горного траппера больше не существует, и что мрачная романтика "дикой, трудной жизни канула в прошлое".

В 1892 г. перед самой своей смертью, Паркман опять переписал предисловие к "Орегонскому пути". Сомнений больше не оставалось: "Дикий Запад укрощен, и его дикарское очарование увяло". Именно такой настрой ума и стал причиной первых проявлений идеи сбережения части остающейся американской природы.

Джордж Кэтлин, изучавший и рисовавший американских индейцев, был одним из первых, кто от сожаления перешел к концепции сохранения природы. В 1829 г. он начал серию своих летних походов на Запад, зимами же он заканчивал рисунки и журнал в студии на Востоке. Весной 1832 г. Кэтлин выразил желание еще раз отправиться к границе, где его кисть и перо смогут передать "изящество и красоту природы" еще до того, как прогресс цивилизации сотрет ее. Выплыв из Сэнт Луиса на борту "Йеллоустоуна", в мае Кэтлин прибыл в Форт Пьерре, Южная Дакота. Возле форта проживало немало сиу, убивавшие буффало и меняя их на виски, и Кэтлин уже не сомневался в том, что вымирание индейцев и буффало неизбежно. Опечаленный, он взобрался на утес, развернул перед собой карту США и стал размышлять над последствиями распространения цивилизации. "Многому из простого и дикого в произведениях природы, - размышлял он, - суждено пасть под убийственным топором и губительными руками человека-земледельца". Кэтлин же был уверен в том, что примитивное было "достойно сбережения и защиты". Дело того стоило, так как "чем больше мы оказывались обделенными этой девственной дикостью и красотой, тем больше удовольствия душа просвещенного человека испытывает при возвращении к этим местам".

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

читать лекции в пользу сохранения природы посредством государственных акций
Признавая ценность американской природы цивилизации природу
Намного приятней находиться в природном жилье
В конце концов дикая природа это вопрос восприятия
Стимулировали восхищение первых поклонников природы